Глава 21. Угроза описи имущества. Письма Крутикову, Новикову: «Нам никогда не было так плохо...» М. Горький: «Глупо требовать "милосердия" на поле битвы...» Вторая поездка Грина в Москву. Письма Нины. Сомнения в Крутикове

Шли дни, казавшиеся глыбами. От Крутикова не было ни телеграммы, ни письма, хотя Грин, предвидя его молчание, вложил в свое письмо конверт и лист бумаги — «чтобы всё у тебя было под рукой».

Ни Зозуля, ни «Федерация», ни «30 дней», ни газета «Юные ленинцы»,¹ литературным отделом которой ведал поэт Мандельштам, — не отзывались на запросы, посланные более двух недель назад.

Лишь Новиков, которого Грин, уезжая из Москвы, попросил похлопотать по адресам и телефонам, прислал подробное письмо: «21.X.29 г. Дорогой Александр Степанович! <...> В "Огоньке" был мой пасынок и навел справки на месте: рассказы печататься не будут. Антик вернулся из отпуска и сообщил по телефону, что он сам крайне заинтересован в выпуске Ваших произведений массовым тиражом, и, как только вопрос этот выяснится, он Вам сообщит.

С Мандельштамом, наконец, связался по телефону (он был болен). Он очень длинно изъяснил мне, что рассказ не подходит, по его мнению, не только в их газету, но и в какую бы то ни было другую, ибо он построен на американских трюках. "А.С. человек не мелочный, скажите ему, что главная сила его в сочетании приключенчества и занимательности с крепкой моралью; и вот такого рода нам нужен для газеты рассказ-фельетон; очень нужен. И он мог бы его дать".

Ну, вот и всё. Крепко жму Вашу руку и кланяюсь Нине Николаевне. Душевно Вас приветствую. Ив. Новиков».²

Вестн. в общем, мало радующие. Какую-то надежду вселили слова Антика об издании Грина массовым тиражом. Но само письмо, забота Ивана Алексеевича — успокоили.

С той же почтой принесли конверт из Берлина. Шароль сообщал, что в августе был опубликован рассказ Грина «Гениальный игрок». Гонорар отослан. Письмо было написано месяц назад, значит, деньги придут днями. По векселю им не заплатишь, но на жизнь хватит.

Из «Красной нивы» Грин получил такое письмо, что лишь руками развел — редакция журнала предлагала ему стать их постоянным сотрудником.

— Кто-то колдует! — сказал он. — То ли Крутиков, то ли Иван Алексеевич, не пойму.

Крутиков, наконец, отозвался — он возвратился в Москву двадцать второго, как и предполагал. В письме он не обмолвился о бандероли, давал только советы по поводу тяжбы с Вольфсоном.

Грин ответил: «Дорогой Николай Васильевич! Только что меня известил Новиков, что г-н Зозуля не будет печатать им же взятый месяц назад рассказ "Молчание". Будь добр, ради Бога, передай его в "Ниву", как и "Вора в лесу". Я из "Нивы" получил просьбу быть "постоянным сотрудником". Что это значит, не знаю. <...> Мы совершенно измучились и не знаем, что делать. Я послал тебе на Москву, на квартиру три письма и рассказ "Вор в лесу" с разными вложениями, письмом к Горькому. <...> Ответь же, пожалуйста, прошу тебя! Что в "30 днях", что в "Ниве", "Литфонде"? Нам никогда не было так плохо».³

Приближался срок описи. Крутиков молчал.

Ничего не сказав Александру Степановичу, Нина пошла к фининспектору. Договорились, что долг Грины будут погашать по частям в течение ноября, только нужно соответствующее заявление от Александра Степановича. Нина бегом возвращалась домой, чтобы успокоить его, а то он последнее время совсем упал духом. Путаясь и волнуясь, она рассказала о долгом разговоре, как сперва фининспектор показался ей непреклонным, а потом оказалось, что он совсем неплохой человек.

— А почему мне не сказала? — Александр Степанович гладил Нину по волосам, улыбался.

— Ну, Саша, а вдруг бы он не согласился? Ты бы ждал, а я пришла бы такая, — она изобразила на лице полное уныние.

Новиков сообщил, что «Молчание» взяла «Нива».

«Дорогой Иван Алексеевич! — отвечал Грин. — Сердечно благодарю Вас за хлопоты. Оба письма Ваши я получил и не написал Вам доселе лишь по причине угнетенного состояния, в каком нахожусь уже два месяца. Я живу, никуда не выходя, и счастьем почитаю иметь изолированную квартиру. Люблю наступление вечера. Я закрываю наглухо внутренние ставни, не слышу и не вижу улицы.

Мой маленький ручной ястреб — единственное "постороннее" общество. Он сидит у меня или у Нины Николаевны на плече, ест из рук и понимает наш образ жизни.

Привет Вам, семье Вашей. Нина Николаевна благодарит Вас и желает, как и я, всего доброго. Ваш А.С. Грин».⁴

С точки зрения многих литературных собратьев Грин мог прослыть счастливцем. Не печатают? Нет денег? Но зато провинциальная тишина, изолированная квартира, море. А в столицах? Поживи-ка в коммуналке, походи день за днем в редакционные застенки, посиди часами на собраниях в Доме Герцена, где либо надо выступать в осуждение, либо, чего доброго, каяться самому.

Героями литературных бдений в этом Доме летом и осенью 1929 года стали Пильняк и Замятин. В статьях о крамольных произведениях благоразумно избегали цитировать роман Замятина «Мы»; «Красное дерево» Пильняка, напротив, обсуждали с приведением цитат.

«Начальство в городе жило скученно, остерегалось природной подозрительности прочего населения, заменяло общественную работу склоками и переизбирало каждый год самого себя с одного уездного поста на другой».

«В 1928 году с многих церквей колокола поснимали для треста Рудметаллоторг. Балками, бревнами и пеньковыми канатами колокола вытаскивались со звонниц, повисали над землей, тогда их бросали вниз и, пока ползли колокола на канатах, они пели дремучим плачем, и этот плач стоял над дремучестями города. Падал колокол с ревом и ухом и уходил в землю аршина на два».

Борис Пильняк был председателем Всероссийского Союза писателей.

Обсуждение романа и кощунственного поступка Пильняка, осмелившегося передать роман за рубеж, происходило шестнадцатого сентября.

«Горбов:

— Он жонглировал званием советского писателя и в конце концов его уронил.

Сутырин:

— Союз объединяет советских и антисоветских писателей. Не только Пильняка, но и Булгакова. Надо провести внутри Союза решительную классовую борьбу.

Олеша:

— Аполитичность писателя граничит с бездарностью».

Пильняк был низложен. В новый состав правления Всероссийского Союза писателей вошли: Леонов, Вересаев, Низовой, Малышкин, Лидин.

Возник термин «пильняковщина».

В партии шла борьба с Бухариным и его группой. Сталин поспешно смещал «правых», заменяя их своими людьми. 17 октября начальником Политуправления РКК назначен Ян Гамарник. Тогда же комиссаром просвещения РСФСР стал Андрей Бубнов.

Человеческие судьбы менялись мгновенно. Не успели торжественно отпраздновать двадцатипятилетие работы академика Ольденбурга на посту непременного секретаря АН СССР, как старец оказался вредителем.

Горький двадцать пятого октября уезжал в Италию. Крутиков не передал ему письмо Грина, а отправил его в Италию.

В конце года в «Известиях» была опубликована статья Горького «Ответ», начинающийся словами: «Эта статья — посильный мой ответ на письма, присланные мне различными лицами за истекший год. Ответить на каждое письмо я не имею физической возможности. <...>

Прошлое достаточно убедительно показало нам, что зоологический, животный индивидуализм <...> послужил и служит отравленной гнилой почвой для паразитов и хищников. <...> Созданная гением Владимира Ленина и энергией его товарищей, партия — мозг рабочего класса — взялась за работу небывалой, колоссальной трудности: она строит социалистическое общество действительно развитых людей. <...>

Многоглаголивая, на протяжении сотни лет решавшая вопросы "социальной этики", безвольная интеллигенция, которая встретила Октябрь пассивным саботажем, активным сопротивлением с оружием в руках и частью продолжает до сего дня "словом и делом" бороться против Советской власти, сознательно и бессознательно вредительствуя. <...>

Корреспондентам моим следовало бы понять, что они живут в годы войны и что лицемерно, глупо требовать "милосердия" на поле битвы, во время боя. <...> Проповедь гуманизма давно обнаружила свою полную бесплодность. <...> Если бы мои корреспонденты и вообще советские граждане проснулись однажды утром убежденными, что дело рабочего класса есть действительно "величайшее дело нашего века", если б они могли оценить всё то, что уже построено волею рабочих Союза Советов, и всё, что строится, — граждане почувствовали бы себя более здоровыми людьми. Вероятно, это дало бы им силу работать не за страх, а за совесть».

Всё, сказанное Горьким в «Ответе» в полной мере может быть отнесено к полученному им письму Грина — писателя, не принявшего эпоху. Пусть пеняет на себя, что его не печатают.

Отсрочка фининспектора успокоила Александра Степановича: он снова много работал над «Недотрогой», написал две новеллы — «Пари» и «Комендант порта».

От Крутикова письмо пришло в середине ноября: «Горького, к сожалению, в Москве не застал, он уехал из Москвы дней за десять до моего приезда. Твое письмо я направлю по его заграничному адресу. "Красная Нива" приняла рассказ и завтра получу для тебя деньги — вышлю телеграфом».⁵

— Как странно! — сказала, прослушав письмо, Нина. — Крутиков приехал двадцать второго, Горький уехал двадцать пятого. Какие десять дней? И вот только теперь он собирается послать такое для тебя важное письмо. Собирается! А оно лежит у него три недели! Друзья, ты правильно всегда говорил, — познаются в беде. А это разве друг? Да еще обманывает!

— Не горячись, Нинуша, — сказал Александр Степанович. — Относительно срока он мог напутать, забыть, когда уехал Горький. Вот что письмо мое до сих пор не послал — непонятно. Но он ведь столько для нас сделал.

— Саша! Ведь мы ему платили, он же делал не даром. А сейчас у нас нет денег, мы нищие, да и писатель ты опасный. Не ко времени ему наши дела. Ведь он главный юрист Федерации. А там, видишь, всё летит кувырком, даже Пильняка убрали.

На следующий день пришел перевод от Крутикова на сто десять рублей. Александр Степанович обрадовался — нет, Крутиков не бросает их.

«Дорогой Николай Васильевич! — написал он. — Благодарю тебя за деньги. Если бы ты знал, как кстати они пришли. Это твои деньги или из "Нивы"? Наконец, купили дров, мяса, бумаги для моей работы и чаю. Будь добр, напиши также о положении дела с Вольфсоном и особенно о 1000, будет ли суд за них?⁶ <...> С большим трудом удалось отсрочить и рассрочить наши векселя».⁷

Следующее письмо Крутикова вновь огорчило: ГИЗ отказался выпускать книги Грина: «Антик только что вернулся в Москву — я вчера говорил с ним по телефону. Довольно раздраженным тоном он мне заявил, что условился с тобой довольно ясно, что напишет, как только сможет продвинуть вопрос о твоей книге. На мой вопрос — когда это выяснится, он заявил, что мало рассчитывает на успешное решение вопроса».⁸

Следовательно, уже не книги, как говорилось вначале, а книга. И любезный Антик стал совсем другим.

Александр Степанович не видел выхода. Ольга Алексеевна уже была дома, и он решил снова ехать в Москву с новеллами «Пари», «Комендант порта» и недавно написанным рассказом «Бархатная портьера».

«Дорогой Николай Васильевич! — написал Грин Крутикову. — Может быть, с некоторым опозданием, но по весьма существенной причине прошу тебя, если возможно, вышли мне в долг 50 р. телеграфом. Получив их, я 6 числа выехал бы в Москву. Как ни трудно мне это проделать одному, но — увы! — совершенно необходимо. <...> Итак, до свидания 8 декабря утром. Это будет воскресенье».⁹

Дни перед отъездом Александра Степановича были омрачены спорами — о Крутикове и о том, чтобы ехать вместе. Нина очень хотела посмотреть на адвоката — что он будет говорить, как держаться. Александр Степанович возражал — денег-то нет.

— Саша! — огорченно восклицала Нина. — Денег нет, а на водку будут, я же знаю!

Александр Степанович уходил курить. Остался след из таких размолвок.

«Нина, золотая моя, среди всяких волнений есть какой-то центр, подобный солнечному сплетенью — если в него попасть, вдруг всё делается парализовано. Как бы я хотел знать такой секрет. Когда сожжешь письмо, например, оставшийся пепел поднимается и начинает летать с важным видом: "Я, мол, тут главный" — и никак не может осесть; а дело-то не в нем, а в словах, которые сгорели. Вот и твое расстройство сегодня — это вот такой пепел. Не будем дуть на него. Виноватый».¹⁰

Снова Нина укладывала вещи Александра Степановича, снова положила записку в дорожную корзинку с едой: «8.XII.29 г. Голубчик мой ненаглядный, как подумаю, что едешь один, без крова в Москве, сердце разрывается за тебя. Всех бы уничтожила, зачем нас так мучают. <...> Береги себя, ты один мой свет, радость и гордость».¹¹

В ночь перед отъездом Александр Степанович заболел — у него снова был тяжелый приступ малярии. Пришлось сдавать билет. Через два дня, еще слабый, Грин уехал. В первом письме с дороги он писал: «Радость моя вечная, я прочел все твои солнечные бумажки и угрелся. Потеплился около светлых буковок. Ну-с, место мне дали внутреннее, номер пять, и еду я хорошо. Хину принял вчера и сейчас здоров. Развернув провизию, опять угрелся я, собачка. Там такие тепленькие штуковинки и вкусные. Откуда ты достала, батюшка, телятину? Мне показалось, что один кусок телятина. Поэл, как говорит один питерский фрукт, — я очень вкусно, и спал крепко всю ночь. Сейчас 11 утра. Проехал Александровск.¹² <...> С Александровска начался снег, еще не плотный, с землей, но уже все поля в снегу. Холодно; а в вагоне тепло. <...> Живи, дорогая, береги себя и спокойно жди меня. Я не задержусь не только на лишний день, но и на лишний час. Лекарство, пожалуйста, принимай каждый день и, если здорова (тьфу! тьфу!), ходи гулять. Непременно телеграфируй в случае чего такого. Целую тебя, милое серьезное личико...»¹³

«Когда же отошел поезд, — писала Нина, — то словно всё замолчало внутри, и стала я жить, не развертываясь наружу, а туго скручиваясь внутрь. Грустно и важно внутри, милый мой. И всё кажется пустяком перед главным нашим. <...> Самое трудное — это первый вечер твоего отъезда; тогда так остро физическое отделение друг от друга, что всё ноет внутри и как-то опускается. Потом трудно — но эта трудность приобретает некий хронический характер. <...> Гулька ночевал у тебя. <...> Утром раскрыла ему окошко, дала мяса, ушла; через полчаса слышу шум, вхожу — он с папиросой в клюве расхаживает по комнате».¹⁴

Пришлось продавать вещи: не было уже картин Куликова, не было части книг.

«Материя, увы, опять не продалась, прямо заколдованная, — писала Нина. — Но ты обо мне, Собусенька, не беспокойся; на житье я стрельну где-нибудь. Только береги себя. Вчера смотрю — висит твоя куртка со следами Гулькиного пребывания на плече, и так ты стал мне виден, как будто и не уезжал в Москву, с Гулькой на плече, в шлюпиках и небритый. Такой милейший! Друг ты мой ненаглядный, Сашечка! Пиши мне всю правду о себе и делах. Не приукрашивай. Лучше всё плохое знать скорее, тогда легче ждать хорошее».¹⁵

«13.XII.29 г. <...> Вчера получила твою немного лаконичную телеграмму. Спасибо, ласковый мой!

Собуся, что сегодня Гуль наделал! Утром, пока проветривалась его загородка, я его посадила на твое окно; слышу шум. Прихожу — он сидит на твоих рукописях и с остервенением рвет листок "Недотроги". <...> Господи, скорее бы тебе одолеть все вражества и приехать домой. Зажили бы мы тихо и тепло, душа ты моя кисточка, собачкин хвостик».¹⁶

«14.XII.29 г. Все дни и вечера (не могу сказать — ночи, так как здорово дрыхну) думаю о тебе нежно и любовно, дорогой мой друг»¹⁷.

С этого дня письма от Александра Степановича начали приходить регулярно. Неуютно и сиро было ему в Москве.

«12.XII.29 г. Дорогая Нинушка, светик мой, поезд опоздал на четыре часа». Далее Грин писал, что вещи отвез к Евгению Венскому, старому приятелю, сатириконцу. Крутиков не встретил. Учитывая опоздание поезда, это естественно.

«Пишу в юридической сессии, жду Крутикова. <...> Звонил Попову,¹⁸ рассказ о Гуле берет. Напишу. <...> Обо мне не беспокойся!»¹⁹

— Легко сказать... Венский — собутыльник с давних лет, — будут пить, — думала Нина, перечитывая письмо. — В общежитие не приняли — значит, этот дом закрыт навсегда. Плохо всё.

«13-е, пятница. Итак, солнце мое, родненький ресничкин, малый Губкин, я продолжаю вчерашнее сообщение. С Крутиковым я увиделся только вечером... Наше положение с делом, как он говорит, таково: председатель Верховного Суда заявил, что до истечения срока договора, то есть до 10 февраля, иск невозможен. После этого он законен и осуществим. <...>

Письмо Крутикова, написанное 28 ноября, очевидно, пропало; в нем были сообщения о "Молодой гвардии", идущей мне навстречу, и о судебном деле. Я убежден, что с его стороны ничего плохого не было, просто он устал, замотался и не поправился на Кавказе».²⁰

«Не верю ему, — думала Нина. — И письмо не пропало. Просто мы сейчас не те люди, с которыми можно дружить юристу СП. И чего он затеял иск, если это было преждевременно? Ведь он опытный адвокат».

Примечания

1. ...газета «Юные ленинцы»... — Речь идет о рассказе «Суеверы», который предназначался для журнала «Молодой комсомолец».

2. Ив. Новиков». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 129.

3. ...не было так плохо». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 182.

4. Ваш А.С. Грин». — РГАЛИ. Ф. 343. Оп. 3. Ед. хр. 20.

5. ...вышлю телеграфом». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 110.

6. ...будет ли суд за та? — Имеются в виду деньги за не выпущенный «Мыслью» том «Приключения Гинча». (Примеч. автора).

7. ...наши векселя». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 182.

8. ...решение вопроса». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 110.

9. Это будет воскресенье». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 182.

10. Виноватый». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 69.

11. ...радость и гордость». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 192.

12. ...Александровск. — Ныне г. Запорожье.

13. ...серьезное личико...» — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 69.

14. ...расхаживает по комнате». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 192.

15. ...легче ждать хорошее». — Там же.

16. ...душа ты моя кисточка, собачкин хвостик». — Там же.

17. ...дорогой мой друг». — Там же.

18. Звонил Попову... — Журнал «Всемирный следопыт». (Примеч. автора). См. Примеч. 271.

19. ...не беспокойся!» — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 69.

20. ...на Кавказе». — Там же.