Глава 12. Письма Веры Павловны. Холодная зима 1932-го. Цыганский шатер Грина. Волокита с пенсией. Получение денег за «Автобиографическую повесть» — просвет в нищете. Сюжеты ненаписанных рассказов. Попытка продолжить «Недотрогу». «Немучительный период болезни». Письмо читательницы — А.В. Новиковой

Нина писала Александру Степановичу успокаивающие письма, а на деле всё было не так: рана загноилась. Сухарев заговорил о возможности повторной операции. А Александр Степанович ждал — напряженно, ни о чем другом не думая: «9.I.32 г. <...> Лежишь ты, как медведик, дружечка мой, сосешь сахар, — писал он. — Осталось до двенадцатого... Три дня. Если бы кто знал, как длинны последние дни...»¹

«Саша, сердце мое, — отвечала Нина, — не скучай, не тоскуй. Голубчик, ты тоскуешь — у меня сердце болит и грызет, хочется убежать из больницы. <...> Ведь я не могу уйти прежде, чем хоть немного не подзаживет. <...> Береги себя, свой покой, а то я терзаюсь душевно за тебя. Ведь ты же сильнее меня болен».²

Ни о какой повторной операции Нина и слышать не хотела — разве что весной. Договорились с Сухаревым, что она будет приезжать в Феодосию на йодистые вливания.

За два дня до ее возвращения Грин писал: «Все ближе и ближе чувствую твою руку и твой топ-тороп за окном. <...> Прекрепко целую тебя, бедняжечка моя сиротливенькая. И я такой же. Спи спокойно».³

Тринадцатого января Нина подъехала к дому в машине, которую взял в Феодосии Наний. Навстречу выбежала обрадованная мать — перед тем был разговор по телефону, и Нина предупредила, что может задержаться до пятнадцатого.

«Осмотрев Александра Степановича, врач нашел, что он в хорошем состоянии, лучшем, чем он предполагал по температуре, — вспоминает Нина Николаевна. — Бодрый, веселый, радуясь моему приезду, Александр Степанович говорил, что у него твердый стержень в спине, что только температура его держит, а он чувствует большое желание ходить и жить нормально. Всё время шутил. А температура за время моего отсутствия была неважная; в больницу же он писал мне милые, ласковые письма, очень бодрые, где температура всегда была ниже действительной. Но воспаление рассасывалось, легкие стали звонче. Тяжесть в желудке, на которую пожаловался Александр Степанович, доктор объяснил продолжительным лежанием.

Наний уехал, обнадежив меня, что всё благополучно, что подъем температуры был временным, случайным. Стало хорошо и покойно».⁴

Нину ждали письма. Калицкие помирились. Вера Павловна писала: «31 декабря 31 г. <...> Я прожила в Новозыбкове 20 дней... <...> Всё это время усиленно переписывалась с К<азимиром> П<етровичем>. Я уже Вам писала, что К<азимир> П<етрович> очень честный, очень умный и порядочный человек, но, несмотря на это, наша жизнь была частенько тяжела для обоих. Ведь счастливы бывают только вполне подходящие по своему типу люди. Думаю, что мы не совсем подходим. А кроме того, К<азимир> П<етрович> очень замкнутый человек, и никогда не знаешь, что у него на душе. Отсюда все его дурные настроения истолковываются вкривь и вкось. Понять чужую душу до конца вообще трудно. Даже и в теперешних его письмах, добрых и настойчивых в смысле моего возвращения, нет полной искренности. Но кое-что в них заставило меня, переплакав, переменить свое решение. Брать на себя всю ответственность разрыва я не решаюсь, внутри что-то не дает. Хочу только поступить на службу. Ведь К<азимиру> П<етровичу> 58 лет, скоро и в отставку надо. Лучше и мне послужить, чтобы потом иметь пенсию. Да и опять-таки внутренне мне это нужно».⁵

Второе письмо пришло в день возвращения Нины и было ответом на ее отчаянное из больницы: «10 янв. 1932 г. <...> Решимость на разрыв, а потом всё передуманное и перечувствованное, необходимость переменить решение, возврат мой, все это меня почти свалило. Приехав, я едва таскала ноги (в буквальном смысле). Ревматизм на нервной почве и миокардит дали себя знать. Только завтра пойду в Союз.

Завтра же или самое позднее — послезавтра — пошлю Саше посылку: чай, сахар, кофе и печенье. Думаю, что кое-что из этого и Вам пригодится. Через неделю еще посылку погрубее. Целую. Сердечный привет Саше. Пишите. Ваша В. Калицкая».⁶

— Сашенька, — сказала Нина, просмотрев письмо и передавая его Александру Степановичу, — на днях у нас будет чай.

Чай, как всегда в доме Гринов, был главной проблемой — важнее питания и денег.

Зима в Старом Крыму была необычно холодной — морозной, ветреной, снежной. «На топливо у нас уходило больше ста рублей в месяц, — вспоминает Нина Николаевна. — В комнате Александра Степановича я старалась держать семнадцать градусов. Но от тонких стен всё же несло холодом, и я вокруг трех стен его кровати из ковров, портьер и одеял устроила нечто вроде домика. Александр Степанович говорил, что он цыган и лежит в шатре.

Каждый вечер я укутывала его, завертывала ноги и крестила на сон.

— Бедная ты моя, — сказал он как-то, — теперь ты стала меня на ночь укладывать.

Обычно он меня укладывал и крестил на ночь.

Раньше он никогда не спал на перине. Я предложила перинку, и он согласился — косточки устали от долгого лежания.

Стал жаловаться, что голове прохладно. Я сшила ему шапочку — он остался доволен.

— Как только встану, — сказал однажды Александр Степанович, — сразу возьмусь на "Недотрогу". Она уже ясно улеглась во мне, определились лица и положения. Очень хочется поправить написанное, многое изменить. Кажется мне, что именно этот роман будет моей главной книгой, что она получится сильнее "Бегущей".

О Ялте и санатории мы пока не разговаривали — Наний в свой приезд не посоветовал везти Александра Степановича — слишком сурова была зима, да и положение казалось ему не таким катастрофическим».⁷

Правление Союза писателей молчало. Прошло четыре месяца с тех пор, как было отправлено заявление Грина о пенсии.

Нина Николаевна — Новикову 22 января 1932 года: «Гробовое молчание Союза заставляет тревожить Вас. Как дело с пенсией — не спросите ли их? Они на все запросы молчат.

Спасибо за деньги. Положение А.С. всё такое же. <...> Сама на днях приехала из больницы, тоже неутешительно — врач предупредил, что операция может быть неудачна, тогда придется делать в Москве, снова мучения и голод, так как даже здесь мне десять дней не давали есть, и я превратилась в скелет, а там, должно быть, еще больше промучают».⁸

Новиков — Нине 25 января: «Дорогая Нина Николаевна, получил Вашу невеселую открыточку и нынче же был в Союзе. Там происходят какие-то перемены в перетасовке людей, так что я, к сожалению, ничего пока не мог узнать о предполагавшейся Вам посылке денег непосредственно от Союза. Что же касается до пенсии, то мне в секретариате ФОСП сообщили, что вопрос о ней в правительственной комиссии еще не рассматривался, а предположительно это дело будет обсуждаться в феврале, <...> Что же это за напасть с Вами? Неужели опять печень? Удается ли Александру Степановичу хоть немножко работать, может быть, он Вам диктует хоть небольшие кусочки? Ужасно всё это грустно и тяжело!»⁹

Нина Николаевна — Новикову: «Ст<арый> Крым, 31.I.32 г. Дорогой Иван Алексеевич! Спасибо Вам за известия. Как медлителен Союз! Ведь это выходит — легче умереть, чем пенсию получить, чтобы выздороветь. Я по Вашему письму, Иван Алексеевич, вижу, что Вы не представляете себе положения А.С. Оно действительно тяжко. <...> Отсутствие запасов и пять месяцев высокой температуры хоть кого уходят. У меня же, увы, свищ прямой кишки. Пытались врачи сделать наружную операцию, предупредив, что может быть неудача. Я согласилась и, кажется, неудача, значит, весной придется делать эту операцию через брюшину. У нас холодная зима, бездровье и все несчастья. Не живем, а тянем какую-то паутину».¹⁰

Из Союза пришел перевод на семьдесят пять рублей, а вслед — письмо от Новикова: «Сегодня, наконец, отыскал нити в Союзе писателей. Денег, по обыкновению, не было, но мне всё же удалось настоять, чтобы Вам выслали сегодня же по телеграфу 75 р. Вторые 75, надеюсь, удастся выслать недели через две: в этом смысле я заручился обещанием. Я очень рад, что эти небольшие деньги будут у Вас скоро. <...> Мы как будто здоровы, но безденежье классическое».¹¹

Нина Николаевна — Новикову 5 февраля 1932 года: «От всего сердца благодарим Вас за дружеские о нас хлопоты. Деньги нам нужны, мы похожи на рыб на песке, наши жадно открытые рты жаждут воды — денег. Состояние А.С. такое: дня три-четыре температура делается приличной, потом — бах! — снова высока и опять надежды падают вниз».¹²

Пришла посылка с крупами (грубая) от Веры Павловны. В письме она сообщила хорошую новость: биография Грина принята. «Так как в ней семь-восемь листов, то предстоит получить 1400—1600 р. Вы получили 200. Напишите теперь в Изд-во писателей заявление, что А.С. просит ему высылать ежемесячно в счет гонорара рублей 250. Так сказал мне Н.С. Тихонов. Относительно пенсии знаю только, что ЛОСП¹³ подало со своей стороны ходатайство. <...> Живем неплохо: простоты, как и раньше, нет, но взаимное доброжелательство есть. Мучительный месяц, проведенный "в разводе", показал, что есть взаимная, хотя суровая привязанность».¹⁴

Нина — Вере Павловне: «Благодарю Вас за посылки; мне тяжело и стыдно, что в такое труднопродуктовое время Вы отрываете от своего бюджета, чтобы послать мне. Но! хотя и стыдно, но благодарна Вам очень, так как у нас здесь, если бы и были деньги, ничего этого не достать. <...> Спасибо Вам, Вера Павловна, что Вы всё разузнали о биографии. Я сразу же послала туда спешное письмо. Очень нас душевно облегчило сознание, что у нас каждый месяц будет 250 руб. И не знаю, от этого ли, или от чего другого, но с этого дня, как пришло Ваше письмо об этом, у Саши температура не поднималась выше 37,5. Очень радоваться и боюсь, так как у него уже был такой двухнедельный период: температура опускалась даже до 37,2, а потом опять всё началось. Если выйдет пенсия (а в Союзе сказали, чтобы А.С. не волновался — "медленно, но верно она придет") и за биографию будем получать ежемесячно — я несколько месяцев отдохну в материальном отношении. Очень я замоталась за эти пять месяцев, внутри всё оборвано: и болезни, и безденежье, и продажа вещей. А продавать вещи не дай Бог как трудно — нет покупателей и денег.

Я хожу уже как следует, хотя рана не зажила еще, только ничего тяжелого не делаю. На днях поеду опять в Феодосию — мне впрыснут туда йод; если не заживет после некоторых впрыскиваний, тогда забуду думать об этом деле до осени. Я смогу операцию (вторую) сделать только в том случае, если Саша совсем поправится, так как мне надо в больнице полежать подольше, а при больном я это не смогу сделать».¹⁵

Газеты в начале года сообщали о фашистском перевороте, назревавшем в Германии: «Бесчинства гитлеровских банд!»

Тридцатого января в Москве открылась семнадцатая конференция ВКП(б). На первой странице «Правды» появился исполненный послушным пером Дени огромный потрет товарища Сталина: орлиный взор вождя был устремлен вперед.

Выступая на конференции, поэт-рапповец Александр Жаров сказал:

Успешность в решеньи
Сложнейших заданий
Постигли товарищи,
Работу ведя
На прочной основе
Шести указаний
Нашего
Гениального
Вождя...

На конференции снова бил себя в грудь Бухарин: «Партия оказалась целиком права. Этот гигантский поворот является развертыванием социалистической революции на ее новом этапе. В этом величайшая заслуга ленинской партии, ее руководства, ее ленинского ЦК во главе с товарищем Сталиным».

В первых числах февраля Ленинградское издательство писателей прислало триста рублей, письмо и договор от первого февраля, подписанный за Александра Степановича по его доверенности Борисом. По договору цена печатного листа определялась в пятьдесят рублей, что для очерков было номиналом. Однако, в нарушение правил, Алянский произвел пересчет на тираж. Получилась большая сумма — 2400 рублей. Эти деньги спасали. С вычетом присланных (200 плюс 300) выходило, что Грины месяцев на десять обеспечены.

Нина написала Вере Павловне. Та ответила: «Получила сегодня Вашу открытку. А вчера уже сама узнала, что Вам высланы деньги. Только не знала, что за лист дали 300 р. <...> Скорее поезжайте оперироваться. Ведь это необходимо не только для Вас, но и для Саши. Пусть поскучает немного, ведь не один же он остается. <...> Лежите смирно в больнице и долечивайтесь, а то, не дай Бог, сделаете Сашу вдовцом, что тогда будет».¹⁶

Однако Нине после первого вливания йода стало легче. По-видимому, вторая операция отпадала.

Снова в их жизни настала светлая полоса. Появившаяся устойчивость хорошо действовала на Александра Степановича. «Температура его снижалась, — вспоминает Нина Николаевна, — самочувствие заметно улучшилось. По часу-полтора сидел он в кресле, немного читал. Писательские размышления, оставившие его в период высокой температуры, снова вернулись к нему.

— Голова полна не только "Недотрогой", — говорил он, — а сюжетами рассказов. И странно: вот рассказ как живой, со всеми подробностями, стоит перед глазами, а на следующий день словно ушел, стерся.

Еще задолго до болезни Александра Степановича у нас происходили очень интересные литературные разговоры. Когда я хотела начать их записывать, он категорически запретил: "Не терплю домашнего благоговейного записывания мыслей и изречений для потомства. Тогда из жизни уходит простота".

В середине болезни — в феврале или марте — Александр Степанович рассказал мне сюжет, зародившийся у него. "Обидно, — сказал он, — что через день-два я его забуду".

Я предложила записать под его диктовку, и он неожиданно согласился. В сюжете героем будущего рассказа является писатель, который после многих лет шумной популярности, пишет книгу, которая по его мнению, — лучшее из всего им созданного; публика и редакции, напротив, отшатываются от того необычного, что им в этой книге сказано. Писатель верит общественному мнению, скупает тираж, запирает в комнате и перестает писать, решив, что талант его оскудел. "Ведь как-никак масса имеет чутье". Проходит двадцать лет. Писатель давно забыл о том, что когда-то был писателем. Однажды он отпирает запертую комнату и начинает читать свою книгу, как чужую, "с ощущением читателя", так как давно это произведение стало чуждым ему. Читая, он захвачен, взволнован и потрясен. Это действительно великое произведение высокой культуры и ума. Он вновь и вновь перечитывает его. Теперь уже старик, спокойный и хладнокровный, он, читая, превращается в юношу. <...> Он читает друзьям свою книгу, не говоря, чья она. Все потрясены. Он посылает ее в виде рукописи одному видному молодому издателю, большому ценителю настоящего искусства, и получает восторженный отзыв с предложением издать в любом количестве.

Книга издается. Десять изданий ее расходятся в три месяца. Имя писателя не сходит со страниц газет и журналов. Вспоминают его прошлую славу. Он не знает, что вот теперь пришла та настоящая весомая слава, которую он ждал с такой страстью двадцать лет назад. Но — не приносит она ему, к его удивлению, радости. Каждый шаг ее остро напоминает ему боль прошлого, бесплодно прожитые десятилетия, искусственное заглушение в себе писательских инстинктов. И всё это — из-за неверной, изменчивой души читателя. Писатель кончает жизнь самоубийством».¹⁷

В сюжете ненаписанного Грином рассказа немало личной горечи и вместе с тем откровенье, предвиденье, касающееся его собственного творчества.

Грины жили тихо и дружно. «Если бы не болезнь, — пишет Нина Николаевна, — я могла бы вспоминать эти месяцы как лучшее, нежнейшее время нашей с ним жизни. Казалось, нежность лучилась из нас обоих и душевно мы окутывали ею друг друга. У меня всё внутри трепетало от острого желания сделать ему хорошо, он с таким же желанием устремлялся всем сердцем навстречу мне. Быть может, никогда еще мы так сильно не чувствовали, насколько мы друг к другу привязаны, необходимы один другому. <...> Жизнь текла так тихо и ровно, что порой казалось — Александр Степанович здоров. Мы, все трое, чувствовали себя почти счастливыми. <...> То светлое и милое, а порой даже мальчишеское, что придавливалось ежедневными тяготами, в этот немучительный период его болезни, отчетливо и пленительно проступило.

День проходил по строго заведенному порядку, не утомлявшему Александра Степановича. Немного чтения и папироса были его единственным развлечением. Но он, большой мечтатель по природе, и будучи здоровым мог часами молча сидеть или лежать, думая что-то свое.

— Всё кручу и переворачиваю "Недотрогу", — говорил он мне. — Видимо, крепко пустила корни, придется ее написать.

Герои его романа — люди высокой, нежной и твердой души, проносят свою чистоту и обособленность через низменность, тупость, непонимание и злобу толпы обывателей, которая привыкла к трафаретам, ярлыкам, уважающей только жизнь, где всё как положено. Однажды он сказал мне, что, если бы наново составлял собрание сочинений — исключил бы все рассказы из русской жизни, оставив бы только свое. Что счастлив — ни разу не поступился честью ради корысти».¹⁸

Доктор Яковлев заходил часто; ничего не брал за визит и оскорбленно отклонил первую попытку Нины оплатить осмотр и консультацию. Александр Степанович спросил его как-то — сможет ли встать хотя бы в конце февраля. Доктор уклончиво сказал, что, возможно, и встанет.

— Если не в феврале, то в марте непременно поднимусь, — говорил Грин жене. — Это уже начало весны.

Часто он тосковал по читателям.

— Где-то люди читают мои уцелевшие книги, и я не знаю об этом. Мы живем, как на необитаемом острове. А чьи-то сердца звучат в унисон нашим.

Неожиданной радостью было письмо немолодой москвички, Александры Васильевны Новиковой: «7 февраля 1932 г. Дорогой Александр Степанович! — писала она. — Давно уже, много лет, я собираюсь написать Вам. Я всё не решалась, откладывала, но, наконец, пишу, потому что боюсь умереть, не сказав Вам ничего. У меня порок сердца, который всё увеличивается. Мне хочется во что бы то ни стало высказать Вам великую благодарность за то, что Вы написали, что всё время будит созвучное в душе и вызывает глубокое удовлетворение и восхищение, что служило и служит мне утешением, отрадой, забвением. Однажды даже случилось вот что: в одну черную минуту мне попались на глаза строки из Вашего рассказа; кто-то останавливает женщину, которая хотела броситься в реку.¹⁹ Не помню точно его слов, что-то о том, что жизнь богата и полна неожиданных случайностей, что она отнимает, но она же и дарит.²⁰ Это почему-то показалось мне таким откровением, я почувствовала будто протянутую дружескую руку. Спасибо, спасибо Вам!

Меня обещали познакомить с Вами, предупредив, однако, что Вы не любите новых знакомств, чужих людей. Не думайте, пожалуйста, что я могла бы быть назойливой. Мне только хотелось увидеть Вас, заглянуть в Ваши глаза, убедиться, что человек, написавший "Алые паруса", живет здесь, на Земле, в наше время.

Сейчас я узнала, что Вы больны и что у Вас иногда не хватает денег. Это совершенно недопустимо. Прошу Вас, напишите, не уезжаете ли Вы куда-нибудь, верен ли Ваш адрес и не пропадут ли деньги, если я их пошлю. Не обижайте меня, посмотрите на это просто, вне шаблонных форм! Ведь это такая ничтожная, низменная подробность жизни, которую Вы не должны даже замечать. Мне неприятно, что приходится говорить об этом, но другого пути нет...

Дорогой Александр Степанович! Простите, если мое письмо не понравится Вам чем-нибудь! Я не умею выразить все, что у меня на душе. Будьте здоровы поскорее. А. Новикова».²¹

Александр Степанович продиктовал Нине ответ, а от себя она написала, что нужны не столько деньги, сколько продукты и лекарства. И пошли из Москвы в Старый Крым посылки с крупами, папиросами, чаем и медикаментами.

Муж Новиковой работал психотехником Института профзаболеваний, где была закрытая аптека. Благодаря этому Новиковым были доступны редкие лекарства. Сама Александра Васильевна окончила консерваторию по классу фортепьяно, но из-за болезни сердца не работала. «Мы люди пожилые, — писала она. — Детей нет, и живет с нами моя мать».

Примечания

1. ...последние дни...» — Там же.

2. ...сильнее меня болен». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 192.

3. ...Спи спокойно». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 69.

4. ...хорошо и покойно». — РГАЛИ. Ф. 127.

5. ...мне это нужно». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 200.

6. Ваша В. Калицкая». — Там же.

7. ...не таким катастрофическим». — РГАЛИ. Ф. 127.

8. ...больше промучают». — РГАЛИ. Ф. 343. Оп. 3. Ед. хр. 20.

9. Ужасно всё это грустно и тяжело!» — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 202.

10. ...тянем какую-то паутину». — РГАЛИ. Ф. 343. Оп. 3. Ед. хр. 20.

11. ...безденежье классическое». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 202.

12. ...и опять надежды падают вниз». — РГАЛИ. Ф. 343. Оп. 3. Ед. хр. 20.

13. ...ЛОСП... — Ленинградское отделение Союза писателей.

14. ...взаимная, хотя суровая привязанность». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 200.

15. ...не смогу сделать». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 4. Ед. хр. 46.

16. ...что тогда будет». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 106.

17. ...жизнь самоубийством». — РГАЛИ. Ф. 127.

18. ...ради корысти». — Там же.

19. ...броситься в реку. — Имеется в виду рассказ «Приключение», Журн. «Огонек», 1908 г. (Примеч. автора).

20. ...но она же и дарит. — «Мы способны из-за минутного разочарования, из-за неудачной любви разбить себе голову, но кто и чем вознаградит нас, если, может, следующий же час готовил нам как раз то, чего мы искали и не нашли! Нас ждали, может быть, радостные песни, а мы сыграли похоронный марш!» (Примеч. автора).

21. ...А.Новикова». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 130.