Последний лучник

«Интимные воспоминания... были убедительнее выкладок общественной математики».

Александр Грин. «Жизнь Гнора».

Есть в жизни дальние даты, утраченные казалось бы, навсегда. И все же они поддаются восстановительной работе памяти, если счастливо окружены впечатлениями тех лет, лежащими в нас, как стертый сон.

Так позабытым и вспомненным оказалось для меня лето 1931 года. Симферопольский школьник, я жду не дождусь своих двенадцати лет, а день рождения только осенью. Отец обещал велосипед, роскошь по тогдашним моим временам неожиданная. Обещание подарка было не наградой — не за что, — а скорее попыткой удержать меня в «нероевом состоянии», как говорят о пчелиной семье, из которой грозит вылететь рой. Только что был я возвращен из побега «в Америку к индейцам», как тогда еще бегали ребята среднего школьного возраста. Вспоминая, удивляюсь теперь, сколько приключенческих книг было у меня вокруг. Памятна еще повесть Грина «Вокруг центральных озер» — о путешествиях по Африке отважных Ливингстона и Стенли. В ней были вероломные арабы — работорговцы и благородный невольник-негр, были заговоры, произошло открытие несметного клада. Ничего другого гриновского не попадалось.

Эрнест Сетон-Томпсон (1860—1946) — канадский писатель, художник, естествоиспытатель. Окончил колледж искусств в Торонто, учился изобразительному искусству в Лондоне, Париже, Нью-Йорке.

Разочарованный в городской жизни, ушел на природу и стал писать о животных. Для своих книг сам рисовал интересные и забавные иллюстрации.

Сетон-Томпсон — один из очень редких авторов, сумевший в своих книгах совмещать научную точность и занимательность. Его сочинения, прежде всего восьмитомник «Жизнь диких зверей», — недостижимый для ученых образец того, как надо бы составлять учебники.

Но как ни захватывающи были приключения героев, не они сбили меня с пути, а очень жизненные, с подробностями, с рисунками на полях, прекрасно изданные фолианты Э. Сентона-Томпсона «Маленькие дикари» и «Рольф в лесах». Там была вся программа, от указания, как сделать лук и стрелы, до приемов охоты с этим оружием. В «Маленьких дикарях» действовали мои сверстники, и уже просто нельзя было не попробовать. Мы с приятелем бежали из дому, продержавшись во внешнем мире почти неделю, пока не кончились сухари.

Но главное приключение впереди. Стараюсь воскресить событие, как вижу его в том времени сегодняшними глазами. Семья за обеденным столом: отец, мать, я и мой младший брат. Мать вздыхает. Отцу, виноделу симферопольского винзавода, нужно ехать в Старый Крым «за матерьялом». «За матерьялом» значило везти из колхоза бекмес или сусло. Для матери переживание: в школе каникулы, и я опасен. «Возьми его с собой, а?». Отец понимает и соглашается.

Мустанги — одичавшие домашние лошади. Их было много в степной части Северной Америки. Индейцы охотились на мустангов и всех выбили. Но есть замечательное свойство домашней лошади: возвращаясь в природу, она очень быстро дичает, меняется даже форма головы, ушей... После каждой из войн в лесах, в том числе крымских, появлялись одичавшие лошади-мустанги.

Пейте крымское шампанское —
игристое, мускатное,
Не бейте крымских мустангов —
Скачите, мустанги!

Андрей Вознесенский

Наутро, прихватив лук и стрелы (тетива спущена с древка, стрелы в колчане, скромно и незаметно), иду с отцом к винподвалу. Садимся на полуторку. Отец — в кабину, я с подвальным рабочим — в кузов полуторки, где уже стоит, расчаленная канатами, огромная дубовая бочка для «матерьяла».

Еще к вопросу о дате. Это был, в моем индейском исчислении «год мустанга». На яйлах появились одичалые лошади. Цыгане ловили их, и тогда прямо с жаровни на рынке можно было купить кусок мяса. Отдушенное травами и разными специями, оно шло за говядину.

Грин принадлежал к числу людей, не умеющих устраиваться в жизни... Уже в зрелом возрасте, чтобы уйти от нужды, Грин придумал клеить из фанеры шкатулки и продавать их на рынке. Было это в Старом Крыму, где с великим трудом удалось бы продать одну-две шкатулки. Так же беспомощна была попытка Грина избавиться от голода. Грин сделал лук, уходил с ним на окраины Старого Крыма и стрелял в птиц, надеясь убить хоть одну и поесть свежего мяса.

Константин Паустовский

Мы ехали в Старый Крым, а на горизонте, на холмах вдруг возникал черный силуэт мустанга. Было безлюдье, простор, солнце жгло, в лицо бил ветер не очень дальних, но все же странствий...

В Старом Крыму отец сдал меня на попеченье знакомым, а сам уехал. «Заберу на обратном пути. Ты ж... Гляди у меня!»

С хозяйским сыном сбегали к лесу, на речку, ловить пескарей. Лес, настоящий лес одел горы подобьем бараньей шкуры. На другой день я перешел речку уже один. Заблудиться? Так ведь все просто: идешь вверх, значит — в глубь леса, если спуск — непременно вернешься в город. Тетива струнит оперенной стрелой... Счастливая минута. Рольф в лесах, и никого рядом! Но тут я увидел дым. Сизое облачко висело между стволов, сочилось кверху, ясно видимое в зеленом лесном сумраке. Крадучись, иду на дым. Поляна. Курит костерок, рядом на камне — некто темный, во всем темном. Похож на старого Калеба, наставника томпсоновых «маленьких дикарей». Поднял темное лицо, значит — заметил. И вдруг произнес (эту фразу я много раз повторял после, рассказывая о встрече). Спросил так: «Ты из какого племени будешь?»

В «Автобиографической повести» Грина есть упоминание об охоте еще в детстве: «Не зная ни обычаев дикой птицы, ни техники, что ли, охоты вообще да и не стараясь разузнать настоящие места для охоты, я стрелял во все, что видел: в воробьев, галок, певчих птиц, дроздов, рябинников, куликов, кукушек и дятлов.

Всю добычу мою мне дома жарили, и я ее съедал, причем не могу сказать, чтобы мясо галки или дятла чем-нибудь особенно разнилось от кулика или дрозда».

Застигнутый вопросом врасплох, машинально сознаюсь, что, мол, из племени делаваров, потому что в то время я и в самом деле был делавар.

Остальное видится, как в немом старом-престаром фильме, сквозь белые горизонтали царапин и вспышки цветовых клякс, и невозможно выяснить с точностью, что произошло тогда, а что прислоилось позже. Лук — это я знаю точно. У того взрослого, даже старого человека, тоже был лук! И лежали стрелы, совсем не похожие на мои: наколотая лучина, небрежно скругленная ножиком, и без оперенья. Наконечник — тупоносая медная пулька, из которой вылит свинец.

Тот человек взял мою стрелу и, может быть, объяснил, что свернутый из жести остро заточенный наконечник — ни к чему: при промахе вопьется в высокую ветку, и нет стрелы. Оперенье — тоже дело капризное. Малейший изгиб поведет стрелу мимо.

В углях костра пеклось нечто бесформенное. Я знал этот способ. Однажды мы с ребятами отогнали курицу подальше в кустарник, где и довершили охоту. Зашибленную птицу выкупали в густой глиняной болтушке и зарыли в угли костра, после чего спекшийся панцирь отслаивался вместе с перьями и кожей, обнажая лакомое жаркое.

Очевидно, человек дал понять, что мне пора убираться. И я ушел, не задав ни одного вопроса, — достойно, как полагается настоящему делавару...

Грин был страстный рыболов и охотник. Еще в 11 лет он раздобыл себе шомпольное ружье и охотился с ним в прилегающих к Вятке лесах. Дичь, принесенная им к обеду или ужину, наполняла его душу чувством гордого триумфа...

Н.Н. Грин

Был ли тот лучник в лесу Грином или кем-то еще? Потом я не раз прокручивал этот свой стертый фильм, в свете позднего знания, и, хотя процент вероятности оставался ничтожно малым, выходило, что был он — больше некому. И когда так выходило, я всякий раз испытывал редкое чувство радостного удивления перед красотой того чуда, что может произойти в жизни вот так, ни с того ни с сего, единственно по прихоти случая.

Если живешь в Старом Крыму, невозможно время от времени не задумываться о Грине. В здешних местах его облик все еще на памяти очевидцев. Вспоминают высокую фигуру истощенного человека с лицом в крупных складках.

Видели, как он, смастерив себе лук со стрелами, отправлялся за речку, к недальним холмам — поохотиться...

Окрестность со стороны речки и сегодня очень картинна: темные купы ореховых деревьев вперемежку с бледной сквозистой зеленью старых верб, — издали они кажутся клубами желто-зеленого дыма — над ними шумят высокие тополя. Сама речушка укрыта колючей порослью ежевики, шиповника, боярышника, кусты жмутся к воде, почти сползают в нее с обоих берегов и переплетаются так, что невозможно пройти.

— Потерпим, Сашенька, — утешала я его. — Поживем сначала на те деньги, что ты привез, потом постепенно распродадим и обменяем все наше барахлишко, оставим только остро необходимое...

Н.Н. Грин

В этих местах и теперь больше ворон да сорок, чем какой-нибудь другой птицы, если, конечно, не считать мелких пичуг из отряда воробьиных.

Н.Н. Грин рассказывала: Александр Степанович заготовлял для своих луков столько кизиловых и ореховых палок, что часть запаса шла потом для растопки печи.

Так чем же была она, эта охота? Проверкой на местности очередного придуманного сюжета? Или — «детское живет в человеке до седых волос» (его слова)? Или же, в самом деле — неловкой попыткой добыть что-то к столу таким ненадежным способом?

Было, наверно, и то, и другое, и третье. Еще в 1924 году Грин, по свидетельству К. Паустовского, так ответил на вопрос о своих домашних занятиях:

В это время мать на мангальчике приготовила ему свежего чайку: Это был единственный продукт, которого Александр Степанович имел всегда достаточно, так как «без чаю, — говорил он, — нет жизни». И я всеми способами добывала его и берегла для него.

Н.Н. Грин

— Стреляю из лука перепелов в степи под Феодосией, за Сарыголом. Для пропитания.

«Нельзя было понять — шутит или говорит серьезно», — добавляет от себя Паустовский. Позднее, однако, говоря о старокрымском периоде жизни Грина, Паустовский напоминает о луке и стрелах с полной определенностью.

«Сердечно приветствую, — обращается в одном из писем к Грину писатель И. Новиков, его давний друг, — Вас и Нину Николаевну, отважную жену «старого лучника»»... (подчеркнуто мною — Н.Т.). Можно предположить, что шутливое «лучник» в отношении Александра Степановича бывало в ходу среди близких ему людей.

Был еще древний город Киммерион, недалеко от сегодняшней Керчи.

Особо тяжелое положение романтика в тогдашнем Старом Крыму, которое сам Грин определял как «безусловно трагическое», неприспособленность к суровым реальностям быта, отличавшая писателя, как мы видели, на протяжении всей жизни, — все это, накопляясь постепенно в моем читательском сознании, привело к образу «Последнего лучника», и стихотворение под таким названием появилось на страницах еженедельника «Литературная Россия».

Поэтическая легенда? Пусть будет еще одна легенда об А.С. Грине — «Последнем лучнике».

Старый Крым, ты был Киммерион,
он исчез, осталось только слово.
Киммерийский лучник был силен,
жил охотой, бил врага любого.
В тридцать первом —
помнишь, Старый Крым? —
кто шашлык, а кто слюну проглатывал.
Славный Грин стрелу на лук накладывал,
бил ворон за речкой хмурый Грин.
Чьей судьбой история вертнула...
Киммерийский лук ему вернула.

«Жить живи, а лушпайки суши», —
был закон тогдашнего уютца.
Что твоя им пища для души?
Анекдотов парой перебьются.

Лук звенит шпагатной тетивой,
а за лесом где-то — бригантина...
Грин, живой, уже он был собой,
автором всех рукописей Грина.

Маревом зрачки его томятся,
смертной мукой платишь за талант.
Каркает вокруг воронье мясо, —
вызволяй матроса, Фрези Грант,
ты куда завеялась?
Он верил,
он узнал тебя сквозь едкий дым.
Над на костром шипит, дымится вертел...
Дай хоть водки, что ли, Старый Крым?!

Задремал под кизилом колючим
рыцарь твой, достоинство твое.
Спит последний лучник. Самый лучший.
Кружится над речкой воронье.

... Солнца край окрасил небосклон,
парк с кинотеатром «Бригантина».
Кто-то вспомнит лук и стрелы Грина,
чтоб вернуть назад, в Киммерион.

Рисунок автора