Глава 14. Феодосия, осень 1928-го. Выход «Бегущей по волнам». Рецензия Георгия Блока: «Творчество Грина чуждо нашей современности...» По просьбе Вересаева — поездка в Старый Крым

Феодосия встретила их теплом и солнцем. Лёвушка все глаза проглядел, поджидая дядю Сашу и тетю Нину. Всего-то оставалась неделя до отъезда Мироновых в Казань. Александр Степанович провел ее то у постели Нины, которая пролежала несколько дней с высокой температурой, то с подросшим Лёвушкой. Мальчик уже читал Грина и больше всего любил «Сокровище африканских гор».

Вскоре получили письмо от Крутикова: «16 августа 28 г. Дорогой Александр Степанович! Прежде всего позвольте считать Ваш упрек по моему адресу относительно бегства с вокзала — незаслуженным. Я пошел за билетом.¹ Была порядочная очередь и, пока я возился, паровоз Ваш стал проявлять знаки нетерпения. Словом, получив билет, я имел возможность приветливо раскланяться с последним вагоном Вашего поезда. Теперь о делах: я внимательно проштудировал Ваш договор с издательством "Мысль" и пришел к следующему заключению: не следует ли повременить с напоминанием издательству о выполнении договора? Дело в том, что в договоре не указано, в течение какого срока издательство обязано издать полное собрание Ваших сочинений. Это наш плюс. Указанные в 4 статье договора три года относятся лишь к сроку отчуждения авторского права, и этот срок не имеет ничего общего со сроком выпуска в свет произведений (2 года). 16 марта 29 г. мы сможем заявить о расторжении договора, потребовать уплаты всех денег по договору и возврата всех рукописей. Исчисляя договор грубо в 15 тыс., мы можем требовать от издательства 9 тыс. До марта осталось шесть с половиной месяцев, и за этот срок «Мысль» вряд ли сможет что-нибудь сделать».²

Грин был поражен, как он сам-то не додумался.

— Ведь это совершенно очевидно, — сказал он Нине, прочитав ей письмо. — Так просто избавиться от кабалы. А в голову не пришло.

— Он же юрист, Саша, а ты нет.

Грин сразу же ответил Крутикову:

«Дорогой Николай Васильевич!

Относительно "Мысли" Ваш план так блестящ и неожидан для меня, что я не только согласен с ним, но лучшего ничего не мог бы даже представить. <...> Позвольте, дорогой Николай Васильевич, выразить Вам ту признательность, какую я чувствую.

Нина Николаевна по приезде захворала и три дня пролежала с 39,5 градусами, но выздоровела. Мы до конца октября никуда не поедем, потом — в Ялту и Одессу, недели на две.

Нина Николаевна шлет Вам привет и лучшие пожелания, и я; и я остаюсь Ваш А.С. Грин».³

Появилась надежда на деньги, и снова с ней вернулась мечта о своем доме. Не в Феодосии, нет — что-то Феодосия становилась год от года хуже, грязнее, голоднее — а в Ялте или Одессе. Для этого и хотели Грины осенью поехать посмотреть продающиеся дома. Просили узнать старых знакомых в Ялте — Сахаровых, но они предложили только квартиры, в частности, и свой второй этаж. Но хотелось собственной крыши над головой, кусочка земли, пусть небольшого, но своего, где можно было бы посадить цветы, сидеть под деревьями, не боясь хозяйского глаза.

В начале сентября Грин получил письмо от Шароля, из Германии.

«Берлин, 18 августа, 1918 г. Многоуважаемый г-н Грин! Позавчера возвратился из поездки и нашел дома манускрипт Вашей "Бегущей по волнам". Вчера ее прочел и спешу Вам на оба Ваши любезные письма ответить.

Ваши три книги получил. Выбор был, к сожалению, неподходящий для немецкой публики. Мне Ваши "Алые паруса" очень нравятся, но перевести их не имеет смысла, потому что ни один журнал их не возьмет. Они слишком длинны для здешних журналов и не имеют достаточно напряженной фабулы.

Мне легче всего было поместить "<Создание> Аспера", "Победителя", "Веселого попутчика". <...> Из книги "Корабли в Лиссе" я ничего перевести не могу.

Я перевел "Змею" и посылаю Вам оттиск и три доллара, как следуемую Вам часть гонорара.

Что касается Вашей "Бегущей", то я не могу решиться ее без сокращений перевести. Ее здесь никакое издательство не выпустит, потому что она не соответствует здешней психике. <...> Здесь требуют или чистый роман приключений или чистую фантастику. Поэтому прошу Вас мне Ваши вещи дальше присылать. <...> Итак, в ожидании авизированных "Крысолова" и "Фанданго".

С уважением Ваш Шароль».⁴

Грин отложил письмо, медленно бледнея. «Да здравствует здравый смысл», — сказал он.

На его голос зашла Нина.

— Ты мне, Саша?

— Почитай.

Нина, прочитав письмо Шарля, густо покраснела от возмущения.

— А мы это письмо так ждали! Ничего им не посылай! Ни «Фанданго»! Ни «Крысолова»!

— Где уж, — сказал Грин. — При такой «здешней психике»!

Название «Дорога никуда» преследовало, подсказывая всё новые сюжеты. Снова возникла тема четвертого измерения, теневой стороны. В записной книжке Грина появляется писатель Тиррей Девенант. «Рынок, скала. Столбы. Дор<ога> никуда. Дев<енант> отправляется к ней».

Появляется тетрадь, в которой начат первый вариант романа. Некоторые имена еще в работе и обозначены буквой «Z». Герой, путешествуя, попадает в незнакомую местность. Через открытую дверь трактира он, сидя за столиком, рассматривает окрестности:

«Среди садов и полей он видел дороги, которыми обширные склоны были перевиты, как лентами; их соединяло много тропинок, огибающих дома или уходящих в овраги. В одном месте заметил он подобие ворот и рассмотрел их в бинокль: то оказались два каменных высоких столба, стоящих на пустынном участке среди цветущих кустов.

— Какого рода эти столбы? — спросил хозяина Девенант.

— Это — Дорога Никуда, — сказал хозяин, — так прозваны те столбы.

— Дорога Никуда?

— Там нет дороги, — поясняет хозяин, — но есть два столба. Можете вообразить дорогу, если хотите, однако, дороги нет. Но на одном столбе написано "Путь никуда". А сзади кусты да овраг».⁵

Итак, сперва «Дорога Никуда» была вполне реальна — это были столбы, за которыми находилось некое «никуда». Лишь в окончательном варианте романа ландшафт сократился до размеров картины в гостиной богатого дома, а герой из писателя превратился в задумчивого юношу — Тиррея Давенанта. Вместе с тем название символично — трагическая судьба Тиррея ему созвучна.

«Откровенное лицо Тиррея <...> предстало во всей беззащитности охвативших его надежд. Искренние серые глаза при полудетской линии рта и правильных чертах были его заступниками. <...> Сложный характер и сильные чувства подмечались наблюдательным взглядом».⁶

— Это твой портрет, Нинуша, — сказал Александр Степанович.

— Что ты, Саша, какие же у меня правильные черты лица? — Нина потрогала кончик носа.

— Но я видел твое лицо, когда писал: вот это выражение «Не тронь меня».

В первых числах сентября по Крыму прошли дожди с ливнем и ураганами. Полотно железных дорог было во многих местах размыто. В Севастополе наводнение разрушило свыше ста домов. Были человеческие жертвы.

Дожди шли и в Феодосии, но перемежались с солнцем. Море было теплым, но неспокойным.

Роман не шел. Рождались всё новые начала; над некоторыми, как молитва, стояли буквы: «Б. п. м.!» — «Боже, помоги мне!»

Страницы о юном Давенанте были отложены. В новом варианте романа, где героями были писатель Граммон (он же Тай-пер), девушка, на которой он женится, — Эйфи и брат ее Алан, появляется гостиная, а на ее стене — картина под названием «Дорога никуда».

В Эйфи снова узнаются черты Нины: «Ее граница ума и души была, как свет спокойной весны. Ее прелесть была открытой, без неясного и сложного; в каждой черте — быстрое, чистое дыхание и юмористическая строптивость. Спокойное — ее лицо казалось застенчивым, смеющееся ранило».

Сохранился эпилог этого варианта, названного Грином «Гостиная Пальмерстона».

«Вдруг оба они — не загрустили, но внимательно начали этот день свой. Он был солнечный и яркий, и звал их. В сумерках, когда ушел свет, они, поцеловав друг друга, прилегли на кровать и сказали:

— Ты спишь, Эйфи?

— Спи, милый, — сказала она.

Тогда в спокойной душе Тайпера встал большой свет и заслонил всё.

— Я сплю, — сказал он, — и устали мы, Эйфи. Пусть будет с нами любовь.

Оба они хотели спать и уснули так крепко, что никому не удалось бы разбудить их, как и всех тех, кто перешел огромную реку Явь».⁷

Это была мечта Нины и Александра Степановича — умереть вместе и сразу.

— Саша, письмо от читателя, — сказала Нина, разбирая почту. — Из Томска.

«Глубокоуважаемый Александр Степанович!

Внутренняя необходимость выразить Вам чувство величайшей благодарности и восхищения заставляет меня написать эти несколько жалких (по сравнению с ощущениями) строк.

Это первая и основная задача. Но есть еще одна, пожалуй, более щекотливая. Я позволю себе смелость обратить Ваше внимание на то совершенно особое место, которое Вы занимаете в ряду Ваших литературных собратьев. Да, Вы стоите особняком. Вы кажетесь мне одним из тех немногих счастливцев, в чью кровь не проник микроб подхалимства. На эту тему можно говорить много, однако, я льщу себя надеждой, что Вы поймете и так.

Так идите же вперед своей особой вольной дорогой, крепче сжимая в руках знамя Вашего таланта, останьтесь хоть один на этой дороге, но зато с неразменной душой. Я крепко верю, что лучшая часть современников Вас поймет, а потомки, несомненно, оценят. <...>

Искренне уважающий Вас М. Дашевский».⁸

— После такого письма, пожалуй, и умереть не страшно, — сказал Александр Степанович.

В средних числах октября вышла «Бегущая по волнам». Это совпало с чрезвычайным событием, потрясшим «ЗИФ»: его редактор Владимир Нарбут, работавший бескорыстно и тащивший издательство со всеми его неполадками с начала основания, был снят «за сокрытие ряда обстоятельств, связанных с его пребыванием на Юге во время белогвардейской оккупации».⁹

Дерман — Горнфельду: «21 окт. 1928 г. <...> В «ЗИФе» — междуцарствие. Был Нарбут, но его убрали и из партии исключили».

— Попадет теперь «ЗИФ» в лапы какому-нибудь Ионову, — говорил Грин, читая о междувластии в издательстве. — Всё же, худо ли, хорошо ли, а Нарбут много стоящих книг выпускал. Скуп был, прижимист, но не для себя. Жил, говорят, кое-как, во всём себе отказывал. Пропал теперь мой сборник.

В портфеле издательства лежала книга Грина «Фанданго».

На выход «Бегущей» (да еще выпущенной Нарбутом!) пресса откликнулась почти мгновенно. «Известия» за второе ноября опубликовали статью, подписанную буквой «Л.»:

«Грина мы знаем как способного имитатора иностранных писателей авантюрно-психологического жанра. Нам нужна здоровая, занимательная приключенческая литература, но творческая продукция Грина не только не восполняет этот пробел, но вызывает серьезные опасения. Особенно тревожные симптомы обнаруживаются в последнем романе этого "русского иностранца" по остроумному выражению одного из критиков.

"Бегущая по волнам" базируется на идеалистической теории, что в каждом человеке скрыто какое-то бессознательное, таинственное начало, не поддающееся ни объяснению, ни проверке. Таинственные зовы, галлюцинации получают у автора право на фактическое существование.

Главное идеологическое искривление философии Грина заключается не в том, что он утверждает подсознание как очень сильный фактор нашей психики, но в том, что он утверждает примат подсознательного в движущий стимул жизни.

В нашу революционную эпоху, эпоху борьбы за нового человека — здорового, трезвого носителя жизни, — борьбы за научное марксистское миропонимание, мы должны быть особенно беспощадны ко всем мистико-идеалистическим тенденциям, которые грозят проникнуть в нашу литературу. Ошибка приводит Грина в идеологический тупик. Чтобы выйти из него, автору надо целиком отречься от своей идеалистической философии, иначе он попадет в компанию тех "иностранцев", чья литературная стряпня составляет главную духовную пищу старого упадочного интеллигента и мелкого буржуа».

Александр Степанович внимательно прочел рецензию: в ней появились новые по сравнению с предыдущими нотки — ему угрожали.

Вторая рецензия была напечатана в мало читаемом журнале — «Книга и профсоюзы». Автором ее был двоюродный брат Александра Блока — Георгий Блок.

«Творчество Грина чуждо нашей современности, — писал он. — От нее Грин уходит в дебри приключений, в мир каких-то потусторонних теней. Новый роман — "Бегущая по волнам" — не является исключением из этого правила. Некий Гарвей, любитель путешествий, охвачен властью Несбывшегося».

Далее пересказывалось содержание книги.

«От большой струи сверхъестественного поступки героев кажутся направленными мистической силой, голосом свыше. Как всегда, Грин находит художественное оправдание для своего сюжета. Язык четкий, эмоционально насыщенный.

По своим настроениям и темам книга и непонятна, и чужда рабочему читателю. Созданный воображением Грина мир иных людей и иных отношений не нужен советскому читателю своей отвлеченностью. Рабочему читателю эту книгу не рекомендуем".¹⁰

— Пишет, как рапповский ударник, а ведь брат Блока, — заметил Грин. — Не пойму, зачем это? Род подхалимажа?

В октябре Грины поехали в небольшой городок под Феодосией — Старый Крым. Повод был не из приятных — Вересаев просил поехать на суд.

Сосед Вересаевых, кассир коктебельского кооператива Арнаутов, жестоко избил жену Викентия Викентьевича за то, что она якобы обидела его семилетнюю дочь. Вересаев написал письмо в «Известия» и подал на Арнаутова в суд. Побои, нанесенные женщине, — ей было пятьдесят три года, — были чудовищны: «Ударами кулака в правый и левый глаз он сшиб мою жену, — писал Вересаев, — и стал бить ее, лежачую, каблуками; когда она поднялась, он опять свалил ее с ног ударами кулака в лицо, бил сапогами, таскал за волосы».

Викентий Викентьевич написал Грину: «Коктебель, 10.X.28 г. Дорогой Александр Степанович! Я к Вам с просьбой. Если не слишком затруднит — будьте благодетелем, исполните. Есть на б<ывшей> Земской улице здание Нарсуда. Поднимитесь на второй этаж. На одной из дверей увидите надпись «Прокурор». Увидите не лишенного симпатичности мужчину глубоко чиновничьего вида. Это секретарь. Расспросите его, в каком положении находится наше дело — когда оно, наконец, будет назначено к слушанию, по какой статье намерен прокурор обвинять насильника. Скажите, что жена больна, и ей необходимо ехать на лечение в Москву. <...> Кланяюсь Нине Николаевне. Ваш В. Вересаев».¹¹

Рукой Александра Степановича на полях письма помечено: «2 часть 146 статьи. Уг<оловный> кодекс — 2 г. лишения свободы. До 3-х лет».

Вслед за письмом от Вересаева пришла открытка: он получил повестки на суд, который был назначен на 16 октября в Старом Крыму.

«Итак, до свидания — в Ст. Крыму», — писал Вересаев.

Арнаутов был приговорен к трем месяцам заключения.

Грины посадили на линейку Вересаева и его жену, измученных длительным заседанием суда, а сами решили побродить по Старому Крыму. День был теплый, солнечный. Городок окружали невысокие горы, густо поросшие рыжим лесом. На одном из склонов белела часовня — Святого Георгия, сказали им.

— Всё же не понимаю я Вересаева, — сказал Грин.

— О чем ты, Саша?

— Если бы кто-нибудь поднял на тебя руку, я бы просто убил его.

Примечания

1. Я пошел за билетом. — Речь идет о перронном билете. (Примеч. автора).

2. ...что-нибудь сделать». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 110.

3. Ваш А.С. Грин». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 182.

4. С уважением Ваш Шароль». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 160.

5. ...кусты да овраг». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 11.

6. ...наблюдательным взглядом». — Там же.

7. ...огромную реку Явь». — РГАЛИ. Ф. 127.

8. ...Вас М. Дашевский». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 159.

9. ...белогвардейской оккупации». — Литературная энциклопедия, 1934. Т. 7. (Примеч. автора).

10. ...не рекомендуем». — Журн. «Книга и профсоюзы», 1928, № 10.

11. Ваш В. Вересаев». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 84.