Глава 1. Феодосия, май 1924-го. Жизнь у моря: почти сбывшееся счастье. Подпольный институт ростовщиков. Поездки в Москву. Пропажа рукописи о лейтенанте Шмидте. Переезд на улицу Галерейную. Работа над «Золотой цепью»

Если выпало в империи родиться.
Лучше жить в глухой провинции у моря.

Иосиф Бродский

«Ранним утром десятого мая, — пишет в воспоминаниях Нина Николаевна, — подъезжаем к Феодосии. Вокзал невелик, полукруглый портал его в колоннах. Пахнет удивительными крымскими акациями, их радужные пушистые цветы напоминают китайские рисунки. Звонко звенят в светлом воздухе голоса.

Мы на Юге — навсегда. В наших сердцах радость и бесстрашие перед будущим. Поселяемся во втором этаже гостиницы "Астория"; из большого окна номера видно море.

Оставив вещи, полные любопытства и интереса, отправляемся втроем на феодосийский рынок; он живописен и весел. Дешевизна потрясает нас: масло — 20—25 копеек за фунт, судак — десять копеек око — это турецкая мера фунта рыбы; яйца — пятнадцать копеек десяток. Мама удовлетворенно вздыхает — она впервые на Юге: "Да, тут жить, слава Богу, можно!" Александр Степанович гордо спрашивает: "А кто придумал ехать в Феодосию?"

Прожили две недели в гостинице и стали искать комнату. Деньги, несмотря на дешевизну, таяли.

Мама никогда в комнатах не жила, а Александр Степанович провел в них почти всю жизнь. Решили, что ходить на поиски будет он. Искал он недолго. Как-то вернулся оживленный и радостно сообщил:

— Нашел. Комната неважная, но недорогая, и хозяйка приятная — спокойная старуха с чистым взглядом. Есть дворик, жильцы тихие, ребятишек нет.

Через час мальчик-тачечник перевозил наше имущество. Комната была низкая, довольно большая, неуютная — почти подвал, окна на уровне тротуара. Но у хозяйки было милое, усталое, немолодое лицо: звали ее Елизавета Корнеевна Макарова. Впоследствии она и ее жилец — Григорий Демидович Капшученко — стали преданными нам людьми и в тяжелые минуты облегчали, как могли, нашу жизнь, относясь к Александру Степановичу с чувством глубокого уважения. Наш новый адрес стал — Симферопольский переулок, дом четыре».¹

Первая ночь на новом месте оказалась беспокойной — на новых жильцов накинулись изголодавшиеся блохи; их было много в доме, стоявшем на земляных полах. Весь следующий день Грины и хозяйка с ними боролись. Нина Николаевна потом вспоминала, что такого несметного количества блох она никогда не видела — простыни были точно черным бисером усыпаны. Елизавета Корнеевна принесла персидского порошка,² Нина и Александр Степанович нарвали букеты полыни, и блохи исчезли.

Жизнь вошла в колею. С утра Ольга Алексеевна готовила в летней кухне, а Нина и Александр Степанович уходили к морю, в горы — знакомились со своей новой родиной. Иногда брали лодку и уплывали в безлюдные бухты.

Однако деньги иссякали. Надо было ехать в Москву за авансами и гонорарами. Занять было негде — не ехать же к малознакомому Волошину! Посоветовались с хозяйкой; она сказала, что можно отдать что-нибудь из вещей в заклад. Оказалось, что в Феодосии существует подпольный институт ростовщиков, которые ссужали деньги под проценты.

«Так вплыли мы в мягкие и жадные лапки людей, которые помогали нам и в то же время грабили нас. На проценты у нас уходило в год от семисот до тысячи рублей, денег по тем временам немалых. Но зато Александр Степанович мог спокойно работать, и мы ездили в Москву всего раз-два в год; а без ростовщиков пришлось бы кататься каждый месяц. Легкое и доброжелательное их к нам отношение делало эти займы неощутимыми.

Как-то Викентий Викентиевич Вересаев, узнав об этой стороне нашей жизни, возмутился — и нами, и ростовщиками, которых, как он сказал, мы плодим.

— Я бы на хлебе и воде сидел, но избавился бы от их кабалы, — говорил он.

Мы же посмеивались и не возмущались, ибо знали, что без помощи и грабительства ростовщиков было бы только вечное терзание и мучительство из-за денег. Издательства же? О, как трудно было от них получать! Труднее, чем платить проценты. Часто в Москве и Ленинграде юмористически вспоминали мы наших «сосунков» и с удовольствием исполняли их мелкие поручения.

От первого ростовщика, с которым нас познакомила Елизавета Корнеевна, мы получили сто рублей за мое и Александра Степановича пальто; на эти деньги и поехали в Москву».³

Грины остановились в Доме ученых, на набережной Москва-реки возле Крымского моста; дом этот надолго стал их пристанищем на время приездов.

С первых дней Александр Степанович начал регулярно, как на службу, ходить в издательства. «Красная нива» объявила конкурс на короткий рассказ (не более четверти печатного листа). Грин написал рассказ «Возвращение» и подал в журнал; вместе с Ниной они мечтали о первой премии — 350 рублей. Это бы их очень выручило.

В «ЗИФ» Александр Степанович привез сборник «Сердце пустыни», составленный из рассказов прошлого, двадцать третьего года. В издательстве «Радуга» пропала рукопись о лейтенанте Шмидте, написанная в Токсово. Как всегда, у Грина не было своего экземпляра для работы. Жаль было и рукописи, и зря затраченных летних дней.

Возвращались всё же с деньгами, которых хватило и на обратный путь, и на возврат долга, и на некоторое время спокойной жизни. На обратном пути, подводя итоги первой поездки в издательства, Грины решили, что она оказалась удачной: Александр Степанович договорился с Нарбутом о немедленном переводе денег в Феодосию; получил аванс из «Красной нивы» за рассказ «Возвращение», отданный на конкурс; познакомился и почти подружился с редактором нового журнала «Россия»,⁴ Исаем Григорьевичем Лежневым; тот оказался милейшим, умным и приветливым человеком, горячим поклонником творчества Грина — и взял новый рассказ его — «Крысолов»; аванс был получен немедленно.

Деньги за сборник, взятый Госиздатом,⁵ составляли основную часть немалой суммы, которую везли Грины.

Главная радость, о которой Нина молчала, — тайная ее радость — была та, что не было ни встреч с друзьями в ресторанах, ни попоек. Александр Степанович думал только о доме, о том, что нужно для зимы в Крыму, почти не расставался во время поездки с Ниной: она ходила с ним в редакции и издательства, к Шенгели и Дмитрию Ивановичу Шепеленко, поэту и литературоведу, человеку странному, но, как показалось Нине, очень неприспособленному и доброму; к добродушному, рыжему и толстому ученому Алексею Яковлевичу Цигноватову. Верная словам о терпимости в Москве, Нина не напрашивалась — Грин сам просил ее везде ходить вместе с ним, может быть, остерегаясь искушений, наверное, — жалея оставлять ее одну в номере мрачноватого Дома ученых.

В Феодосии опять началась жизнь, полная открытий и приключений, — путешествия в горы, заплывы на лодке в незнакомые бухты; море, скалы, пещеры — и, несмотря на разгар курортного сезона, — безлюдье. Все толпились на центральных пляжах.

Однако летнее солнце Крыма оказалось коварным — Александр Степанович заболел: это был рецидив малярии, которой он хворал в юности, в Баку; слегла и Нина с сердечным приступом.

Деньги подходили к концу; Нарбут молчал. Грин дал телеграмму Лежневу. Вскоре от него пришло письмо:

«Москва, 17.VII.24 г.

Дорогой Александр Степанович!

Вашу телеграмму я получил. Немедленно пошел в "Землю и Фабрику". Там мне разъяснили, что денег Вам с них никаких не причитается: "Алые паруса" и "Серый автомобиль" издательством отклонены. Выходит в издании "ЗИФ" "Блистающий мир" и Вам будут высланы 25 авторских экземпляров по адресу, указанному мною. <...> Сейчас на всех парах двигаем номер три. "Крысолов" уже в наборе. Гранки, коли будет досуг, вышлю Вам. Корректуры ждать от Вас не сумею, т. к. будем печатать лист за листком по мере того, как материал будет набираться.

Как Ваше здоровье? И что это приключилось с Вами?

Сердечный привет Нине Николаевне.

Ваш И. Лежнев».⁶

Снова пришлось одалживать деньги и готовиться к поездке в Москву. Грин выздоровел, Нина тоже, был подготовлен новый сборник «На облачном берегу», куда вошел отвергнутый «ЗИФ»-ом «Серый автомобиль» и два новых рассказа, написанных в первую поездку — «Рене» и «Голос и глаз». Сборник был взят ГИЗом; в газетку речников — «На вахте» — Грин отдал очерк о лейтенанте Шмидте, написав его во второй свой приезд.

На этот раз Грины жили в Доме ученых несколько дней и вернулись домой в конце июля. Нужно было срочно подыскивать квартиру — приближалась осень.

«Искали, искали, — пишет Нина Николаевна в заметках 1928 года, — наконец, нашли: в доме недалеко (наша теперешняя квартира) сдавал хозяин три комнаты без мебели за двадцать рублей в месяц, грязные, с разбитыми окнами, с разрушенными печами. Сняли.⁷ Купили кое-что самое необходимое и пятого сентября переселились.⁸

У Саши теперь была отдельная комната, стало ему легче. Начал роман "Золотая цепь" и рассказ "Фанданго". Немного пописал и опять двинулись в Москву, так как деньги вышли, а издательства не присылали».⁹

В эту поездку Грины часто бывали у Цинговатовых; Алексей Яковлевич был блоковедом, но служил в Госиздате. У него были затруднения — сына не приняли в университет, и Александр Степанович взялся хлопотать, с кем-то разговаривал, обивал пороги — и что-то начало получаться, когда Грины уехали в Феодосию.

«Теперь, — вспоминает Нина Николаевна, — у нас была довольно большая полутемная столовая, комната побольше для работы Александра Степанович (в ней же мы и спали) и совсем крошечная для мамы; а внизу — шесть ступенек — большая, низкая, разлаписто живописная кухня. Если Александр Степанович работал поздно вечером, он уходил из кабинета в столовую, чтобы не мешать мне курением».¹⁰

Была надежда на четвертую комнату, которая стала бы только кабинетом Грина; кроме того, тогда их квартире отошел бы второй вход, с улицы, и семья Субботиных, которые были довольно шумными соседями, таким образом была бы как бы отодвинута.

Когда Грины договаривались, хозяин пообещал им, но вдруг взбунтовались жильцы. «Мелкими кознями, — пишет Нина Николаевна в ранних воспоминаниях, — нас преследовали с самого приезда из Питера. Как же: "Приехала питерская голь и не желает ни с кем вступать в отношения, трави ее". И травили. Всячески старались мешать Саше работать, устраивая оргии свиста и криков под нашими окнами. А когда в той квартире, где мы живем, освободилась комната, которую мы захотели взять, пользуясь правами члена ЦКУБУ на отдельное помещение для работы, весь рой дворовых ненавистников возопил: "Не давать!" Начались дрязги, склока. Мы потребовали комнату через суд. Суд нам ее присудил. И это подействовало на разъяренное море дворовых страстей. Все успокоились и стали навсегда уважать. <...> Александр Степанович, как только мы получили эту комнату, сделал хороший ремонт по всей квартире. Это было удивительным его свойством: где бы мы ни поселились, он обязательно хотел привести помещение в порядок, не жалея денег на ремонт. В новой квартире Александр Степанович провел электричество; многие тогда в Феодосии жили еще с керосиновыми лампами; нам же, привыкшим к хорошему свету, это было уже непривычно».¹¹

Постепенно квартиру обставляли: у рабочего стола Грина — небольшого ломберного столика на изогнутых ножках — он поставил удобное деревянное кресло с высокой спинкой, а в углу кабинета — огромное, глубокое, крытое темно-коричневой кожей — вольтеровское.

— Твое место, Котофей, в любое время дня и ночи.

Точно такое же второе рабочие притащили в комнату к Ольге Алексеевне.

— Это для ваших немощей, Одуванчик, — сказал теще Грин.

Роман подвигался легко, без обычных мук в поисках входа.

Сохранились немногие заметки к «Золотой цепи». Героине сперва было дано имя Нины, но потом она стала Молли и внешне не была похожа на Тави Тум: «Очень стройная девушка, с встревоженным, улыбающимся лицом, обильной прической и блистающими заботой, нетерпеливыми, ясными, черными глазами...»¹² Однако, внутренний ее облик тот же: непосредственность, бескорыстие, благородство и верность.

В набросках к рукописи дворец Ганувера назван Арвентуром. Вновь возвратилось к Грину колдовское слово, прозвучавшее много лет назад в «Наследстве Пик-Мика». Но впоследствии он убрал его.

Один из вариантов звучит так:

«Я положил перо, ушел во двор и сел на скамью, которую мы поставили около кухонной двери.

Было темно и тихо. Уже все легли спать. Я всматриваюсь вокруг. По другую сторону двери стояла молодая акация с ободранным в разных местах стволом. Моя жена выходила это чахлое деревце. Оно стало густым и пустило длинные ветки, его язвы стали затягиваться корой, а кошка, наказанная несколько раз, перестала острить когти о его ствол.

Таким образом, у дерева появилось будущее, и в то же время завелись враги. Соседи по двору ненавидят нас за то, что мы живем обособленно. Поэтому два раза я находил утром свежеобломанные ветки этой акации; их обламывали и бросали: «Смотри, ты меня не знаешь, но я враг твой».

Итак, жизнь дерева получила смысл больший, чем тот, при каком оно вышло из земли. У него есть сюжет, но я еще не придумал сюжета, поэтому неспокоен. Я всматривался вокруг.

Из дали, в которой скрылась кофейня таинственного приморского города, на меня взглянули глаза Тома О'Фланагана.

Иногда его зовут Том или Дирк, Джон, Билл етс.

— Слушай, Сандерс,^* — говорит он, покачивая плечами в синем дыму сигар, — главное — поступать правильно».¹³

Нина с нетерпением ждала, когда Александр Степанович позовет, чтобы читать ей. «Золотая цепь» была ей необычайно близка — пронизанный чувством сбывшегося счастья, роман написан на едином дыхании. Нина, слушая, смеялась и плакала.

Однажды под вечер Грины сидели на набережной. Александр Степанович курил, глядя на море: в нем уже отражались огни кораблей.

— Как ты думаешь, в чем она появится на балу? — спросил он.

— В белом, конечно, — ответила Нина.

В то время, как осень дарила им тихие летние дни, море было теплым, а солнце нежарким — в Ленинграде происходили события, о которых газеты начали сообщать с конца сентября ежедневно. «Правда» писала: «23 сентября ветер несколько раз менял направление. Сила ветра достигала одиннадцати баллов. Уровень воды дошел до одиннадцати футов. <...> Когда начали звенеть разбиваемые несущимися в мутной воде обломками магазинные витрины и из них стали падать в грохот улицы вещи — понеслись разноцветные потоки. А Нева, как безумная, всё уничтожала на своем пути, грозила залить весь город».

Александр Степанович вечерами читал сообщения из Питера вслух, когда они все вместе сидели в столовой; при этом у них возникало чувство вины: здесь так уютно, тихо, тепло — а там? Что с их друзьями? Как Горнфельд? Калицкие?

Наводнение продолжалось и в октябре. Убытки лишь по пригородам исчислялись в миллионах рублей. В домах Ленинграда проводилось уплотнение — без крова остались тысячи людей.

— Знаешь, Котофей, — сказал Грин как-то, — я всё думал: не заболей ты тогда, — были бы мы наверняка уплотнены, вселили бы к нам чужих.

Обвалилась стена памятного Гринам Литовского замка.

Из Москвы гонорары слали малыми дозами. Пришло письмо из «Красной нивы» — «Возвращение» на конкурсе получило лишь похвальный отзыв, о чем Грина торжественно извещали. Цинговатов, которого Александр Степанович просил узнать — что в издательствах, писал:

«Многоуважаемый Александр Степанович!

По наведенным мною справкам оставшиеся от Госиздата 20% всего гонорара за Вашу книгу "На облачном берегу" могут выплатить только по напечатании книги — что не за горами. Книга печатается в Ленинграде, куда я направил и "Крысолова". В Госиздате — ряд больших перемен. <...> Возможно, что уйду и я. <...>

Мне удалось добиться для моего сына права держать экзамены при Московском университете, и он уже студент 1-го курса МГУ. Во всяком случае, я с благодарностью вспоминаю участие доброго волшебника Грина. <...>

Ваш Цинговатов. 5.X.24 г.»¹⁴

Позже от Цинговатова пришло второе письмо — ответ на просьбы Грина:

«Москва, 23.X.24 г.

Многоуважаемый Александр Степанович!

В Госиздате я больше не служу. Меня сократили («непригодность к работе»). Подлую роль сыграл здесь Гливенко (прожженная бестия). Отдел сконструирован так: заведующий — Мещеряков, зам — Накоряков <...> Гливенко — редактор по классикам.

Ваше письмо я передал М.И. Быкову. Он сказал, что теперь финансовая часть передана в отделы. Пришлось обратиться к Накорякову (прекрасный человек). Он пообещал постараться удовлетворить Ваше желание в ноябре. Советую Вам написать ему лично. <...>

Готовый к услугам А.Ц.

Завидую Вам — Вы питаетесь виноградом и лепешками. Мы питаемся чаем и картошками. Это хуже».¹⁵

Одновременно с письмом Цинговатова Грин получил виноватый ответ от Владимира Алексеевича Попова, редактора нового молодежного журнала «Всемирный следопыт».¹⁶ Это письмо — фрагмент переписки, но он характерен как для позиции Грина, так и — отношения к нему издательств в те годы.

«24 окт<ября>, 1924 г.

Многоуважаемый Александр Степанович!

Я очень сожалею, что, совершенно не желая, в спешке, под напором моих цензоров я написал свое второе письмо, в котором высказал отраженное понимание «советизированного» рассказа. В конце концов, Вы, конечно, правы насчет «заказа», но поверьте, что я вовсе не имел намерения задеть Вас.

Всё же прошу Вас, по чисто литературной линии, дать Ваш рассказ около ¾ листа на тему, которая ближе всего Вам самому, и не сердитесь на меня».¹⁷

Примечания

*. В том мире, куда я ухитряюсь войти, меня зовут Сандерс. (Примеч. А. Грина.)

1. ...дом четыре». — РГАЛИ. Ф. 127.

2. ...персидского порошка... — Средство для истребления вредных насекомых.

3. ...поехали в Москву». — РГАЛИ. Ф. 127.

4. ...журнала «Россия»... — Общественно-литературный ежемесячный журнал (М.; Иг: Изд-во Л.Д. Френкеля). Издавался с августа 1922 г. как «естественное продолжение журнала «Новая Россия». Ответственный редактор И. Лежнев. Журнал закрыт по решению ЦК РКП(б) 13 мая 1926 г.

5. ...взятый ГИЗом... — См. Примеч. 237.

6. Ваш И. Лежнев». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 113.

7. Сняли. — Речь идет о доме по адресу: ул. Галерейная, 8 (ныне — дом № 10). 9 июля 1970 г. здесь был открыт Феодосийский литературно-мемориальный музей А.С. Грина.

8. ...переселились. — 5 сентября, снова 23-е по старому стилю. (Примеч. автора).

9. ...не присылали». — РГАЛИ. Ф. 127.

10. ...мне курением». — Там же.

11. ...уже непривычно». — Там же.

12. ...черными глазами...» — Грин А. Собр. соч. 1965. Т. 4. С. 59.

13. ...поступать правильно». — РГАЛИ. Ф. 127.

14. Ваш Цинговатов. 5.X.24 г.». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 157.

15. Это хуже». — Там же.

16. ...«Всемирный следопыт». — Речь идет о журнале, выходившем в «ЗИФе». Журнал создан по инициативе его первого главного редактора В.А. Попова и зарегистрирован в марте 1925 г. В 1932 г. журнал был закрыт. Высказывалось мнение, что закрытие произошло при участии М. Горького.

17. ...не сердитесь на меня». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 134.