Глава 8. «Я стою, как в цветах и волнах, и над головой птичья стая...» На пароходе «Феликс Дзержинский» — в Ялту. Вилла Молли. Москва: художник Куликов, два пропавших портрета

Восьмого марта Нина, проснувшись, привычным движением сунула руку под подушку и нашла письмо:

«7-е марта, 1927 год. Милая Ниночка, я хотел написать тебе стихи и мог бы, конечно, написать их искренне, но подумал, что такой день, как сегодня, важнее всяких стихов. Как ни хороши будут стихи, всего не скажешь ими, по необходимости они несколько условны.

Одного я желаю, моя дорогая, чтобы шли мы вперед с тобой и дальше с той же любовью, как теперь. Шесть лет твоего терпения, любви, внимания и заботы показали мне, как надо любить. Ты мне дала столько радости, смеха, нежности и, даже, поводов иначе относиться к жизни, чем было у меня раньше, что я стою, как в цветах и волнах, а над головой птичья стая. <...>

Я знаю, что такое верный и нежный друг, сильный в горе, твердый в попечениях, лукавый для пользы своего мужа и бесконечно снисходительный к тем маленьким слабостям, без которых, как без насморка, не обходится ни одна жизнь. На сердце у меня весело и светло. Я не мог бы расстаться с тобой ни за какие блага в мире. Если есть сейчас подлинно счастливый человек, которому даже будничные мелочи его жизни украшены любовью, то это я самый и есть.

Будь здоров, голубчик мой, и храни теплую ручку свою. Твой Саша».¹

Слова Грина: «Я стою, как в цветах и волнах, и над головой птичья стая...», выбитые на медной дощечке, с указанием года, но неизвестно, по какому поводу написанные, экспонировались в Феодосийском музее писателя. Истолкование их было дано на юбилее Грина (90 лет со дня рождения) старшим научным сотрудником музея Геннадием Ивановичем Берестовским.

Перед полным залом в Доме офицеров Военно-морской базы Берестовский сказал:

— Можно ли считать, что Грин не принял Октябрьскую революцию, как это пытались доказать некоторые критики пятидесятых годов? Но ведь именно в десятую ее годовщину он написал: «Я стою, как в цветах и волнах, и над головой птичья стая...» Он написал о том, что он самый счастливый человек на свете.

Никто из знавших истину не поднялся, не сказал о том, что совершается кощунство — в том числе и автор этих строк. То, что было впоследствии сказано Берестовскому — не в счет. Все мы, друзья умиравшей в те дни Нины Николаевны, повинны в предательстве. Наше молчание дало возможность еще раз обыграть письмо Грина — в фильме, посвященном его жизни и творчеству: «В Крыму, около моря, Грин чувствовал себя счастливым» — произносит диктор и вновь звучат слова, обращенные к Нине Николаевне.

С первого номера «Огонька» начал печататься роман «Большие пожары». На обложке журнала, в котором публиковалась злополучная глава Грина, были помещены портреты всех двадцати пяти авторов коллективного романа.

Так разыскала Грина его младшая сестра Катя; связь с ней прервалась без малого двадцать лет назад. Неожиданно в марте от нее пришло письмо: «16.III.27 г. Пишу под свежим впечатлением от твоего портрета, Александр! Знаешь, странно, какой-то случайно попавший в руки журнал перенес меня «за тридевять земель». Ярко встала в памяти наша встреча и прогулка в загородный сад в Вятке, где ты угощал меня лимонадом, а досужая молва разнесла на другой день по городу, что вот-де Катя Гриневская кутит по загородным ресторанам, а мне, несчастной, и реабилитировать-то себя нельзя было, не выдав тебя.²

Вторая картина — это твоя свадьба в тюрьме.³ Где-то сейчас твоя случайная подруга? И сколько их перевенчалось и перезагсилось с тобой?

Странное твое лицо, понимаешь, какого-то заговорщика, как раз из этого самого романа 25 писателей. Но нос твой остался прежним и поколебал недоверчивое вначале отношение к псевдониму и к портрету. Мне довольно часто приходилось читать твои рассказы, но до сегодняшнего дня я не была уверена, что пишешь ты. Уж очень много "экзотики", если можно так выразиться, у тебя: это, очевидно, не твой жанр.

Так-то, Александр! Захотелось мне узнать, как ты живешь? Чем живешь? Как пережил революцию и голод? Женат или одинок? <...> Меня жизнь выпустошила. Живу сегодняшним днем. Если тебе будет интересно знать, как я живу, то ты спросишь, а не спросишь, и не надо, ведь письмо ни к чему не обязывает тебя! Это просто аромат прошлого и только. "На вкус и цвет товарища нет", так и тут.

На всякий случай сообщаю свой адрес: <...> Напиши, Саня!

Понимаешь, мне обидно за тебя. У всех писателей рожи как рожи, а у тебя "черная маска"».⁴

Писала Екатерина Степановна издалека — с маленькой станции Уссурийской железной дороги. Грин не испытал радости, прочитав письмо. Вятка, отец, рано умершая от чахотки мать, злая, как в сказках, мачеха, младшие сестры и братья — стало прошлым, более грустным, чем светлым.

Пять лет назад он обрадовался, получив письмо разыскивавшей его Антонины. Переписка не наладилась — то ли потому, что из Польши и в Польшу письма шли неаккуратно, то ли потому что Александр Степанович был ленив писать. Только под большие праздники — Пасху, Рождество — брат и сестра поздравляли друг друга.

В письме Екатерины его царапнула бесцеремонность, с которой она говорила обо всем — о Вере Павловне, о его творчестве, обо всем, чего она, по существу, не знала.

У ссыльного поляка, мелкопоместного дворянина Стефана Евзебиевича Гриневского, и жены его Анны Степановны, урожденной Лепковой, два года не было детей. Когда им в 1878 году подбросили младенца — девочку, — они удочерили ее, окрестив Натальей. Приемная дочь росла. Через год родился сын и вскоре умер. В 1880 году Анна Степановна родила второго мальчика, которого крестили Александром. Это был будущий писатель Грин. Через девять и одиннадцать лет родились сестры — Екатерина и Антонина, — а за год до смерти Анны Степановны появился на свет самый младший — Борис.

Борис Степанович Гриневский очень любил своего брата, не потерял его и сейчас; жил он в Питере, работал бухгалтером, был женат на красавице-гречанке из Феодосии — Марии Панайотовне. Бывая в Ленинграде, Грины заходили в гости к Гриневским; те в свою очередь бывали у Гринов, приезжая в Феодосию к родным Марии Панайотовны. Борис Степанович был недалек, но добр; Грин по-своему любил его, но с оттенком жалости, как в свое время — отца.

Посидев над письмом Екатерины, Александр Степанович представил себе, как в их доме появится сестра, любопытная, грубоватая. Чужой человек, наделенный, однако, родственными правами на него, на Нину, на Ольгу Алексеевну. Он понял, что отвечать на письмо не станет.

Грины пребывали в состоянии эйфории; увидеть свои произведения в хорошем коленкоровом переплете, с тонкими рисунками — эта мечта Александра Степановича близилась к осуществлению. А жить спокойно, без долгов, может быть, в собственном доме, не завися ни от хозяев, ни от соседей — какое счастье!

В литературном мире тем временем продолжались бои между органом РАППа и «Красной новью», редактором которой был Воронский. «Воронский Карфаген⁵ должен быть разрушен!» — утверждал в журнале «На литературном посту» Леопольд Авербах.

«Авербах — не случайность, — отвечал в "Красной нови" Воронский. — <...> Нам уже примелькались эти фигуры вострых, всюду поспешающих, неугомонных юношей, самоуверенных и самонадеянных до самозабвения, ни в чем не сомневающихся, никогда не ошибающихся. <...> В нашей сложной, пестрой жизни их вострота принимает поистине зловещий оттенок. <...> Одно они усвоили твердо: клевещи, клевещи, от клеветы всегда что-нибудь да останется».

Александр Степанович, просматривая номера «На литературном посту», неожиданно нашел свое имя в рубрике «Что читают», регулярно помещаемой журналом — РАПП интересовался, чем живут все слои нового общества — от рыбаков до работников Наркомпроса. На этот раз в рубрике был задан вопрос: «Что читали и читают научные работники из новейшей беллетристики?»

«Из авантюрных писателей, — отвечал орган РАППа, — большой популярностью пользовался А. Грин, главным образом, "Алые паруса"». Снова его не замечали, а если и замечали, то вскользь, походя.

Отослав собранное для трех первых томов Вольфсону, Грины решили отправиться путешествовать. Издатель был четок и сдержал обещание — получив материалы, посланные Грином, он немедленно выслал вексель на вторую тысячу рублей. Теперь можно было отправиться в путь. Захотелось в весеннюю Ялту.

В то время между Ялтой и Феодосией курсировал небольшой однопалубный пароход «Феликс Дзержинский», старенький и уютный, еще дореволюционных времен. Ранним утром второго апреля Грины погрузились на пароход. Кряхтя и поскрипывая, он шел мимо знакомых мест — Коктебеля, Нижних Отуз, актинометрической станции, где они были так счастливы два года назад.

В Ялте пошли на Виноградную к Сахаровым, но у них дела шли хорошо — все комнаты были уже сданы. Анастасия Дмитриевна повела Гринов к знакомым; дом стоял в приморском парке, комната была сыровата, но стояли такие солнечные дни, что Грины только ночевали дома. В 1923 году они не посмотрели окрестности Ялты, поспешно уехав. Сейчас было время.

«Мы не торопились, не горели, а тихо радовались, — вспоминает Нина Николаевна. — Наняли сановитого, бородатого извозчика Николая, имевшего хорошую парную коляску и договорились с ним о местах и сроках поездок. <...> Я всегда любила езду на лошадях, неторопливую, без скучного запаха бензина, под мерное цоканье копыт и пофыркивание лошадей. Вечерами Александр Степанович любил посидеть в малолюдном винном погребке, расположенном в уступе скалы недалеко от нашего дома, в парке; через небольшие, высоко посаженные окна погребок освещался лучами заходящего солнца. Посидит час-полтора, потягивая любимое белое вино, просмотрит газеты и журналы».⁶

Эти дни в Ялте были светлы и бестревожны: с деньгами пришла свобода от мыслей о том, как их достать, о долгах, ростовщиках, издательствах. Поездки в горы придавали их жизни особый вкус — из мира лозунгов, митингов, темпов, индустриализации Грины попадали в страну сосен и облаков, птиц, диких коз и оленей, пробегавших по скалам и осыпям. Неторопливо ехала коляска по грунтовой дороге, а внизу белели дома города над морем. Ялта ли? Гель-Гью?

«Здравствуй, дорогая мамочка! — писала Нина Ольге Алексеевне через десять дней после их приезда. — <...> Здесь очень жарко днем и холодно вечером. Настоящий рай! <...> Масса цветов». Александр Степанович добавлял: «Приедем в четверг 21 апреля. Нина здорова. Везу четверть мадеры и розы».⁷

Они хотели быть дома к Пасхе, которая приходилась на двадцать четвертое апреля. Перед отъездом Грины совершили настоящее путешествие: их пригласили знакомые в Дом отдыха ЦКУБУ, находившийся в Мисхоре.

«На лошадях поездили досыта, — вспоминает Нина Николаевна об этом эпизоде, — пешком — пыль, жара, машины, люди — неуютно.

— Поедем на лодке, — предложил Александр Степанович. — Не торопясь, с отдыхом, часа за четыре доплывем. Я буду грести, ты править. Вспомним Токсово.

Так и сделали. Оставив залог, взяли лодку и поплыли, часто приставая в красивых местах. Встретили нас очень радушно, устроили переночевать — но не захотелось нам жить в таком доме отдыха: много людей, дисциплина, процедуры, отсутствие легкой простоты не прельстили нас, привыкших жить замкнуто.

Возвратясь на лодке в Ялту, мы начали собираться домой. Заказали билеты на пароход, отходивший через сутки, а вечером, сложив вещи, в последний раз пошли прощаться с Ялтой. На одной из улиц, тихой и зеленой, увидели дом: за чугунной оградой, в глубине двора, на фоне широких темных деревьев сада, стоял одноэтажный коттедж с высокими зеркальными окнами; по углам и над входом густо вились мелкие белые и красные розы. Высоко на фронтоне большими буквами светилась надпись:

Вилла Молли

— Как сон! — сказал, останавливаясь, Александр Степанович. "Вилла Молли"! Тебе не кажется, что это наш дом, что он по ошибке чужой?

Мы долго стояли, очарованные. С мечтой о вилле мы уехали из Ялты.

Когда возвращались домой, море штормило. Наш допотопный пароход мотало во все стороны, волны заливали палубу. Пассажиров укачало: они, стеная, лежали в каютах и на палубе.

Александр Степанович не страдал морской болезнью. Он знал это со времени плаванья в Африку, а я, входя на пароход, боялась. Но и меня не укачало. Мы сидели в буфете, ели и пили чай — единственные пассажиры на всём пароходе. А он мужественно пыхтел, кряхтел и шел вперед; ночью нам казалось, что пароход развалится, но он дотащил нас до Феодосии. Когда мы приехали домой, Александр Степанович слег с тяжелым приступом малярии. Вернее всего, приступ вызвала прогулка на лодке под солнцем.

Наша поездка в Ялту была последним путешествием на Южный берег Крыма, радостным и бездумным. Вскоре жизнь начала нас пошлепывать, а потом и бить жестокой и жесткой рукой».⁸

Местный врач Петр Иванович Наний, с которым Грин подружился во время болезни, — высокий, веселый украинец — посоветовал поехать на Кавказ, чтобы полечиться — лучше всего в Кисловодск.

Дорога Гринов лежала через столицы — и в Москве, и в Питере скопились дела. Приехали в Москву пятого мая. Как всегда, остановились в Доме ученых, в привычном пятнадцатом номере. Соседом Гринов оказался пожилой муромский художник Иван Семенович Куликов — тихий, худощавый человек с печальными карими глазами. В Доме была организована выставка учеников Репина. Были выставлены и работы Куликова: сцены из жизни северной деревни начала века, пейзажи, портреты.

Александр Степанович, ощутивший себя богачом и меценатом, купил у Куликова четыре пейзажа, напомнившие Токсово, и отослал в Феодосию. Нина писала матери: «смотреть их надо издали, это этюды».

Затем Грины заказали Куликову портреты. «Мой портрет подвигается, — сообщила Нина Ольге Алексеевне. — Удивительно хорошо. Ты даже представить себе не можешь, как хорошо».⁹

«А портрет, волшебно хороший, мы будем возить с собой. И раму уже подобрали — ей не меньше ста лет».¹⁰

В 1941 году, незадолго до войны, Куликов отвечал Нине Николаевне на ее запрос: «То, о чем Вы просите, то есть каких-либо подсобных рисунков к портрету А.С. — их нет у меня, я их не делал. Я вспоминаю, как А.С. упорно не желал поддаваться моему гипнозу, чтобы портрет именно не получился и был доволен, что так и случилось. Ему нужно было выйти из-под воли художника, и сделать я с ним ничего не мог. Я без улыбки не могу вспомнить этот эпизод. Другое дело было с Вашим портретом. Как он старался содействовать успеху в этой работе и радовался, что портрет удался и понравился всем. <...>

Александр Степанович занимает самое светлое место в моей жизни. Я храню книги с его автографами, и порой все мы — я, жена и дочь — очень увлекаемся чтением их».¹¹

Оба портрета пропали.

Примечания

1. Твой Саша». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 69.

2. ...не выдав тебя. — Грин приезжал в Вятку под чужим именем в 1906 году. (Примеч. автора).

3. ...свадьба в тюрьме. — Имеется в виду венчание А. Грина и В. Абрамовой в 1910 г. в период его ареста.

4. ..."черная маска"». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 117.

5. ...Карфаген... — Древний город-государство в Северной Африке. Был разрушен римлянами в 146 г. до н. э. Здесь используется в переносном смысле.

6. ...просмотрит газеты и журналы». — РГАЛИ. Ф. 127.

7. ...четверть мадеры и розы». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 71-а.

8. ...бить жестокой и жесткой рукой». — РГАЛИ. Ф. 127.

9. ...как хорошо». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 193.

10. ...не меньше ста лет». — Там же.

11. ...увлекаемся чтением их». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 111.