Глава 4. «Молчание духа». Зарождение «Бегущей по волнам». Тема Несбывшегося. Статья Горнфельда. Письмо к Шепеленко: «Я пишу — о бурях, кораблях, любви...» Юрий Томский: В лагере Грин спас мне жизнь

Настала осень; Грину не работалось: было чувство, что иссяк, что писатель в нем умирает. Это состояние, которое он называл «молчанием духа», возникало редко и неизменно пугало его.

— Странно, — сказал он Нине, просидев как-то утро в кабинете и ничего не сделав, — «Золотую цепь» я писал без всякого напряжения, а сейчас чувствую — опустошен до дна.

Но прошло несколько дней, и он с таинственным видом сообщил: «Кажется, что-то возникает, но пока — как в тумане». Зарождалась «Бегущая по волнам» — роман о праве человека быть самим собой.

Сохранились размышления Грина — как начать? О чем писать? Они и юмористичны, и серьезны:

«Пусть это будет роман. В мою задачу входит написать роман о любви, так как этот вопрос окончательно запутан литературой. <...> В моем романе будет, конечно, женщина. Но что нам с ней делать? Будет ли она рычать на папу и маму, порешив уйти с ним или "за ним" к услужливому литературному солнцу, являющемся в конце последней главы, как диплом гражданских чувств космического масштаба. <...> Один из острых рисунков последнего времени изображает женщину, которая остриглась и покрасила волосы хной. <...> Прочь чудовище! Зачеркиваю тебя крест накрест красной губной помадой, которой ты так любишь делать свое лицо маской извивающегося в сладострастии трупа. Я отыщу героиню такой, какой она хочет быть. Едва подумав об этом с улыбкой — такой улыбкой, которая исчезнет мгновенно, если кто-нибудь случайно заметит ее — я уже чувствую, что где-то неторопливо и весело идет девушка. <...> Хорошая девушка безусловно и неизбежно добра. Это не значит, что она под влиянием члена духовной конгрегации или принципов какого-нибудь "изма" только и делает, что ищет случая с кем-нибудь поделиться своей последней рубашкой. У нее может быть сто рубашек, тысяча или всего три. Она добра потому, что ее свежесть душевная и большой запас нравственной силы есть дар другим, источаемый беспрерывно и беспредельно. Она вызывает у тех, кто ее видит, теплое чувство, бессловесное решение сомнительных запутанных истин. <...> Этот тип женщин и девушек заслуживает великого уважения. Если он шаловлив, порывист, добросердечен, легко огорчается и еще легче смягчается — это не есть бубенцы ограниченности. В серьезных случаях они проявляют мужество и глубину понимания, какие есть удел лишь высоких и чистых душ. Так почему же теперь, когда еще нетронутая бумага согрелась от неподвижно лежащей на ней руки, вооруженной обыкновенным пером, — мысль, как бы устав, улыбается, подходит к темной двери, ведущей с глухого пустыря в сад, обнесенной высокой, крепкой стеной?»¹

В заметках к роману — беседе с собой, несомненно, не предназначавшейся для печати, намечен один из самых сокровенных вариантов портрета Нины; не раз Грин имел возможность оценить стойкость своей жены, ее верность и мужество в суровые минуты. Надвигались, возможно, жестокие испытания. Но рядом был товарищ, веселый, добрый, озорной, отважный. С Ниной было не страшно идти по нелегкой дороге, на которой его ждали искушения и невзгоды. Новый роман рождался в муках: менялись названия, переписывались начала. То, что читал Александр Степанович Нине, оставляло ее спокойной, и он жег написанное.

Как-то в осеннее утро, по дороге к морю, Грины зашли на почту — поговорить «в телефон», как выражался Грин, с Питером. В августе жена Исая Григорьевича Лежнева, отдыхавшая под Феодосией, рассказала, что Горнфельд пишет для «России» статью об Александре Степановиче, а Лежнев это приветствует. С тех пор прошло полтора месяца, но известий ни от Горнфельда, ни из «России» не было.

Третья статья Горнфельда о нем — Грин воспринимал это как событие огромной важности. Звонить прямо Аркадию Георгиевичу и спрашивать о статье Грины сочли неловким. Решили позвонить Вере Павловне, которая охотно не только позвонила, но и зашла бы. Однако не повезло: Веры Павловны не было, к телефону подошел Казимир Петрович; он вежливо выслушал Грина, пообещал передать жене поручение. На вопрос о самочувствии печально ответил — старость приближается. «Как приближается?» — невежливо удивился Грин. Калицкому было порядком за пятьдесят.

— Всего доброго, — сухо попрощался Казимир Петрович. — Привет Нине Николаевне.

— Я его обидел, не желая этого, поверь, — сокрушенно говорил Александр Степанович, когда они уже сидели над морем и обсуждали этот нескладный разговор.

— Зря ты так сказал, Саша. Он не любит фамильярности. Да и обидно, когда тебе прямо говорят, что ты стар.

Нина представила унылое, тонкогубое лицо Калицкого.

— Но ведь в самом деле стар, Нина. Я не обижусь, если меня назовут стариком, а мне сорок пять.

— Во-первых, это неправда, а во-вторых, одним легко примириться с возрастом, а другим бывает трудно.

— Ты так думаешь? Почему? — с интересом спросил Грин.

— Ну — одному человеку кажется, что главное не прожито, не пережито — и тут вот старость.

Александр Степанович надолго замолчал; он курил, глядя перед собой.

— Наверное, ты права, — сказал он. — Если у человека его — именно его — главного в жизни не было, старость пугает. Человек этот не состоялся, не раскрылся. Порой он уходит, так и не поняв себя, бессознательно тоскуя о том, что могло бы быть.

— Видишь, Саша!

Начался один из птичьих разговоров, когда всё с полуслова понятно. В этот день Грин работал далеко за полночь. Утром на полу кабинета валялись окурки, воздух был синим. «Прошло недели две, — вспоминает Нина Николаевна, — и как-то Александр Степанович позвал меня к себе и начал читать».²

«Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватись и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты? Между тем время проходит, и мы плывем мимо высоких, туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня».³

«Чем дальше читал он, — рассказывает Нина Николаевна, — тем больше казалось, что с души моей сходит какая-то грубая кожа, что я становлюсь старше и мудрее. Я заплакала. Александр Степанович, сам взволнованный и обрадованный моими слезами, сказал, когда я немного успокоилась:

— Представь, наш разговор о старости вызвал мысли, которые давно лежали внутри; они были в темноте и вдруг вышли на свет. Всё продумав, я писал это начало спокойно и трезво. Только сейчас волновался так, словно нашел те желанные четыре строки стихотворения, которые приходят навсегда. Короли мы с тобой, Котофей, что можем иметь такие минуты!

Некоторое время спустя Александр Степанович сказал мне: "Роман пошел — и, удивительное дело: прямо песней льется в душе. Вот как важно поймать начало — найден верный тон, тогда словно идет само". Теперь он часто звал меня читать, и я с замиранием сердца ждала: когда позовет. Всё мне было близко в этом нашем романе».⁴ В заметках о биографическом Нина Николаевна пишет: «"Бегущая" только в нашей жизни родилась и могла родиться, а не прежде. Когда Александр Степанович творил свои фантастические вещи, он требовал от себя ясной логики совершившегося. <...> Присутствие Бегущей в лодке сначала трудно объяснимо, затем необъяснимо, когда она бежит по волнам, но уже вошло в сердце и стало своим. Это не галлюцинация, а сила воображения, жадность богатой души. Настроение А.С.: "Ее краткое пребывание на чемоданах тронуло старую тоску о венке событий, о ветре, поющем мелодии, о прекрасном камне, найденном среди гальки" (Коктебель. Н.Г.)».⁵

В конце октября Грины собрались в Москву. Предстояла обильная жатва в редакциях и издательствах: в одиннадцатом номере «Нового мира» заканчивалось печатание «Золотой цепи»; «ЗИФ» издал роман Грина для юношества «Сокровище африканских гор», когда-то заказанную Горьким. Вышли сборники в ГИЗе — «На облачном берегу», в издательстве «Недра» — «Гладиаторы», в маленькой библиотеке «Красной звезды»⁶ — книжка из пяти рассказов: «На склоне холмов», «Предательское пятно» и других.

В Доме ученых их встретили приветливо: к ним уже привыкли и считали своими. Мария Николаевна Синицына, директор общежития Дома ученых, «искренне любившая и уважавшая Александра Степановича, всегда старалась устроить нам отдельный номер; ее помощница, старушка Таисия Алексеевна, сама потихоньку попивавшая, была особенно ласкова и внимательна к нам, — пишет в воспоминаниях Нина Николаевна. — В этот дом мы приезжали со спокойной, открытой душой, зная, что вся обслуга его, от мала до велика, относится к нам искренне и дружелюбно, уважая и ценя наши достоинства и понимая недостатки. Многие месяцы, прожитые нами в этом общежитии за шесть лет, оставили в душе чувство тепла».⁷

В «Правде» за 23 октября, за несколько дней до приезда Гринов в Москву (они выехали из Феодосии двадцать пятого) была опубликована статья известного журналиста Зорича о сборнике «Гладиаторы», а двумя неделями позже «Известия» опубликовали рецензию на тот же сборник за подписью «Б.А.», что, скорее всего, означало — «Борис Арватов»; имя громкое: Борис Арватов был еще молод, но весьма энергичен, известен недавней полемикой с группой «Серапионовых братьев» — социолог, философ, деятель Пролеткульта. Итак, — две статьи об одном сборнике, подписанные видными советскими критиками, напечатаны в двух центральных газетах; трудно усмотреть в этом простое совпадение; продолжалась чистка «антиреволюционных элементов» — в соответствии с июньским постановлением ЦК. Среди «мальчиков для битья» оказался Грин.

«Грин пишет вне жизни — вне времени и пространства, вне стран, классов и быта; рассказы его фантастичные, люди его кажутся придуманными, точно лишенными плоти и крови, обстановка действия нереальна, — писал Зорич — <...> Можно бы спорить о сущности и манере такого письма, если рассказы, при всех этих качествах, были интересны. <...> Рассказ не увлекает, не интригует, не захватывает».

«На этой книжке, — вторит ему Б.А. — как-то неожиданно и неприятно убеждаешься, что Грин всё выдумывает: герои его «Гладиаторов» даны вне времени и пространства... <...> Книгу закрываешь с неудовольствием и досадой. До сих пор, читая Грина, не приходилось думать, в какое время живут описываемые им люди, и голая выдумка автора исчезала за интересным, развернутым сюжетом. <...> Новая же его книга совсем не удовлетворяет. Большинство рассказов сделано наспех и небрежно, в особенности два из них: "Приказ по армии" и "Словоохотливый домовой", в которых фальшивым языком он заставляет рассказывать — в первом детей, во втором домового».

Здесь бы и появиться статье Горнфельда, но было поздно. Когда она была отослана в «Россию», Лежнев не принял ее из-за объема: «Что касается Вашей статьи о Грине, — писал он Горнфельду, — то мы, при всём добром желании, физически не в состоянии вместить статью такого размера (свыше полулиста!) и — об одном Грине. О Грине печатать статью необходимо, статья прекрасна, но метранпаж кричит в ухо: "Форма не резина: ее не растянешь!" От имени метранпажа и нищенски-кургузой формы обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой значительно сократить статью. Очень, очень прошу не гневаться на меня и учесть нашу непролазную нищету».

Горнфельд отказался менять в статье что-либо. Как автор он был вправе это сделать, но в результате не вышла одна из лучших работ о Грине. После документа ЦК опубликовать ее и в сокращенном виде стало немыслимо.

Статья называлась «Грин». Не «Александр Грин», не «Писатель Грин», а «Грин».

«В произведениях Грина, — писал автор статьи, — поражает прежде всего тон; это тон глубокой сосредоточенности и чрезвычайной значительности. О чем бы ни рассказывал Грин, с самого начала рассказа читатель предупрежден, что речь пойдет об очень важном. <...> Но не в увлекательном, причудливом, страшном источник той вескости, которую почти всегда ощущает читатель Грина. Она дается не общим построением рассказа, не его сюжетом, даже не образами действующих лиц... Для него это не рассказ о других — это роковое событие из его собственной жизни.

Любое попутное размышление, любое описание природы у Грина воплощают эту сосредоточенность, эту внушительность с такой силой, что именно их впечатления остаются в памяти... <...> Подлинной и своеобразной поэзией проникнуты они <...> и цель свою — сразу втянуть в свой магический круг нашу душу, вызвать охватывающее впечатление напряженной мысли и потрясенного чувства, создать ощущение глубокого отношения ко всему, что происходит в этом мире — они выполняют как нельзя лучше. <...>

Он не хочет рассказать о том, что видел; он исходит из размышления, он хочет сказать о том, что думает и еще больше — он хочет заразить нас своим ощущением. Грин пытается раскрыть картину мира. Для этого он создает свой мир — и мы должны принять его целиком или целиком отвергнуть, но каждая подробность этого создания необходима. <...> Он не преодолел своего пессимизма, но и не сосредоточился на нем. Вместе со своими героями он верит в правду человеческих отношений, отвергая угрюмую отъединенность».

Хула в центральной прессе не помешали Грину заключить несколько выгодных договоров. Ругали, но печатали. «Золотую цепь» для харьковского издательства «Пролетарий»⁸ взял его представитель в Москве Николай Анатольевич Анатольев. Два сборника рассказов заказал для «ЗИФа» Нарбут.

Вышедшие книги Грина быстро раскупались.

Получилось так, что за время, проведенное в Москве, Грины не повидали «Шенгелей», как они их склоняли. То не мог зайти Георгий Аркадьевич, то болела жена его, Нина Леонтьевна; Шенгели пообещал прийти на вокзал, чтобы поговорить хотя бы перед отъездом Гринов, но не пришел.

Через несколько дней после приезда в Феодосию Грин получил от него письмо:

«Москва, 17.XI.25 г. Милый Александр Степанович, Вы, вероятно, гневаетесь на меня за неисполнение обещания пожелать Вам доброго пути на вокзале. Не исполнил обещание не по нежеланию или по забывчивости: у Нины резко расхворалась дочка, Нина нервничала, плакала, и нельзя было ее оставить. Поэтому.

Прочел я "Блистающий мир" и "Золотую цепь". Первая книга мне нравится больше, затрудняюсь сказать, почему. Между прочим, образ Тави Тум у меня прочно ассоциируется с образом Нины Николаевны. Интересно, прав ли я в некоторой мере? В обеих же книгах чувствуется существенный поворот в манере и интересах творчества. Психология странности удачно аккомпанирует лиризму странствий. И, знаете, немного жутко чувствовать, что Вы докапываетесь до душевных смен, в которых человек только во сне себе сознается (помните, Тави лепечет: "Иначе что-то спутается»), вот эта готовность человека совершенно и фантастически меняться во сне — то есть, в самой свободной яви — показанная, уловленная, — пугает. <...>

Если надо будет с кем-нибудь повидаться, что-нибудь узнать и пр., располагайте мной без стеснения: "всегда готов". <...> Ваш Шенгели».⁹

Как поэта Георгия Аркадьевича печатать давно перестали; он и его жена — тоже поэтесса, Манухина, — жили переводами: для опальных поэтов обычный способ заработка. Правда, третьим изданием вышла книга Шенгели «Как писать стихи»; редакции были завалены стихами и прозой. Всем хотелось в литературу, на пьедесталы.

Газеты приносили тревожные известия о Питере: не успел оправиться от последствий наводнения, город переживал новое бедствие: «30 ноября. Вчера в Ленинграде разразилась невероятная снежная буря с громадным снегопадом. К утру улицы оказались непроходимыми. За вчерашний день выпало 20 млн кубометров снега. Перестал работать телеграф. На линии ж.-д. было несколько несчастных случаев». Снова было чувство вины за свое благополучие, тревога за близких — как они?

Александр Степанович много работал над романом; это был тот рабочий запой, который Нина любила в нем, когда всё в доме было подчинено только одному: чтобы не мешали, не отвлекали.

В декабре Грин писал Дмитрию Шепеленко: «Так в Феодосии разлениваешься, что трудно взять перо написать письмо и даже трудно сходить на почту, хотя для этого надо только перейти дорогу. Улицу. Я много читаю ныне выходящих книг (иностранных) и поражаюсь убожеству мысли, формы, затеи... перевода, наконец. Всё отвратно. Не радует и русская книга, топчущаяся на месте, бесцветная, убогая, истеричная, напоминающая задачу арифметического учебника. По этому поводу внутри меня тихо и зевотно.

Я пишу — о бурях, кораблях, любви, признанной и отвергнутой, о судьбе, тайных путях души и смысле случая. Паросский мрамор богини в ударах черного шквала, карнавал, дуэль, контрабандисты, мятежные и нежные души проходят гирляндой в спирали папиросного дыма, и я слежу за ними, подсчитывая листы. К весне окончу свой роман "Бегущая по волнам", а там будем биться в издательских кассах головой о кассира. Дурное настроение — скажите Вы? Ничего подобного. Просто сейчас позавтракал и блажу.

Пишите чаще! Ваш А.С. Грин».¹⁰

В жизни страны декабрь 1925 года был в какой-то степени переломным месяцем. Борьба за власть продолжалась. Возникла ленинградская оппозиция, так называемая «платформа четырех», которую возглавляли Крупская, Сокольников, Каменев и Зиновьев. Треугольник — Сталин — Каменев — Зиновьев распался, соратники стали врагами. (Впоследствии историки, не желая бросать тень на вдову Ленина, заменили ее имя фамилией Лашевича). Оппозиция выступала главным образом против Бухарина; решался вопрос о расслоении крестьянства. Бухарин выступал против раскулачивания, за союз с середняком, за повышение материального уровня крестьянства.

Сталин энергично его поддерживал. На четырнадцатом съезде он сказал: «Дай только — и мигом кулака раздует. А вот что касается того, чтобы не раскулачивать, а вести более сложную политику изоляции кулака через союз с середняком, то это дело не так легко переваривается. Крови Бухарина требуете? Не дадим вам его крови, так и знайте! <...> Этот уклон ведет к разжиганию классовой борьбы в деревне, к возврату к комбедовской политике¹¹ раскулачивания, к провозглашению, стало быть, гражданской войны в нашей стране... и, наконец, к отрицанию кооперативного плана Ленина».

Каменев обвинил Сталина в вождизме. Томский с возмущением возразил ему: «Ну, знаете ли, это не так. Это произошло действительно на основе коллективного руководства. Смешно говорить то, что говорили здесь и что пытались изобразить некоторые товарищи, будто Сталин сосредоточил в своих руках власть, а остальное большинство его поддерживает».

Здесь нельзя не вспомнить встречу летом 1965 года в Старом Крыму, в Домике Грина. К Нине Николаевне пришли посетители — немолодая пара. Муж назвался Юрием Михайловичем Томским и сказал, что в лагере Грин спас ему жизнь.

История была такова: когда председатель ВЦСПС Томский, понимая, что его ждет, застрелился, у него осталась семья — жена и два сына. Жену постигла обычная участь жен врагов народа, а сыновьям предложили публично отречься от преступного отца.

Старший сын отрекся — он был женат, у него рос сын. Младший, Юрий, не предал отца и был, на «правах» взрослого, хотя ему исполнилось четырнадцать лет, сослан в лагерь. Там он подружился с героем Гражданской войны, простым парнем, больным туберкулезом, и развлекал его пересказами прочтенных книг.

Юрий начал рассказывать «Алые паруса», когда красного командира как безнадежно больного, чтобы не тратить лишнюю пайку, перевели в барак самых свирепых блатарей. Вместе с ним пошел Юрий. В бараке было накурено, уголовники играли в карты, стоял мат. Ни них посмотрели косо. Герой Гражданской войны испугался за Юру: «Зачем ты пошел со мной?»

Им отвели место на нарах. Мальчик продолжал рассказывать своему другу «Алые паруса», сперва вполголоса, потом, увлекшись, всё громче. Вдруг он понял, что в бараке стало тихо. Обитатели его, бросив свои дела, сидели вокруг них и, затаив дыхание, слушали. «Вскоре после этого, — закончил рассказ Юрий Михайлович, — мой друг скончался, опекаемый всем бараком. Я же долго еще пребывал в роли лагерной Шахерезады».

Примечания

1. ...крепкой стеной?» — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 5, 7.

2. ...начал читать». — РГАЛИ. Ф. 127.

3. ...о делах дня». — Грин А. Собр. соч. 1965. Т. 5. С. 4.

4. ...в этом нашем романе». — РГАЛИ. Ф. 127.

5. ...среди гальки» (Коктебель. Н.Г.)». — Там же.

6. ...в маленькой библиотеке «Красной звезды». — Газ. «Красная звезда» выпускала книги небольшого формата в серии «Дешевая сатирическая и юмористическая библиотека».

7. ...чувство тепла». — РГАЛИ. Ф. 127.

8. ...«Пролетарий»... — Издательство основано в 1917 г. в Харькове.

9. ...Ваш Шенгели». — РГАЛИ. Ф.127. Оп. 1. Ед. хр. 162.

10. ...Ваш А.С. Грин». — РГАЛИ. Ф. 2801. Оп. 1. Ед. хр. 6.

11. ...комбедовской политике... — Имеются в виду комитеты бедноты. Существовали с середины до конца 1918 г. и являлись главной опорой диктатуры пролетариата в деревне.