Н.Н. Захарова. «Роберт Луис Стивенсон и Александр Грин о литературной профессии»

Среди писателей, бесспорно повлиявших на Александра Грина, был и англичанин Роберт Луис Стивенсон: об этом говорят исследователи творчества обоих художников [1, 2, 5, 10], об «авторе "Новых арабских ночей"» и «чудесного романа» [3. Т. 3. С. 142] «Катриона» скажет и сам Грин в «Блистающем мире».

К. Паустовский, вспоминая об одной встрече с Грином, напишет: «Я увидел его тогда в первый и последний раз. Я смотрел на него так, будто у нас в редакции, в пыльной и беспорядочной Москве, появился капитан "Летучего голландца" или сам Стивенсон» [2. С. 307]. В этой образной оценке Паустовского заданы уже те параметры, по которым идет сравнение Стивенсона и Грина: это и внешнее сходство английского и русского писателей, и родство их художественных миров, овеянных духом романтики и морских приключений, и близость их жизненной философии, проявляющейся в обособлении от всего обыденного и прозаического.

Стивенсон и Грин, несмотря на болезнь и неблагоприятные условия, утверждают активное отношение к жизни. Они, как и их герои, бродяги и мечтатели, всегда во «власти Несбывшегося», всегда в пути, в дороге, в поисках «Прекрасной Неизвестности». Сама их жизнь — это движение от северных морей к южным, от прозаических будней к «блистающим мирам», к мечте, сказке, чуду. Общее же движение их творчества противоположно: Стивенсон начинает с книг путешествий и приключенческих романов и движется к психологической прозе, от поэзии детства — к прозе взрослой жизни; Грин начинает с реалистических рассказов о юношеском опыте революционной деятельности, а приходит к поэтической прозе зрелого творчества. Стивенсон движется к реалистической психологической прозе с глубокими раздумьями о трагизме бытия, Грин все больше уходит в сторону эстетизации жизни. Как замечает Н Я. Дьяконова, «Грина привлекла к Стивенсону... специфическая форма протеста», выразившегося «в поисках не реальной, а духовной свободы», оба писателя стремятся «противопоставить макрокосму микрокосм, реальному миропорядку особый мир и в нем обрести если не внешнюю, то внутреннюю независимость» [5. С. 78]. И эту внутреннюю свободу в юности они обрели в книгах, описывающих мир «с добрыми намерениями», в их «загадочных словах о радости» [3. Т. 3. С. 92], позднее — в литературном творчестве, ставшем для них формой существования.

Стивенсона и Грина во многом сформировало чтение, оно будило воображение, открывало для них, еще юных читателей, новые миры, они жили в этом мире прочтенных книг и «вычитанных стран». Уже в зрелом возрасте, вспоминая детство, Стивенсон расскажет в «Детском цветнике стихов» и о «стране любимых книг», и о мире, который открывали для него «книги с картинками зимой»:

Как люблю я уголки,
Где в морозные деньки
Путешествовать привык
По картинкам старых книг.

(«Книги с картинками зимой». Пер. Игн. Ивановского) [7. С. 320]

Там в темноте, где ни души,
Свои я строю шалаши.
На целый вечер я проник
В мою Страну Любимых Книг.

(«Страна любимых книг». Пер. Игн. Ивановского) [7. С. 324]

Так же как и Стивенсона, «очаровательная прелесть старых книг» [3. Т. 3. С. 92] пленила и Грина, и его юных героев-мечтателей.

Книги о необычных приключениях и путешествиях в далеких странах заставят уже взрослого Стивенсона, преодолевая болезнь, начать долгое жизненное странствие, а Грина — покинуть «сухопутную» Вятку и отправиться к южным морям. Позднее один из них скажет: «Не испытав себя, мы ничего не сможем о себе сказать» [9. С. 125].

Любовь к чтению говорит об интенсивности духовной, внутренней жизни Стивенсона и Грина. Впечатлительные натуры, живущие во власти литературного вымысла, они искали выход в романтике путешествий и приключений, сказки и мечты. Внутренний опыт преобладает у них над внешними впечатлениями, поэтому духовное созревание их происходит очень рано. Это определило то, что творчество Стивенсона и Грина во многом носит ярко выраженный литературный характер, в творчестве своем они во многом ориентированы на книгу. Размышляя о воздействии произведений искусства на человека, Стивенсон напишет: «...воздействие их глубоко и подспудно, как воздействие самой природы; они накладывают отпечаток на душу уже одним своим прикосновением; мы пьем их залпом, как воду, и внутренне хорошеем, а как это случается, и сами не знаем» [8. Т. 5. С. 546]. Стивенсону вторит Грин: «Сочинительство всегда было внешней моей профессией, а настоящей, внутренней жизнью являлся мир постепенно раскрываемой тайны воображения» [3. Т. 3. С. 427], воображения, питавшегося произведениями искусства.

Нередко Стивенсон и Грин воспринимают «книжную жизнь» по контрасту с жизнью реальной, но в то же время книжный мир был для них, быть может, более реальным, первичным, был той действительностью, где торжествовали высокие идеалы и благородные герои, и эту действительность, созданную фантазией художника, они дарили читателям, просветляя и совершенствуя их души. Известно, что «в отношении к созданиям искусства у всех есть какая-то двойственность: их всерьез, наравне с данными повседневного опыта, никто не принимает, их родственность себе, может быть, даже превышающую достоверность повседневного опыта, тем не менее всякий признает» [4. С. 56].

Стивенсона и Грина роднит постоянный интерес к проблемам литературного мастерства, психологии творчества, природе воображения, читательского восприятия. Об этом они говорят в свои романах и рассказах, в стихах и автобиографических сочинениях, а Стивенсон — еще и в многочисленных статьях и эссе о любимых книгах и авторах. Как и Стивенсон, Грин мог бы быть автором статьи «Книги, оказавшие на меня влияние». Писатели и книги, сформировавшие английского классика, были любимы и русским художником. Оба они прочитали сотни книг приключенческого и легендарного, научного и философского характера.

О подспудной власти литературного вымысла, активизирующего творческое начало в человеке, Стивенсон говорит в «Детском цветнике стихов», в романах «Похищенный» и «Потерпевшие кораблекрушение», в рассказах «Алмаз Раджи» и «Вилли с мельницы», в предисловиях к «Острову сокровищ» и «Владетелю Баллантрэ», в эссе «Воспоминания о самом себе» и «Книги, оказавшие на меня влияние», Грин — во всех своих романах и многих рассказах, в «Автобиографической повести» и черновом наброске «...Сочинительство всегда было внешней моей профессией».

Романтическая тональность произведений Стивенсона и Грина, присущий их сочинениям «книжный колорит», имеют, в известной мере, вторичный, литературный характер, но эта вторичность заложена в самой природе литературы, которая строится на подражании, игре. В творчестве Стивенсона и Грина она только более акцентирована. Оба художника стремятся к единству жизни и творчества, и в этом стремлении они сознательно или бессознательно превращают свою жизнь в приключение, творят из нее легенду.

Стивенсон воспринимал реальный мир как воображаемый, утверждая власть истории, морского предания, легенды. Грин создавал воображаемые миры как реальные, подчиняя их власти сна, сказки, «еще не наступившего». Оба они в одной истории отыскивают другие, «пока не будут исчерпаны все жизни, все любви, все встречи и случаи...» [3. Т. 3. С. 214].

«Литературность» Стивенсона и Грина определяется их заимствованиями из произведений разных авторов, из арсенала разных литературных эпох и школ. Размышляя о процессе творческого заимствования, они пытаются понять, что здесь первично: «заимствование» из самой жизни или импульс, идущий из литературного источника? «Далеко неизвестно еще в точности, как происходит священнодействие. Говоря фигурально — анатомическая его сущность, в сравнении с сущностью физической, доступной опыту и описанию, — остается тайной, в которую, может быть, и совершается проникновение, но благодаря ее невообразимой глубине это проникновение должно быть запредельным сознанию...» [3. Т. 3. С. 429—430]. Говоря о животворном начале человека и жизни, Стивенсон и Грин проводят параллели между игрой-открытием мира ребенка и работой творческого воображения художника. Рассказывая историю создания романа «Остров сокровищ», Стивенсон напишет: «Кто не помнит, как ребенком зарывался в траву, вглядывался в дебри этого крохотного леса и видел, как они наполняются волшебными полчищами!

То же примерно произошло и со мной, когда я уронил задумчивый взгляд на карту своего "Острова сокровищ" и среди придуманных лесов зашевелились герои моей будущей книги» [8. Т. 2. С. 9].

Импульсом к написанию романа Грина «Алые паруса» стало воспоминание об увиденном однажды в витрине магазина игрушечном боте, паруса которого показались автору алыми в свете солнечных лучей. Это воспоминание стало «зерном нового чуда», а сам роман стал книгой о тайнах творческого процесса, творческого воображения, романтической фантазии.

Так позднее К. Паустовский, работая над главой о силе воображения и его влиянии на жизнь для своей повести «Золотая роза», написал вместо этой главы рассказ об Андерсене. Этот рассказ Паустовского, как и романы Стивенсона и Грина, дает «более ясное представление о воображении, чем общие разговоры по этой теме» [6. С. 158].

Стивенсон и Грин раскрывают внутренний мир своих героев через их отношение к произведениям искусства, через анализ их читательской психологии. Их герои часто ищут подтверждение прочитанному в реальной жизни, пытаются преобразовать мир в соответствии со своей фантазией, своим идеалом. Если вспомнить творческую судьбу Стивенсона и Грина, историю становления их как писателей, то надо отметить, что, исследуя читательскую психологию своих героев, через анализ своего собственного литературного восприятия, они выходят к проблемам взаимодействия литературы и жизни, писателя и читателя, творчества и сотворчества.

Юные герои Стивенсона и Грина существуют одновременно в двух мирах, реальном и вымышленном, находятся, по образному определению А. Варламова, «в неуловимом возрасте взросления, превращения ребенка во взрослого человека» [1. С. 364], поэтому и книги обоих художников — это всегда рассказ о «творческом инстинкте при его пробуждении» [3. Т. 5. С. 80], о «золотой мечте, способной обращать взрослых в детей» [3. Т. 5. С. 180].

Стивенсон и Грин рано осознали пагубность литературных штампов, создавая пародии на декадентскую литературу, на приключенческий и детективный жанры, на беллетристические шаблоны, они вновь поднимают вопрос о соотношении литературы и жизни. Так, Стивенсон с иронией говорит о герое одного из рассказов о приключениях принца Флоризеля, который задается вопросом: «Я желал бы больше узнать о преступлениях и о потайных силах нашего общества, желал бы научиться умно поступать в исключительных обстоятельствах. Читать я люблю; нельзя ли всему этому научиться по книгам?» [7. Т. 1. С. 295] Грин же замечает, что с «игрой "общих соображений"» в жизни можно бороться «лишь словом и сердцем» [3. Т. 3. С. 97].

Стивенсон и Грин ищут «кружево тайн в образе повседневности» [3. Т. 3. С. 42], говорят о добром начале жизни «словом и сердцем», силу находят «в тайне неизгладимо волнующих, хотя и простых слов» [3. Т. 3. С. 37] и, несмотря ни на что, с наивной мудростью ребенка утверждают простые истины:

Как много всего на просторах земли,
Мы можем быть счастливы, как короли.

(«Счастливая мысль». Пер. Л. Зимана) [7. С. 182]

Литература

1. Варламов А.Н. Александр Грин. Биография. М.: Эксмо, 2010. 544 с.

2. Воспоминания об Александре Грине / сост. В. Сандлер. Л.: Лениздат, 1972. 607 с.

3. Грин А. Собрание сочинений: в 6 т. / под ред. Вл. Россельса. М.: Правда, 1994.

4. Грифцов Б.А. Психология писателя. М.: Худож. лит., 1988. 462 с.

5. Дьяконова Н.Я. Стивенсон и Александр Грин // Историко-культурные связи русской и зарубежной культуры: межвуз. сб. науч. трудов. Смоленск, 1992. С. 76—87.

6. Паустовский К.Г. Золотая роза: Психология творчества. М.: Педагогика, 1991. 224 с.

7. Стивенсон Р.Л. Детский цветник и другие стихотворения: сб. на англ. и рус. яз. / сост. М. Лукашкина. М.: ОАО Изд. «Радуга», 2001. 350 с.

8. Стивенсон Р.Л. Собрание сочинений: в 5 т. М.: Терра, 1993.

9. Стивенсон Р.Л. Эмигрант-любитель // «Свобода угнетать...»: писатели Англии о США. М.: Прогресс, 1986. С. 114—153.

10. Яблоков Е.А. А.С. Грин в жизни и творчестве: учеб. пособие для школ, гимназий, лицеев, колледжей. М.: ООО «Русское слово — учебник», 2012. 112 с.