Глава четвертая. Цель и случай

Через пять-шесть лет после начала писательства Грин отваживается на большие рассказы. Тридцать книжных страниц «Жизни Гнора» или «Ста верст по реке» — большой объем для него, умевшего быть кратким¹.

Ради чего пошел Грин на такой прирост?

Каждый писатель стремится найти свои средства, чтобы увлечь читателя. Грин уже знал, что может увлечь охватывающим впечатлением напряженного чувства и потрясенной мысли, если припомнить слова старого критика. В замкнутом сюжете короткого рассказа Грин исчерпывал и замкнутое, отдельно взятое, локальное психологическое состояние героя. В «Смерти Ромелинка» то была минута, когда перед лицом трагического события человек остро осознал, что жизнь прожита не так. В «Острове Рено» вспышка страстной любви к миру стоила Тарту всей жизни. Это ранние рассказы, и, как видим, не со счастливых концов начиналась романтика Грина. То был протест без выхода. Поиски выхода для человека понуждают глубже заглянуть в его внутренний мир, и повзрослевший писатель переходит к воплощению целой гаммы настроений героя.

На гринландском горизонте после самоуверенного и неудовлетворенного Горна показался было картинно победительный Рег, а вслед за ним и взамен него пришел Гнор, «простая душа».

Предвкушение счастья, катастрофа, оцепенение, решимость, надежда, возвращение из мрака на свет, достижение мечты — Гнор проходит через весь этот духовный лабиринт на пути к развязке.

Гнор — Горн, — пожалуй, тут не просто фонетический пассаж. Гнор — антипод Горна, Горн наоборот. Игра в имена может нравиться и не нравиться, но, как говорится, из песни слова не выкинешь.

Почему парафраз? Может быть, потому, что настроение этих двух героев в экспозиции одинаково — оба поглощены любовью. Все остальное в них различно.

Автор настаивает на тонкой душевной организации Гнора, при том, что у него не изощренная и не замкнутая «на себя», а простая душа, открытая.

В «Жизни Гнора» сюжет строится не по схеме выделения героя из толпы, а по принципу взаимодействия между человеком и людьми. И искателю нужно пристанище — внутреннее.

Мысль об оседлости души высказывалась и в реалистическом рассказе «Человек с человеком». Но там бегство от пертурбаций, спасение себя от несчастий, привносимых внешним миром, в своем узком мирке — дом, преданная жена... Самоусовершенствование на ограниченной базе, своеобразный руссоизм на городской площадке.

В «Жизни Гнора» злая сила не обойдена, а сломлена и подчиняется новой побеждающей стихии, лирической. Двое любят одну. Грин предлагает свой излюбленный ход — психологическую дуэль, романтику на свой вкус, противостояние.

Коварный Энниок, опасный как нераспознанная болезнь, микроб подлости и растления... Энниок заманивает юношу на необитаемый остров, полагая, что оттуда нет возврата.

Гнору навязано приключение одиночки, он его не хочет, оно входит в сюжет не как мотив наслаждения, а как момент трагедийного испытания.

Мысль романтического рассказа — не об избранности, не об одиночестве, а о жизни среди себе подобных, каким является Энниок.

Иные из прежних героев Грина любили пространство без людей. Но землю населяют люди. И люди находят Гнора, который хранил себя «для лучших времен». Было Гнору двадцать лет, теперь двадцать восемь, и он сказал капитану случайного корабля, заброшенного штормом далеко в сторону от обычного торгового пути:

— Вы могли встретить труп, идиота и человека. Я не труп и не идиот.

Тут несентиментальный Грин ставит точку. Гнор просто улыбнулся, и «все лица отразили его улыбку». Человека поняли и приняли.

Почти тезка ему — Горн, попав на полуостров, где была колония Ланфиер, жил так, словно был один во вселенной — строил для себя жилье, добывал пищу, охотился, искал золото. Делал что-нибудь подобное Гнор или не делал, мы не знаем и не видим. Жизнь Гнора не богата эффектными поступками. Зато здесь видно гораздо больше, чем умение владеть складным ножом.

Цельная душа, хранимая любовью, оказалась неподвластной ни злой идее, ни страшной практике одиночества.

И вот к какому выводу приходит Гнор: «Над прошлым, настоящим и будущим имеет власть человек».

Впервые герой Грина связывает свои надежды с будущим. Длинная вереница персонажей стояла «перед закрытой дверью еще не наступившего счастья». Настала минута, Гнор вошел и увидел, что долгая и необъяснимая разлука не убила любви.

Преданная и пылкая любовь — это огромно, как жизнь, это вся жизнь Гнора. Грин только так пишет о любви.

Любовь — слово, запятнанное натуралистами и декадентами, — кажется «уже негодным и узким». Грин ищет синонимы — гармония «силы и нежности»

в мужчине, нежный и яркий свет, зажженный женщиной. Трепетное рождение любви Грин определяет просто: «радостное, жадное внимание» двоих друг к другу. В чутком постижении мужской судьбы женщиной, в благодарности мужчины — начало и условие долгой любви.

Любовь меркнет от пышных тирад. Грин будет устраивать встречу достойным и не станет ломиться в закрытую дверь. Я говорю о мыслях и о настроении, навеянных более поздним рассказом. В «Жизни Гнора» еще мелькнуло «безумие твоих колен, твоего тела» — именно та скользящая эффектность фразы, в которую не верится и от которой Грин так хотел оградить Гнора. В свежей гриновской лексике она чужая. Но ведь Грин — искатель. Он искал и впоследствии нашел нужный тон и нужные слова.

Патетика и сарказм, лиризм и афористическая точность — богатая палитра. Ее владелец становится с течением времени расчетливым.

Накал эмоций разряжается лукавством жанровой сценки, плутовством какого-нибудь матроса, беспричинной или комично-необидной яростью того, кто привык командовать, подначкой, розыгрышем, испокон веков принятыми на кораблях в хорошую и дурную минуту. Полярные настроения дают исключительной ситуации живую непосредственность и непоследовательность, ту смену тревоги и радости, которой сплошь и рядом полна жизнь людей.

«— Роз, — сказал капитан, испытывая неподдельное страдание, — это корабельный журнал, и в нем не место различным выкрутасам. Зачем вы, пустая бутылка, нарисовали этот скворешник?

— Скворешник? — Замечание смутило Роза, но оскорбленное самолюбие тотчас угостило смущение хорошим пинком. — Где видели вы такие скворешники? Это барышня. Я ее зачеркнул.

Капитан Мард совершенно закрыл левый глаз, отчего правый стал невыносимо презрительным. Роз стукнул кулаком по столу, но смирился.

— Я ее зачеркнул, сделав кляксу; понюхайте, если не верите. Журнал подмок.

— Это верно, — сказал Мард, щупая влажные прошнурованные листы. — Волна хлестала в каюту. Я тоже подмок. Я и ахтерштевен — мы вымокли одинаково. А вы, Аллигу?

Третий из этой группы, почти падавший от изнурения на стол, за которым сидел, сказал:

— Я хочу спать».

Оригинальность — словно на пари — достигнута совершенной простотой тона. Никакого нажима, никакой подчеркнутой дистанции между читателем, непричастным к геройству, и геройским экипажем, одолевшим ярость стихий, никакой карамельности. Выразительное напоминание о бедствии: корабельный журнал подмок.

Уже говорилось, что первоначально необычность положений шла у Грина от неприятия всякой регламентации, потом необычность стала подчиняться опытам и замыслам художника, желавшего, услаждая, учить.

Необычайное в «Жизни Гнора» — необитаемый остров. Он придуман для того, чтобы в интригующем сюжете столкнуть внезапное и полное бессилие со стойкой верностью своему идеалу.

Гнор обладает ясной целью, прежние герои этим свойством не могли похвастаться. «Простая» душа переборола все, и любовь изображена как пик надежды.

Когда Гнор вернулся и нашел Энниока, он потребовал, чтобы подлец сам воздал себе за подлость. Энниок вынужден покончить самоубийством. Только не забудем, что в гриновском условном мире истребляют, в сущности, не человека, а идею зла.

Рассказ «Сто верст по реке» написан в том же, 1912-м, году, что и «Жизнь Гнора» (напечатан в 1916-м), но здесь герою дано обратное движение. Как и Гнор, Нок боролся с опасной судьбой, «не отступая до конца», но читатель застает его в отчаянную минуту. Каторжник бежит от преследования.

Пахнет как будто уголовным сюжетом. Двое молодых людей, он и она, сошли с парохода, потерпевшего крушение, оба спешат в Зурбаган. Она, торопясь к больному отцу и не подозревая, кто ее случайный попутчик, вступает в долю при покупке лодки.

Борьба, насилие и новый уголовный инцидент возможны в цепи эпизодов приключенческого повествования, где исходная — положение преследуемого и преследователя — отягощается загадками злонамеренного свойства.

Соответственная схема — побег, погоня, осложнения в пути, награда за поимку — подключается к сюжету. Но совсем для другого использованы Грином интригующие обстоятельства. В большом рассказе развит замысел, уже мелькавший («Система мнемоники Атлея»), — тема внутреннего ухода и возвращения к жизни. Затем, чтобы теневая сторона жизни осталась «забытой и — навсегда». ~

Внешне рассказ как будто о побеге преступника из тюрьмы, а в сущности речь идет о побежденном страдании. Сознание, устремленное к цели, чувства, и борющиеся с рассудком, и укрепляющие его, мотивы поведения — «все разрозненные черты духа и оттенки тайных порывов» собраны в фокусе рассказа-приключения, развернутого как важный эпизод самопознания и внутреннего роста романтической личности, не приемлющей произвола. Жанр динамичен, и динамикой насыщен сложный рисунок настроений.

Борьба между двоими разгорается как поединок мироощущений, и стремительное действие охватывает глубину души. Две позиции, два полярных персонажа, в сущности, еще в начале жизненного пути. Пол, опыт, цели — все различно.

Разочарованный, озлобленный и уязвленный, пессимистически настроенный Нок, уже узнавший жизнь с грязной и мрачной стороны, и — деликатная Гелли, с деятельной душой, решительное существо «слабого знания жизни».

Нок бежал к созерцанию, к мечте, этой «верной и нежной спутнице исковерканных жизней», приказав сердцу «молчать всегда», и решил жить так, если уцелеет, чтобы не было места самообманам.

Начинаешь угадывать каторжника по ошибке, раненного какой-то несправедливостью. И выясняется, что причиной несчастья была пылкая идеализация недостойной женщины, вынудившей украсть. По мнению Гелли, такое происходит с человеком, если плохи его друзья и он сам плохой друг себе.

На протяжении ста стремительных верст по реке меняются характер раздумий Нока о смысле существования и характер его мечты. Он проделал этот путь к себе, уже другому. Болезненное состояние духа, философия пессимизма отступают под давлением неожиданно влиятельного «слабого знания жизни», в котором вместо жеманства или трусости сокрыты твердые принципы, искренность и сострадание.

Острота положения пробудила в Гелли всю силу и мужественность ее сердца, способного замереть в испуге от словесной обиды, но твердого и бесстрашного в опасности. «Она жалела и уважала своего спутника, потому что он на ее глазах боролся, не отступая...»

Мысль о консервации духовных ресурсов окончательно изжила себя. Драгоценная душевная энергия воплощена в действии — в стойкой борьбе Нока с «опасной судьбой» и в деятельном великодушии Гелли.

Этим рассказом Грин решительно перечеркнул односторонность суждений своих прежних персонажей на почве горького опыта. В иных комментариях автора к пессимистическим тирадам Нока звучит откровенно юмористическая нота.

«Он потревожил Гартмана, Шопенгауэра, Ницше и в продолжение получаса рисовал перед присмиревшей Гелли мрачность картины будущего человечества, если оно наконец не предаст проклятию любовь».

Когда веришь будущему, улыбаешься, а Грин верил в будущность своего героя.

В рассказе как бы два свидетеля драмы Нока: умудренный Грин, который его создал, и неискушенная Гелли, которая его пересоздает.

Исповедуя философию индивидуализма, человек отделывается презрением. Привыкнув к мысли, что «женщины мелки, лживы, суетны, тщеславны, жестоки и жадны», Нок перед этой девушкой чувствует себя так, как будто бы «шел и вот зачем-то остановился».

Героиня «Ста верст по реке» была прародительницей обаятельных женских образов Грина. Все они идеально молоды, идеально добры, идеально чисты, идеально надежны. Но символ необъяснимо насыщен живым очарованием, и веришь, что такие бывают. Это от любви, от любви писателя к человеку и образу. Веришь мастеру, желавшему утвердить идеал и образец для подражания. Своей особостью этот женский образ обязан Грину, а своим врачующим и возвышающим назначением — высоким идеалам русской литературы, которая поручала женщине именно такую роль.

В каждую минуту своего существования, в тоскливо пугающих обстоятельствах невероятного для нее путешествия, Гелли трогательна и естественна в своем инстинктивном женском величии и детской незапятнанности.

Романтик рисует не разных людей, а только разные черты любимого и нелюбимого героя. Штрихи знакомого портрета — стойкость, нежность, доброта, причудливая внутренняя грация без жеманства — повторятся потом в других героинях.

Ошибка героя, его исцеление, и впереди — нерасторжимый союз, возникший в испытании и спаянный драматизмом пережитого. Грин создал идеальную ситуацию, позволившую закончить рассказ о многообещающей судьбе двоих словами из сказки:

— Они жили долго и умерли в один день.

Этой же фразой завершил он «Позорный столб», другой рассказ о другой любви. Не по неряшеству, как об этом догадался один из критиков. Грин мог сделать это вполне сознательно и даже демонстративно. Его дело — устроить счастье достойным. Там, где реалист открыл бы для себя новый этап оценок и размышлений, Грин ограничивается оптимистической фразой.

Бескомпромиссность сказки, ее бесстрашное жизнелюбие, победоносная борьба со злом, сплетение в ней трагизма и юмора очень пригодились Грину для нового характера действия и развязок. Не отрываясь от трудной жизни людей, он рисует торный путь преодоления зла, ведет героев — хотя бы в сказке — к заслуженно счастливому концу. Но не все фольклорные варианты благополучного финала используются. «Стали они жить-поживать и добра наживать» — такое благоустройство героев без перспективы не привлекало писателя.

Грин искал своему герою достойную подругу. У него был замысел романа о женщине. Сохранился набросок, сделанный, по свидетельству Н.Н. Грин, в 1924—1925 годах.

«...я уже чувствую, что где-то далеко неторопливо и весело идет хорошая девушка... Я признаю только хороших девушек... Хорошая девушка неизбежно и безусловно добра... Не то чтобы она постоянно искала случая поделиться последней рубашкой. У нее может быть сто рубашек, тысяча или всего три. Она добра потому, что ее свежесть душевная и большой запас нравственной силы есть дар другим, источаемый беспрерывно и беспредельно... Она может быть красивой и некрасивой, хорошенькой или просто «недурненькой», но если она весела, добра и радушна, общение с ней может вызвать в человеке только все самое лучшее, что у него есть!»²

Нравственная победа в сюжетах Грина всегда принадлежит такой хорошей девушке.

На просторах Гринландии стремительно перемещаются красочные фигуры. Целеустремленность их движения диктуется динамикой внутреннего роста. Неуклонно двигаясь по восходящей, герой дореволюционной прозы Грина неминуемо проходит через катастрофу. Его поджидают циклоны, кораблекрушения, ураганы, землетрясения, эпидемии и пожары. Близость или возможность катастрофы обнажает все сокровенное, и на срезе встревоженного сердца виден неподдельный человек.

Гипнотизм необычайности, атмосфера контраста — дно и вершина, ниспровержение и возвеличение, низменное и прекрасное, день и ночь жизни, оцепенение мысли и взлет чувства, резкие, как скачок судьбы, как сигнал бедствия или счастья... Такая сюжетная нагрузка под силу только безумцу. А безумец — кто он?

«Настоящий искатель приключений отличается от банально любопытного человека тем, что каждое неясное положение исчерпывается им до конца». Вот кто безумец по Грину: не банально целеустремленный человек.

Однажды, составляя список произведений для издательства, Грин сгруппировал ряд рассказов под одной рубрикой: «Настроения сильных натур, поставленных в исключительные обстоятельства устремления к цели»³.

Звучит как тема научного реферата на материале эксперимента. И Грин действительно экспериментировал, рисуя в рассказах картину душевной встряски и экстраординарную ситуацию, кризисную, пограничную, как говорят сегодня философы. Современная медицина назвала это явление стресс-реакцией, взрывающей привычные самоограничения человека.

Сюжеты Грина, как у его героя, писателя Коломба в рассказе «Повесть, оконченная благодаря пуле», являются «главным образом лишь одной из форм вечного драматического момента».

В водовороте событий и судеб состояние человека представляется романтику красноречивым воплощением случая. Ощущение сложности мира, без понимания причин этой сложности, понуждает рассматривать случай как ключ к познанию истины.

Движение к цели мобилизирует, выявляет глубину духовных и мощь физических ресурсов. Стимулом, пробным камнем служит случай, «полезное нервное потрясение», когда проявляется в человеке и для человека очень важное и отступает второстепенное.

Теперь случай будет определять лишь первый шаг на дальнейшем — героическом — пути гриновского героя.

Разразилась первая мировая война. Бойня. Но в ней не погиб человек. Исключительность события вызвала к жизни исключительные, но именно человечные качества в гриновском герое. Среди них — самоотверженность, готовность закрыть грудью от пули незнакомца в солдатской шинели («Забытое», 1915).

Осознанная и благородная цель — законный результат развития героя, а случай — составная романтической поэтики. Цель предполагает обоснованность, продуманность, спланированность движения. Случай отвергает, взрывает запрограммированность, — на то он и случай. Как преодолеть противоречие? В романтизме — сделать героя не рабом, а хозяином обстоятельств.

Перед лицом существенной цели закон характера становится сильнее власти случая.

Присутствие духа — азбучная истина для гриновского романтического героя, но видоизменились смысл и форма риска, обнаруживающего смелый дух.

Самая жуткая улыбка, на взгляд писателя, — улыбка «совершенной покорности». Писатель последовательно создает ситуацию, когда от героя требуется «не одно лишь присутствие духа, а напряжение всего существа человека, исключительная сосредоточенность мысли и осмотрительность».

«Я давно догадывался, — пишет космонавт Георгий Береговой, — что человек но своей натуре немного лентяй. Подсознательно он всякий раз стремится делать не то, что нужно, а то, что хочется»⁴.

Неожиданно, не правда ли? Однако человек, сделавший это признание, в свое время сорокатрехлетним летчиком-испытателем решил догнать тех, кто был моложе его больше чем на десять лет, и сумел подготовиться к полетам в космос. Подчинив себя необычной цели, человек перешагнул привычные представления и в собственных глазах, и в оценках космической медицины. «Обычные условия, — продолжает свой рассказ Береговой, — позволяют проявляться лишь обычным, заурядным качествам человека. Напротив, особый режим помогает вскрыть и мобилизовать его резервные силы, скрытые свойства и качества».

И вывод: «Если бы люди научились вскрывать в нужный момент все свои запасы энергии, бросать все свое «горючее» на решение поставленной конкретно цели или задачи, тогда многое из того, что мы склонны, особенно не задумываясь, относить сегодня в разряд «необычного», перестало бы кого бы то ни было удивлять».

На пути к неизведанному человека связывает страх перед умственным, душевным и физическим напряжением. Откинув сомнения, преодолев инерцию чувств и мыслей, люди творят чудеса. Необходимость подвига сметает внутренние запруды. Герой Грина способен пройти по воде, встать на парализованные ноги, победить роковую болезнь, преодолеть земное притяжение.

В документальном очерке «Пешком на революцию»⁵ зафиксировано одно из экстремальных состояний самого автора, возникшее после слов финна Куокколена, у которого Грин снимал некое подобие дачи: «А теперь, Александр Степанович, в Петроград вы не попадете. Движение поездов остановлено».

Грин двинулся пешком: «Нервный заряд — громовая петроградская новость — внезапно вернул телу всю его сухую прежнюю легкость и напряжение. Я чувствовал, что могу пройти сто, двести и триста верст, как в старые времена, когда в качестве «пожирателя шпал» ходил, гулял из Саратова — в Самару, из Самары — в Тамбов и так далее», «А.С, шел пешком из Финляндии, когда началась революция, не мог ждать, хотел приобщиться к этой всеобщей русской радости, — пишет Н.Н. Грин. — И на алтарь ее он положил свою лепту — прекрасное искусство, облагораживающее человеческую душу, дающее высокое дыхание и желание быть чистым и сильным».

«Человек значит неизмеримо больше того, чем принято думать о нем, и больше того, что он сам думает о себе», — говорит Горький⁶.

Б.С. Алякринский — один из ведущих в нашей стране специалистов в области космической биоритмологии, автор монографии «Основы научной организации труда и отдыха космонавтов». Его перу принадлежат книжки, жизненно необходимые молодежи и популярные не только в ее среде: «О талантах и способностях», «Беседы о самовоспитании». Изучая поведение человека в экстремальных условиях, ученый и сам участвует в трудных экспериментах. В течение полутора месяцев он жил по 48-часовым «суткам»: 40 часов работы и только 8 — отдыха. Его пожизненная каждодневная нагрузка намного превосходит обычные представления, и он уверенно утверждает: «Чаще всего мы бываем не бессильны, а безвольны... Любому человеку, который попал в чрезвычайно тяжелые обстоятельства, я рекомендовал бы не думать, что силы уже исчерпаны. Оказывается, мы способны вынести ровно столько, сколько взваливает на нас жизнь»⁷.

...На телевизионном экране идет разговор космонавта Н.Н. Рукавишникова со старшеклассниками. Точные и четкие ответы на вопросы молодежной аудитории демонстрируют оптимально вескую мысль. Обнаруживается характерная особенность человека необычной профессии: его органическая отмобилизованность. Привычка к неожиданно и резко меняющейся ситуации рождает и здесь быструю, активную и глубокую реакцию. Безошибочность словно входит в плоть и кровь, становится второй натурой человека, как это было, например, при полете космического корабля «Союз-33», когда аварийная ситуация потребовала всей глубины психофизических ресурсов экипажа. Не проявились ли здесь те свойства гриновских героев, о которых верно говорит В.Б. Шкловский: герои Грина потому так необыкновенно сильны, что умеют забыть себя. В этом секрет их обаяния. Грин рисовал личность чрезвычайную, считая ее нормой человека. Это и есть реальное представление о человеке космической эры, — его предугадывал и предчувствовал фантазер Грин, когда писал свои рассказы о выпрямленных людях еще в предреволюционное время.

Грин много раз испытывал своего героя в «исключительных обстоятельствах устремления к цели». Его сюжеты и характеристики не просто исчерпывают потенции персонажей «до дна». Чудесно и убедительно говорит он о неисчерпаемости, о безграничной энергии человеческого духа и тела. Не удивительно внимание психофизиологов к творчеству Грина, к его угадыванию задатков и проявлений человеческой натуры в процессе отношений с действительностью.

Мир художников удивителен, в нем смело перекидываются мосты к небывалому, о котором до поры еще ничего не известно ни в теории, ни в практике человечества.

Романтизм, писал Блок, «есть жадное стремление жить удесятеренной жизнью, стремление создать такую жизнь»⁸.

В искусстве идея покорения космоса существовала задолго до того, как она возникла в качестве технической проблемы. Стремление к звездам было у человека испокон веков. В форме мечты эта идея подготовила великий «штурм неба» гигантски целенаправленной техникой. Но, считает летчик-космонавт В. Севастьянов, освоение космоса — «проблема меньше всего «техническая»... это проблема нравственная»⁹.

Снова обращаюсь к опыту людей редкостной профессии. Они обладают развитым чувством нового и зоркостью особого рода — у нее планетарная подоснова, подсказывающая пути пристального и всестороннего осмысления жизни.

У космонавта В. Кубасова я прочла: «Прорыв человека в космос — величайшее из современных приключений»¹⁰.

Наша стремительная эпоха сама предлагает остросюжетные положения. Динамизм приключения отвечает характеру времени. В. Кубасов припоминает фразу: «Приключения великих уравнений» — и добавляет: «Приключения пронизывают всю нашу жизнь. Необычность, неожиданность, парадоксальность. Так уж устроен человек. Равнодушие для него губительно. Чувство остроты переживания заставляет сосредоточиться, напрячь внимание. Человеку свойственны и высокая любознательность, желание испытать себя, поставить в необычные, даже нелепые с точки зрения «здравого смысла» условия. Этим-то и объясняется страсть к «непродуктивным», на первый взгляд, увлечениям, таким, как, скажем, прыжки с парашютом или альпинизм»¹¹.

Добавлю еще и лыжную экспедицию на Северный полюс семи участников рейда «Комсомольской правды». Это чистый эксперимент психической и физической выносливости, столь же «непродуктивный» с точки зрения «здравого смысла», поскольку люди уже побывали на полюсе при помощи современной техники. Но есть здесь высокопродуктивная вера человека в себя, в свою личностную неповторимость и силу.

«Неотъемлемое, присущее человеку» Грин находит в тяге к необычайному. Один из его персонажей говорит от имени всех: «Я очень прост, во мне странное только то, что я надеюсь на невозможное». На наших глазах меняются стереотипные представления о духовных и физических задатках человека. Невозможное сегодня — завтра сбывается, и потому не увядает романтика Грина.

Есть у писателя приемы, ставшие как бы каноническими, — скажем, путешествие. Путешествие означает исключение из привычной среды. Однородная фабула может дать похожую картину впечатлений и настроений — «опасности, силы, радости, экстаза, величественного покоя, бури и тишины...». Путешествие-впечатление дает выход эмоциям и насыщает любознательность. Но красочности и новизны мало, чтобы мотивировать поведение «сокрушителя судьбы», как характеризуется механик Жиль Седир в рассказе «Вокруг света». Мало и физической мощи.

Снова Грин предлагает путешествие-испытание, пробу душевной выносливости. У героя жизненно важная цель, и от успеха задуманного шага зависит все.

Жиль пошел — на пари — один в пешее кругосветное путешествие, без еды, без гроша в кармане. Обязался вернуться ровно через два года, минута в минуту, и тогда выиграл бы крупные деньги, чтобы дать жизнь своему изобретению.

Одна из спорящих сторон не рискует ничем, кроме шальных денег, другая рискует всем — не благополучием, которого нет, а самой жизнью. Унижают человека в безвыходном положении при попустительстве официальных лиц. Самодур сделал себе забаву из творческой судьбы, безразличной «министерству». У изобретения «важное будущее», а бюрократия не способна видеть дальше собственного носа и не желает утруждаться беспокоящими размышлениями и действиями.

Условия существования в этом художественном мире повторяют картину реального антагонистического мира, хотя и на свой лад.

В основе истории Нока — столкновение личности с официальной законностью, в истории Жиля — с законами неписаными, но бытующими там, где решающее слово произносит денежный туз. Нок, сделав решительный шаг от пессимизма к оптимизму, пересматривает взгляды и борется за свое право жить, а Жиль, рожденный накануне 1917 года, сражается и за право творить на общее благо, без чего уже не мыслит собственной жизни.

Социальный конфликт вылился в морально-этический поединок. По одну сторону барьера была решимость крайней нужды и верность своей мечте, по другую — безнаказанная власть денег и хамская уверенность, что за деньги продается и покупается все.

Романтик-гуманист, заранее убежденный в непреоборимой силе благородства, неизбежно даст победу любимому герою в этом старом споре. Вопрос только в том, какой ценой. Легкость могла бы рассмешить или обозлить. Но нет никакой легкости. Победа одержана интеллигентным пролетарием жестокой ценой, жгучим испытанием чувств, над ним издевались. После таких побед остаются бреши в защитной системе души.

В рассказе внушительно и повелительно звучит мысль о силе таланта, неподвластного «владыкам материи».

Жиль — первый из героев Грина, которому дана новая категория бесстрашия — бесстрашие ради созидания.

Рассказ — о цельности, о власти творчества, о нужном, как воздух, уважении к личности человека.

Приключение стало подвигом, когда герой обрел возвышенную цель.

Грин ломал привычное, вносил свое в поэтику романтизма. Подчинившись высокой цели, случай у него теряет ограниченность частного эпизода, становится обобщением. Жизнь как бы непроизвольно подкидывает случай, а искательство, свойственное гриновскому герою, подключает случай к большой жизненной цели. Приключение становится проверкой готовности человека к деянию. Хозяином случая становится человек, и чудесное подчиняется целесообразному действию.

Целесообразность, не в практическом, а в ее глубоко одухотворенном смысле, блестяще выявлена в позднем рассказе «Лошадиная голова» (1923). Герой размышляет о неожиданной и трагической гибели своего друга и мужа юной женщины, которую тайно любит: «Странный мир — мысль, и велика сила ее... Все равно, — мысленно я убивал его. Это одно и то же».

Желая смерти другу, его светлой поэтической душе, Фицрой обнаружил и защищал свое мрачное право любить жизнь «нежно и тяжело». Двоякая любовь включает зло и светлую грусть «о недоступной душе» Конхиты. Но когда он до конца осознает себя помехой на пути чужого счастья («мысленно я убивал его»), он сам казнит себя за причиненное зло. Носитель «мира ненависти» добровольно уходит из жизни. Настолько высок уровень нравственности гриновского героя, так святы его представления о жизни и высока требовательность к себе.

Носимое в себе зло разрушает человека. Одиннадцать дней назад, до гибели Добба, в которой считает себя невольно повинным Фицрой, обширные горные разработки по оригинальному плану коллеги «вызвали бы у него привычную мысль о могуществе человеческого ума; теперь эти следы стали на диком пейзаже казались царапинами, сделанными тупым ножом на дубовой доске».

Дух творчества и дух любви одинаково противятся злой мысли: работа созидания теряет свою целесообразную красоту, и, верная памяти Добба, Конхита остается недоступной.

Фицрой уверен, что смог ускорить гибель Добба одним своим желанием этой смерти. Осознав свою жестокость («Я зол. Я жесток. Я рад»), он осознает и мрачную силу зла, в нем заключенную, и все вокруг превращается для него во «второй сорт, червивое яблоко, рай для бедных». Самоумерщвление произошло оттого, что «ослепительная океаноподобность мира была теперь вне Фицроя». Существование потеряло смысл. Мысленно убив друга, он хоронит себя в той же пропасти, куда сорвался Добб.

В «Алых парусах» появится формула — «так называемые чудеса», то, что подвластно самому человеку.

Ожидание чуда и свершение чуда — на этом отрезке, составляющем и эпизод, и всю жизнь героя, открывал Грин заветное человеческой души. Случаем для Нока была поломка корабля, а чудом — познание новых целительных истин, открытых присутствием Гелли. Для Гнора случайное — встреча с соперником, естественное последствие — подвиг во имя любви. Для Жиля случай — пари с миллионером, законное следствие — «подвиг мучительных переходов» по необозримой «грозной громаде предпринятого».

Ожидание чуда начинает сопровождаться на пути искателя контролем обстоятельств, помогающих реализовать мечту.

* * *

Психофизиолог пришел в писательский клуб, будет рассказывать о работе мозга, о пружинах психики.

Суверенность психофизиологии — дело недавнего времени, как самостоятельная отрасль знания психофизиология родилась лишь в начале века.

Научное объяснение психики биологической дает ключ к пониманию социальной психики, и наоборот, потому что развитие индивидуальности диктуется средой и, в свою очередь, влияет на развитие общества.

Рассказ о возможностях мыслительного аппарата уже сам по себе интересует писателей, профессионально занятых умственным трудом. Сверх того, в центре предстоящего разговора — объект литературы, человек, законы его внутреннего устройства.

Лектор стоит, с интересом посматривая в зал, и неожиданно произносит:

— Никто из писателей не сумел так блестяще описать функции головного мозга, как Александр Грин.

Движение в зале. Известный нейропсихолог, профессор Лурия доволен эффектом вступления и уточняет:

— В рассказе «Возвращенный ад».

Грин дал в своем рассказе поразительно точную и расчлененную картину деятельности нейронов коры головного мозга в их раздробленной и тонкой специализации.

Ученого поразило и привлекло совпадение современных положений науки с художническим опытом, к тому же относительно давним по времени.

Лишнее и веское доказательство принадлежности молодого Грина к серьезной литературе. С возмужанием таланта возрастала жажда понять всю глубину человеческой жизни. Живописное действие и дальше будет питаться свободной, артистически «безумной» выдумкой. Но «безумие» это будет опираться на тонкий и точный психологический анализ.

Фонд за номером 127 Центрального государственного архива литературы и искусства, фонд Грина.

Не так уж обширен этот фонд. Грин не умел копить ни для настоящего, ни для будущего. Жил как птица на ветке, не оброс ни бумагами, ни имуществом.

Кто бывал в домике Грина в Старом Крыму или читал описания последнего гриновского гнезда, видел скудную обстановку. Ломберный столик, бронзовый пес на стопке книг, узкая кровать у окна да пара стульев. Сегодня это Каносса романтиков, а тогда здесь жил бедный, заброшенный человек... Щемит сердце, и чувствуешь себя без вины виноватым.

Вдова писателя заботливо сохранила то, что осталось в доме после трудов и жизни Грина. Среди немногих черновиков, записных книжек и писем хранится воспоминание Екатерины Ивановны Студенцовой¹² о дружбе Грина с ее старшим братом, физиологом, отбывавшим ссылку в Пинеге, Архангельской области, куда был выслан в 1910 году Александр Степанович.

Дружба длилась долгие годы. Грин, наезжая из Крыма в Москву, всегда бывал и у Студенцовых. Была взаимная симпатия, общий интерес специалиста и писателя к психофизиологии. Очевидно, какие-то идеи и подробности для своих остропсихологических новелл Грин мог почерпнуть в общении со Студенцовым.

В рассказе «Возвращенный ад» одаренный журналист чувствует бесконечную усталость. Его сознание измучено непосильной работой. «Наука, искусство, преступность, промышленность, любовь, общественность, крайне утончив и изощрив формы всех явлений, ринулись на осаду рассудка, обложив духовный горизонт тучами строжайших проблем...»

Можно отнести эти слова из рассказа, который появился в 1915 году, к герою современной прозы. Мы бы только сегодня назвали это переизбытком информации.

Журналист ранен. Дуэли предшествуют страницы размышлений, они указывают на крайнюю нервную перегрузку, на обостренную чувствительность и восприимчивость Галиена Марка.

Зачем дуэль?

Грин решил: пусть будет ранение в голову, поражение мозга и — мысль, которая отныне будет фиксировать явления и предметы, выбранные только и «непосредственно пятью чувствами» и ограниченным, скользящим вниманием. Попробуйте с такими данными писать талантливо.

Делается попытка проникнуть в загадку и издержки творчества.

Рассказ о человеке, который ничего не желает и ни на что не жалуется, похож на погребение заживо. Замысел продиктован потребностью доказать, как утрата цели ведет к распаду личности.

В творческом смысле Галиен Марк ослеп, оглох и онемел. В отношениях с близкими стал пошл, самодоволен, эгоистичен, приобрел внушительность безразличия. Остерегаясь всего, что мешало его новой «благодати», упивался самим собой, радовался новой душе, которая приспособилась к минимальным усилиям.

Полвека назад Павлов проделал два опыта: у одной собаки удалили все задние отделы больших полушарий, у другой — обе лобные доли. В первом случае животное мало пользовалось слухом и зрением, оставаясь в остальном нормальным, а во втором образовалось совершенно исковерканное существо, без всяких признаков целесообразного поведения.

Участки мозга, которые заведуют регуляцией движений, слухом, зрением, осязанием, расположены в затылочной, височной, теменной частях черепа и давно изучены наукой. Только назначение самой большой части головного мозга, заключенной в лобных долях, долго не удавалось расшифровать.

Теперь психофизиологи придерживаются твердого мнения: повреждение лобных долей не затрагивает ни зрения, ни слуха, ни осязания, ни речевых, ни двигательных способностей, но лишает человека целесообразного поведения.

Посмотрите, как совпадает ход писательской мысли с позднейшими выводами науки и как обнаруживаются огромные познавательные потенции художественного мышления в удивительном рассказе Грина.

Сперва писатель рисует героя, который никогда «не мог направить сознание к какой-нибудь несложной величине» и строил свои выводы, обдумав «тысячи явлений». Галиен Марк остро чувствует «гипертрофию реальности в многоформенности ее электризующих впечатлений». Нетрудно заметить, что сложной духовной структуре героя отвечает и его усложненный словарь.

После дуэли и выздоровления то первое, на что упал взгляд журналиста, начинает занимать его само по себе.

«Само по себе» — я, следовательно, думал о пустяках, о внешности, и так пристально, что мысль не двигалась дальше... Вспомнить настроение, мысль было не в моей власти» (выделено автором. — Л.М.). Так говорит от лица героя писатель, занятый моделированием возникшей психологической ограниченности на почве физической травмы.

Упрощенный Галиен Марк загорается «неодолимым желанием ходить, смотреть, слушать, нюхать».

Очевидно, ранение пришлось на лобные доли, так как органы слуха, зрения, обоняния и осязания не пострадали. И действительно, над левой бровью Галиена пылает багровое утолщение пулевого шрама.

Выздоровев, журналист пошел в редакцию, и ему обрадовались, потому что сотрудники, по словам редактора, «бездарны» и «тираж падает».

Вот что сочинил Галиен Марк:

«Снег. Статья Г. Марка

За окном лежит белый снег. За ним тянутся желтые, серые и коричневые дома. По снегу прошла дама, молодая и красиво одетая, оставив на белизне снега маленькие частые следы, вытянутые по прямой линии. Несколько времени снег был пустой. Затем пробежала собака, обнюхивая следы, оставленные дамой, и оставляя сбоку первых следов — свои, очень маленькие собачьи следы. Собака скрылась. Затем показался крупно шагающий мужчина в меховой шапке; он шел по собачьим и дамским следам и спутал их в одну тропинку своими широкими галошами. Синяя тень треугольника лежит на снегу, пересекая тропинку».

Стиль неподвижности, пустоты... Ушло то личное отношение к изображаемому, без которого нет художника. Бездеятельность или подражание деятельности возникает там, где нет осознанной программы, нет творческого переосмысления фактов.

Утрата целесообразного поведения выразилась в элементарности, в потере творческой яркости, в сером однообразии словаря, ритма и красок того, что написал Галиен Марк. Опустошение таланта может произойти не только от физической катастрофы, но и от любого другого насилия над творческим своеобразием. Это свое убеждение Грин будет страстно отстаивать в дальнейшем.

По пути к месту дуэли журналист замечает в желтой пыли дороги тени белых камней, оголенность стволов над зеркалом луж, рощи, сверкающие подобно иконостасам. Яростное пылание осенних красок перед наступлением белой слепоты видит еще прежний Галиен.

Реалистически, едва ли не с научной точностью Грин обосновал поведение травмированного человека и заодно спародировал бескрылый натурализм, его мнимую естественность и нищенскую лапидарность. Но остался след того, что «статью» писал Галиен-Грин: синяя тень треугольника на снегу. Сине-лиловое и золотое — цвета Блока и Врубеля, интенсивная символистская красочность.

Дорожа мыслью о могуществе духа, о подчиненности физического начала духовному, Грин излечивает героя силой другого потрясения. Визи, жена Галиена, убедившись, что интересы и взгляды, когда-то общие для обоих, стали ему чужды и тягостны, уходит от мужа. И любовь оказывается сильнее обстоятельств, навязанных болезнью, потому что потеря любви для героев Грина равна потере жизни, потому что они — однолюбы. Галь просыпается от внутренней спячки, разыскивает жену и возвращается, пережив горечь исцеления, к «старому аду», к требовательной работе сознания. Он избирает прежнюю судьбу и необходимое состояние одаренных людей, для которых, больше чем для кого бы то ни было, жить — значит не щадить себя.

Давать больше, чем брать, — вот чего вновь требует от героя «когда-то нежно любимая работа».

Как это обычно у Грина, рассказ говорит о том, что отчасти происходило с ним самим. «Возвращенный ад» вобрал собственные реакции автора на «тучи строжайших проблем», запечатлел его настроения, его изнуренность интенсивной журналистской работой.

Это он сам не мог «поглупеть, сделаться бестолковым, придурковатым, этаким смешливым субъектом со скудным диапазоном мысли и ликующими животными стремлениями». Не мог стать «марципаном», хотя иногда «прилипчиво торчал в обществе пошляков, стараясь заразиться настроением холостяцких анекдотов и самодовольной грубости». Этим спастись он не мог, так как «спустя недолгое время видел, что и пошленькое пристегнуто к дьявольскому колесу размышлений».

Зная жизнь автора, можно найти в рассказе черточки, напоминавшие о трудном браке и разрыве Грина с В.П. Калицкой, причем великодушный Грин-Галиен приписал себе глухоту непонимания...

Грин верен себе: придумывает поразительный сюжет, а говорит о насущном. Доказывает, что человек несет груз общих обязательств в сложном и требовательном мире и запрограммирован на максимальную отдачу.

Писали и пишут о достоверности деталей у выдумщика Грина, отмечают, что невероятность ситуации он уравновешивает реалистическими подробностями обстановки или костюма, допустим, подтяжками капитана или галстуком цвета подгнивших листьев у городского франта или «заплатой на матросских брюках»¹³.

Но Грину дается более глубокая достоверность, и это главное, что делает его значительным, — достоверность психологических мотивировок. С этой смелостью знания идет он в глубину внутренней жизни персонажей. Человек — неповторимое, но и целесообразное чудо природы, со способностью самоконтроля и самоусовершенствования, присущей лишь ему, человеку. Мысль программная и воюет с натурализмом, с разнузданностью инстинктов, с распущенностью нетребовательного ума. Воюет и теперь.

Когда гриновский интеллектуал ищет свой путь и бьется над решением жизненных задач, писатель предлагает герою не самобичевание, а анализ, не рефлектирующую инертность, а действенный выход. В этом рассказе Грин решал важную художественную задачу, исследуя значение цели в борьбе и судьбе человека. Преодолев кризис сознания, Галиен Марк избежал «существования гусеницы» и снова стал человеком-властелином. Исцеленный герой возвращается «к дьявольскому колесу размышлений» с новой верой в торжество осмысленной жизни.

Сегодня ученый авторитетно подтверждает обоснованную, по его мнению, гениальную психофизиологическую аргументацию в гриновском рассказе. В дополнительной убедительности мотивировок таилось открытие, не замеченное критикой, возможно потому, что сама наука тогда еще не достигла ясности в решении проблемы, попутно затронутой художником, и не было почвы для разговора, который здесь предлагается читателю.

Грина надо читать вдумчиво, иначе ларчик останется закрытым. Иначе весь сюжет «Возвращенного ада» можно свести к анекдоту. Придуманная духовная инвалидность, придуманное исцеление. Пресловутая оторванность гриновских фантазий от действительности.

Отзываясь на заботы своего современника, Грин писал и для будущего. Пришло время, и программность гриновской романтики вливается в русло сегодняшней прозы. Основы этой близости закладывались еще в дореволюционных рассказах, в которых Грин искал ответа на вопрос вопросов человека — как жить?

Примечания

1. В это же время писались две повести о призрачном благополучии и непреодоленном мраке существования — «Таинственный лес» и «Приключения Гинча». О них говорилось выше. Эти повести входили в неоконченное собрание сочинений Грина (Л., изд-во «Мысль», 1929) и сборник «Фанданго» (Симферополь, изд-во «Крым», 1966).

2. ЦГАЛИ, ф. 127, оп. 1, ед. хр. 59, л. 3—5.

3. Отд. рукописей ИМЛИ, ф. 95, оп. 1, ед. хр. 3.

4. «Неделя», 1971, № 9 (573).

5. Сб. «Фанданго». Симферополь, изд-во «Крым», 1966.

6. М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 24, с. 271.

7. «Что такое победа над собой». — «Комсомольская правда», 1978, 21 октября.

8. А. Блок. Собр. соч. в 8-ми томах, т. 6, М., Гослитиздат; 1960, с. 367.

9. «Очарование космоса и земное притяжение». — «Литературная газета», 1977, 25 мая.

10. «Сеанс перед стартом». — «Литературная газета», 1977, 20 апреля.

11. Там же.

12. ЦГАЛИ, ф. 127, оп. 3, ед. хр. 11.

13. См., напр.: Е.И. Прохоров. Александр Грин. М., «Просвещение», 1970, с. 90.