На правах рекламы:

• https://грава.рф битумная эмульсия для дорожных: Битумная эмульсия дорожная цена.

Глава 7. Пеший поход Грина в Коктебель. Разговор с Волошиным о Богаевском и верности художника себе. Разрыв с Куликовым. Встреча: «Если бы был только один такой читатель, для него стоило написать все книги». Жизнь на Октябрьской, 51. Болезни и нужда. В храме. Вновь трудности с издательствами

Дорогой Иван Алексеевич! — писал Грин Новикову. — Здравствуйте! У нас чудная установилась погода — градусов двадцать пять. Мы переезжаем на новую квартиру. С мая наш адрес: Октябрьская улица, дом 51 (Власенко).¹ Я вскопал небольшой огород, садим цветы. Если "Федерация", наконец, решится уплатить мои деньги, то купим два улья».²

К переезду на новую квартиру Нина сшила Александру Степановичу серый полотняный костюм и переделала старый; он был чрезвычайно доволен.

Мария Васильевна Шемплинская вспоминает: «Жили Грины трудно, бедно, но Александр Степанович гордо вел Нину Николаевну под руку. Вид у него был просто величественный».

«Кажется, второго мая Александр Степанович решил сходить один в Коктебель.³ Именно сходить, а не съездить, чтобы осталось полное впечатление от еще неизвестной дороги, — рассказывает Нина Николаевна. — Мне тоже очень хотелось пойти с ним, так как одно из больших в моей жизни удовольствий — это ходьба по дорогам. Особенно приятные проселочные, малоизвестные. Но Александр Степанович отказался меня взять — стояли жаркие дни, и он беспокоился за мое сердце.

Вышел утром, обещая вернуться через сутки, выйдя из Коктебеля в пять часов утра. "Не позже одиннадцати буду дома", — сказал он. В одиннадцать утра на следующий день Александр Степанович не пришел, в двенадцать тоже. С четырех дня мне уже сделалось тревожно и непонятно — где он? Полезли в голову всякие мысли о разбойниках и о солнечном ударе, и одинокой смерти на пустынной дороге. Я не могла сидеть дома, вышла на дорогу. Путь был виден далеко. Наконец-то вдали замаячила фигура Александра Степановича. Страшно измученный, весь исцарапанный, с опухшими руками и ногами, запыленный и такой несчастный предстал передо мною мой бедный путешественник, что язык не повернулся упрекнуть его за опоздание. Уложили мы его, я обтерла ему лицо, руки и ноги мокрым полотенцем. Весь он был просто раскален от жары. Напоила его крепким чаем, и Александр Степанович заснул, как убитый. Он проспал до двух часов следующего дня и настолько был разбит, что встать с постели не мог. Поднялась температура, болели кости. Через сутки всё прошло, и он рассказал мне перипетии своего путешествия.

В Коктебель он пошел по правильной дороге через Амаретскую долину. В слове "Амарет" ему чудилось нечто недоброе, и дорога, по его словам, носила на себе ту же печать. По ней хотелось не идти, а бежать. Ощущалось нависшее в самой атмосфере зло, грозящая опасность, чудилась чья-то злорадная усмешка.

На половине пути показались два оборванца, идущие с холма к дороге. Они хотели, чтобы Александр Степанович подождал их, но вид их не внушал доверия, и он пошел быстрее, чтобы уйти от них.

В Коктебеле его встретили приветливо и радостно. Была радушна и Мария Степановна <Волошина>, что с ней бывало редко. Но возник разговор о Богаевском. Александр Степанович болезненно воспринял его уход от себя самого и сказал об этом. Последнее время Константин Федорович стал писать индустриальные пейзажи, что было выгодно, но, с точки зрения Александра Степановича, малопочтенно. Он сказал Волошину, что это — уход от искусства и переход к ремесленничеству. Представляю, что тон его был решителен и тверд, как всегда, когда он говорил о вопросах искусства.

Этот переход к современности, сказал Александр Степанович, мог бы быть естественным у любого другого художника, но не у Богаевского, который слишком естественно сказочен, чтобы быть отобразителем построенного человеческими руками, утилитарного, стоящего всей подошвой на земле. Богаевский в своих картинах всегда как бы на дюйм плывет над землей. В ответ на это Максимилиан Александрович страшно покраснел и раскипятился: "Не говорите так о Богаевском, я не могу допустить, чтобы о моих друзьях говорили плохо".

Александр Степанович удивился и ответил, что ведь он не бранит Богаевского, а судит его как художник художника, что вправе сделать даже очень близкий друг. Что он то же самое не побоялся бы высказать в глаза Константину Федоровичу. Он ценит в Богаевском человека, по-настоящему любящего искусство, и думает что к такому, неестественному для него, повороту его привела нужда».

Этот разговор был знаменателен. На глазах Александра Степановича преображались люди, которых он уважал и любил. Недавно та же эволюция произошла с Иваном Семеновичем Куликовым. Отношения прервались. Грин воспринимал такого рода перемены с горечью и болью.

«Перед тем, как уложить Александра Степановича, — продолжает Нина Николаевна, — Волошины подробно рассказали ему, как идти обратно. Но он всегда плохо ориентировался в путешествиях. Рано утром, в пять часов, Мария Степановна разбудила его, накормила, и он пошел не по той дороге. Кружил, кружил несколько часов и вышел, наконец, на Симферопольское шоссе. День был очень жаркий. Он поднимал руку навстречу проезжавшим машинам, но они, не останавливаясь, равнодушно проезжали мимо. "Не раз, — рассказывал Александр Степанович, — вспоминал я бедного моего Давенанта".

Постоял, постоял и побрел в сторону Старого Крыма. У деревни Кара-Гоз видит открытые двери какой-то лавочки. Входит, ничего не видя со света, и просит: "Дайте две бутылки фруктовой воды". В ответ — возмущенный гул голосов: "Товарищ, здесь заседание сельсовета". Александр Степанович попросил воды — из графина. Ему дали полный стакан. Когда он подходил к Старому Крыму, каждый шаг казался ему верстой, дом — недостижимой прохладной радостью».⁴

Через несколько дней после путешествия в Коктебель Грин писал Новикову: «Здравствуйте, дорогой Иван Алексеевич! Сердечно поздравляю Вас с наступающим праздником 1-го Мая.

Первое мая! Вспоминаю, как мы — я и мой отец, служивший в земстве за грошовое жалованье — 60 руб., — проводили однажды 1-е мая. Мне было тогда десять лет. Мы поехали на перевал за реку Вятку, в село Дымково, к кузнецу, работавшему в земстве. Бедный домик честного кузнеца стоял близко к реке. С нами было трое служащих богоугодных заведений — конторщики и их жены. После пирогов с рыбой и мясом, пельменей, щей, жареных уток, ветчины, пирожков с изюмом, ватрушек с кашей, колбасы, сыра, мармелада, пива, наливок и водки компания пришла в столь благодушное настроение, что кузнец и мой отец, оба бородатые, пьяные, стали на пол на четвереньки и стали бодать друг друга лбами. И мычали. Всё было очень весело. <...> К вечеру, относительно протрезвись после сна под черемухой, все поехали на лодке к озеру удить рыбу. <...>

На днях я затеял пройти пешком в Коктебель. Я шел через Амеретскую долину диким и живописным путем, но есть что-то недоброе, злое в здешних горах — отравленная, пустынная красота. Я вышел на многоверстное сухое болото; под потрескавшейся почвой кричали лягушки. Тропа шла вдоль глубокого каньона с отвесными стенами. Духи гор показывались то в виде камня странной формы, то оборачивались деревом, то рисунком тропы. Назад я вернулся по шоссе, сделав 31 версту. Очень устал и понял, что я больше не путешественник, по крайней мере — один. Без моего дома нет мне жизни. "Дом и мир". Все вместе — или — ничего.

Попробуйте, дорогой Иван Алексеевич, узнать что-нибудь в "Федерации" относительно окончательной расплаты — 60%. Мне опять сунули (это было 24-го) 230 р. и ни гу-гу. Ни слова. А за ними еще 600 рублей. Хотя бы выяснить, что они кладут в такой странный расчет со мной: бедность или высокомерие!

29 апр<еля 19>31 г. <...> Ваш А.С. Грин».⁵

Незадолго до переезда на Октябрьскую к Гринам явился гость — настоящий паломник, приехавший специально, чтобы повидать любимого писателя. Из воспоминаний Нины Николаевны: «Изредка в Феодосии к Александру Степановичу заходили скромные юноши, реже девушки, проходившие Крым пешком или проезжавшие через Феодосию куда-то дальше. Этих безымянных своих поклонников Александр Степанович всегда встречал ласково и приветливо, особенно, если они были невзрачно одеты и застенчивы.

Но однажды пришел человек, оставивший в наших сердцах теплый след. Он пришел в конце апреля или в начале мая тридцать первого года, немолодой уже человек лет сорока пяти с наружностью, ничем не примечательной — невысокий худой блондин с круглым простоватым лицом и серыми спокойными глазами. Отрекомендовался слесарем какого-то брянского завода. В прошлом он матрос, ходивший в кругосветное плавание, зовут его Иван Ермолаевич Белозеров. Хотел увидеть своего любимого писателя, книги которого, по его словам, помогли ему понять себя. Приехал в Феодосию, узнав, что Александр Степанович живет там. Но оказалось, что мы уже переехали в Старый Крым, и он пошел к нам пешком, чтобы собственными глазами увидеть всё, что окружает Грина.

Необычность этого человека, весь его облик, простой и спокойный, очень понравился Александру Степановичу. Книги его Белозеров знал удивительно. Он даже напомнил два-три рассказа, которые Александр Степанович совершенно забыл. Обычно нелюдимый и не любивший принимать посторонних людей, Александр Степанович предложил ему ночевать у нас. Иван Ермолаевич сначала отказывался, боясь быть помехой, но Александр Степанович уговорил его. Когда мы остались одни, он сказал: "Это удивительный человек. Чистый тип недотроги. Я очень счастлив, что встретил его".

На следующий день Александр Степанович уговорил Белозерова остаться. Два дня он прожил у нас, совершенно нас не стесняя. Но на второй день он сказал, что утром уедет. Александр Степанович просил его еще пожить.

— Нет, — сказал Иван Ермолаевич, — гость — это только три дня, так говорят на Востоке. Мне было хорошо. Я этих дней никогда не забуду. Но не хочу, чтобы у вас возникло чувство душевной усталости от меня. Едучи в Феодосию, я старался представить себе, какой вы. Боялся встречи, но надеялся, что вы похожи на свои книги. Так и оказалось, и я счастлив.

Потом Александр Степанович часто вспоминал Белозерова. "Если бы у меня был только один такой читатель, — говорил он, — для него бы стоило написать все книги"».

Наконец, произошел переезд в дом на Октябрьской улице. Грины всё делали сами. Немного помогала им монахиня Агра, маленькая кареглазая женщина удивительной доброты, которая часто заходила к Ольге Алексеевне.

В первый день жизни на новом месте Нина заболела — у нее был жестокий приступ печени.

«Это был первый знак, — пишет Нина Николаевна. — После этого, в продолжение тринадцати месяцев, что мы жили в этом доме, редки были дни, когда у нас не было болезни или горести. Жить было тесно, мы не привыкли все толкаться друг о друга. Стали плохо питаться, только и мыслей было, где раздобыть муки или хлеба. Мяса не стало совсем, масло появлялось лишь изредка. Александр Степанович вспахал небольшой огородик, посадил помидоры, огурцы, бобы, но всё росло плохо. Он сердился и выливал на грядки огромное количество воды. Бобы пропали.

Александр Степанович ходил исхудавший и мрачный. Он выглядел так плохо, таким землистым стало его лицо, что я как-то спросила — не болен ли он? Он ответил шутливо: "Конечно, болен, Котофей: сюжет не ладится, хлебушка с маслом надо бы побольше. У тебя ведь тоже носик удлинился, да и Одуванчик⁶ наш косточками побрякивает".

Лето 1931 года. Начало июня. Мы ходили на прогулку к Амарету. Возвращаемся под вечер. Проходя мимо церкви, заходим в нее. Идет служба. В церкви молящихся ни души. Только священник и дьячок справляют Всенощную. Лучи заходящего солнца косыми розовыми полосами озаряют церковь. Задумчиво и грустно. Церковь всегда волнует меня, обнажая душу. Стою, прошу милости Божией к нам, так уставшим от тяжелой жизни последних лет. Слезы струятся по моему лицу. Александр Степанович крепче прижимает мою руку к себе. Смотрю на него. Веки его опущены, рот сурово сжат. Я, склоняясь, целую его руку, лежащую на моей. Он тихо говорит: "Пойдем".

Выходим из церкви, садимся на одной из могильных плит и долго, молча сидим».⁷

Приехал Борис с женой, Александр Степанович ездил на встречу с ними в Феодосию. До этого у Нины был приступ печени, на которую, видимо, действовало хроническое недоедание. Этот приступ перерос в тяжелое воспаление протоков и желчного пузыря.

Нина — Вере Павловне 23 июня 1931 года:

«Дорогая Вера Павловна! Простите, что пишу карандашом, но уже неделю лежу больная и не могу очень сильно двигать правой рукой. Сейчас пишу свою просьбу: будьте добры, позвоните, пожалуйста, в Ленгиз Зильберешеру или Лихницкому — когда они вышлют нам денег за номер пятый "Звезды". Зильберешер — непосредственный владыка пересылки денег и жулик первый сорт. И вторая просьба — к Чагину — приняли ли они предложение А.С. о покупке книгой Сашиной автобиографии. Простите, пожалуйста, дорогая Вера Павловна, Бориса нет в Питере, а больше, как его и Вас, некого просить.

Лежу же я после четырехдневного, невероятной силы, припадка печени (третьего за этот месяц), закончившегося воспалением желчного протока и пузыря, что приковало меня накрепко, даже двигаться не могу, лежу навзничь и, в случае чего, меня поднимают А.С. и мама на руках. А голова уже чистая, погода хорошая, очень тяжело лежать еще не менее недели. Не думала я, что с печенью так страшно. Читаю целые дни, так как больше ничего делать нельзя.

Простите, что все о болезни. Крепко Вас целую. Как в Питере? Здесь голод и жара».⁸

«У нас во время моей болезни был разговор, — вспоминала Нина Николаевна. — Мы говорили с Александром Степановичем, что наша с ним жизнь — одно из чудес. Редко так совпадает в муже и жене отношение к жизни, требование женщины к мужчине и наоборот, согретые нежностью, привязанностью, дружбой. Друг без друга нам будет бесконечно тяжело, особенно мне без него. Александр Степанович возразил, что проживет после моей смерти не более нескольких часов, что отчаяние убьет его».⁹

В мае «Федерация» прислала, наконец, причитающиеся Грину деньги в счет аванса за сборник. Редакция утвердила собранные им рассказы, в которых были и новые: «Зеленая лампа», «Комендант порта» и «Бархатная портьера».

Предстояла еще политическая цензура, но Зуев прислал письмо о том, что всё уже решено: «Книга Ваших рассказов собрана окончательно. Принят порядок, указанный Вами. Предисловие будет "От редакции". Корректура книги будет Вам послана. За задержку денег просим извинить — бывают затруднения по этой части, от нас не зависящие. <...> Как Вы поживаете? Правда ли, что в Крыму голодно? Привет. А. Зуев. 8.VI.31».¹⁰

После этого «Федерация» надолго замолчала. На запрос Грина ответа не было. Александр Степанович написал Новикову:

«27 июня 31 г. Дорогой Иван Алексеевич! Лето стоит жаркое, всё в цвету, говорят будет урожай фруктов и овощей. Н.Н. только что начала поправляться после серьезной болезни. У нее одиннадцать дней назад начался острый печеночный процесс с мучительными припадками прохождения камней. Теперь ничего пока.

Несколько дней назад я послал Зуеву свой профсоюзный билет с просьбой уплатить по нему из моего гонорара несколько десятков рублей; также просил денег в счет гонорара: мы буквально голодаем. Не сделаете ли Вы одолжение узнать, могу ли я надеяться на получение денег (сколько бы они смогли?).

Плохо, плохо... Тоскливо, нудно. Не пишется. Курится. Привет Ольге Максимилиановне. Ваш А. Грин».¹¹

Через несколько недель мучительного ожидания пришло письмо из «Федерации» от секретаря Свешниковой: «24.VII.31 г. Уважаемый Александр Степанович! Причитающиеся Вам по договору 60% гонорара за книгу рассказов — 10 п. л. — 1750 р. = 1050 р. — высланы Вам в следующие сроки: <...> и кроме того засчитан старый долг».¹²

Смысл письма был ясен: претензии Грина неосновательны, никаких денег ему в ближайшие месяцы не положено.

Незадолго до письма из «Федерации» Александр Степанович получил ответ от Ивана Алексеевича: «18.VII.31 г. <...> Чует мое сердце, что до Вас не дошло мое письмо, которое (как недавно я вспомнил) я окунул в ящик с незаказной десятикопеечной маркой. Хочу написать Вам еще несколько строк. Положение без перемен. Видел нынче Зуева. Он сам Вам скоро напишет. <...>

В Москве невыносимо: жара исключительная, и не Ваша, а настоящая городская жара, то есть плюс еще духота и парильня. Но я заставляю себя много работать, ибо живем мы долгами (небольшими, но многочисленными, не считая еще одного и большого). Тяжковато. Но надо — надо — надо преодолевать это.

Как Вы живете? Что примолкли? Как здоровье теперь Нины Николаевны, моей тезки по болезни? Надо ей очень беречься. Что "Недотрога"?»¹³

«Дорогой Иван Алексеевич! — отвечал Грин. — Письмо, о котором Вы сомневались, мною действительно не получено. По-видимому, какой-то хам в поисках "крамолы", чем просто скучать без развлечений — разорвал конверт, и, зевая, бросил, приговаривая: "Так вас, тилигентов! Буржуи проклятые!" К сожалению, такие припадки меланхолии на почтах делаются всё чаще, и никакие жалобы не помогут.

Зуев ничего не написал. Обещать легко, написать трудно. Черт с ним, с автором. Какое ему — скотине — дармоеду — автору дело: когда выйдет книга, да когда вышлют набор, деньги... Велика штука написать книгу! Попробуй-ка ее напечатать, не имея ни бумаги, ни денег в кассе. Вообще, надо уничтожить авторов. На кой они ляд? Наш коллективный Ерёмка смастерит книжонку, про что хочешь.

Но я получил нелепую открытку от одной дуры Свешниковой. Эта "дама" сообщает, когда и сколько я получил денег в счет 60%. Но я не о том им писал. Я писал, что давно получил, срамными частями, эти 60%, что умираю от хронического голодания, что мы с женой получили острое малокровие. У нас нет ни керосина, ни чая, ни сахара, ни табаку, ни масла, ни мяса. У нас есть по 300 гр. отвратительного мешанного полусырого хлеба, зеленый лук и маленькие, горькие, как хина, огурцы с неудавшегося огородика, газета "Правда" и призрак фининспектора за плечами. Ни о какой работе говорить не приходится, с трудом волочу по двору ноги. Никакая продажа вещей здесь невозможна: город беден, как пустой бычий пузырь. <...> Ехать самому в Москву? Нет денег завтра даже на почтовую марку.

Сужу по Вашему письму, что и Вам не легче, быть может. Но Вы всё же в городе сосцов, хотя и полупустых; можно выжать изредка каплю молока. А здесь — что? <...>

Спросите в "Федерации". Пожалуйста! Если же всё накрепко заперлось в своем кооперативном блаженстве — одолжите, ради Бога, сто рублей. Сам поеду в Москву, вырву что можно и расквитаюсь с Вами. <...>

Ваш А.С. Грин. 2 августа 1931 г.»¹⁴

Подлинно: где тонко, там и рвется. Прекратила печатание очерков Грина и перевод денег «Звезда». Написали Вере Павловне.

«Вести мои печальны: ни в пятом номере, ни в шестом, ни в седьмом автобиография не пойдет, — отвечала Калицкая. — Продолжение будет только в сентябре. Поэтому не высланы и не будут высланы деньги. <...> Н. Тихонов сказал так: "Нас упрекают в неправильном направлении журнала. Пришлось перестраиваться. Вещь А.С. разбита на самостоятельные части. Им было взято много вперед. Тем, что напечатано, покрыто то, что забрано. Осталось еще два рассказа. Они пойдут не раньше сентября". <...>

Нельзя теперь, милая Нина Николаевна, рассчитывать на литературный заработок, как на что-то постоянное. Попутчики и то еле пролезают в игольное ушко, А.С. так далеко стоит теперь от редакций, кружков и т. п., что ему еще труднее понять, что теперь требуется, да и не захочет он так писать. Лучше уж заняться другим трудом, хотя бы фермерским. Впрочем, чем заняться, Вам виднее. <...> Про голод в Крыму все говорят. Почему бы Вам не переселиться в среднюю Россию?»¹⁵

Примечания

1. ...Октябрьская улица, дом 51 (Власенко). — Дом не сохранился.

2. ...купим два улья». — РГАЛИ. Ф. 343. Оп. 3. Ед. хр. 20.

3. «Кажется, второго мая... — На самом деле, в конце апреля. (Примеч. автора).

4. ...недостижимой прохладной радостью». — РГАЛИ. Ф. 127.

5. Ваш А.С. Грин». — РГАЛИ. Ф. 343. Оп. 3. Ед. хр. 20.

6. ...Одуванчик... — Имеется в виду Ольга Алексеевна Миронова, теща Грина.

7. ...молча сидим». — РГАЛИ. Ф. 127.

8. Здесь голод и жара». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 4. Ед. хр. 46.

9. ...отчаяние убьет его». — РГАЛИ. Ф. 127.

10. А. Зуев. 8.VI.31». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 155.

11. Ваш А. Грин «. — РГАЛИ. Ф. 343. Оп. 3. Ед. хр. 20.

12. ...старый долг». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 155.

13. Что "Недотрога"?» — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 129.

14. Ваш А.С. Грин. 2 августа 1931 г.» — РГАЛИ. Ф. 343. Оп. 3. Ед. хр. 20.

15. ...в среднюю Россию?» — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 106.