На правах рекламы:

• Упаковочные материалы от Априори пэт лента оптом

Глава 1. Грин едет в Москву один. Дорожная переписка Александра и Нины — свет их любви. Смерть Гуля. Гибель Есенина и Маяковского. Крутиков «теперь насквозь лжив и всё врет...»

Но ушла их жизнь в толчею толчей
На съедение крыс, на расхват мышей,
На подметки туфель для мелкой тли...
Новелла Матвеева. Старинные корабли.

Памяти Александра Грина

Крутиков опять замолчал. Не было ни писем, ни денег. Снова Александр Степанович стал собираться в Москву. На дорогу пришлось занять у Богаевского.

Грин выехал пятого марта, накануне их праздника, — впервые они проводили его врозь.

«Мы вместе — навсегда, — писал Александр Степанович в дороге. Я, батюшка, еду с надеждой и энергией. Вчера, прочтя твою дорогую записочку, положенную в саквояж, почувствовал тебя возле себя, а как мне было хорошо, никакими словами не выразишь. <...> Завтра всё будешь знать о наших делах и денег вышлю. Я долго не задержусь, "наш не может", — "не могем", "не надо долго"!»¹

«Поздравляю тебя, голубчик, с теми девятью годами, которые мы с тобой прожили, — в тот же день писала Нина. — Дай нам Бог еще много, много лет встречать вместе. Вчера всю ночь продумала о тебе, о нашей жизни, милый, и ничего не могу тебе сказать, кроме слов великой благодарности. Ты освободил мою душу от оков бессознательности. Я теперь всё воспринимаю со всех сторон, как бы кругло, во мне одновременно говорят и чувства, и мысли, и ощущения; я всегда знаю, как отнестись к тому или иному явлению, имею вкус к своим духовным и физическим ощущениям. Пусть иногда душе моей больно от соприкосновения с чем-либо, но зато душа моя и мысли без пеленок. А раньше этого не было. И не встреть я тебя, так бы и прожила всю жизнь Муней-телуней, иногда полусонно, полусознательно, чувствуя недовольство чем-то, неудовлетворенность и не зная, что мне надо. А теперь я знаю. Мне от жизни только и нужно: ты, солнце и небо, и покой. Как словами, да еще на бумаге, трудно выразить то, что звенит в душе. Голубчик ты мой, одно скажу — люблю и благодарю. <...>

Всё время еду с тобой. Пишу письмо, а Гулька сидит на носке и настоятельно и даже нагло требует "плечико", машет крыльями и пищит. Ну, и нанавозил же он у тебя в комнате. Всё утро скребла ножом и всё еще не вычистила.

Встала в 9 ч. утра. Ждала денег и писем, и гробовое, конечно, молчание. Спасибо Богаевскому, что выручил, а то бы сидел ты, бедняга, и ждал, и томились бы бесконечно. <...> Собуся, милый, голубчик, обо мне не беспокойся, я здорова, сыта, береги себя. Не волнуйся, если будут неудачи, нам не впервой их встречать. Бог нам поможет, а потеряв на нервах здоровье, мы лишимся друг друга; такой обмен не выгоден. Целую тебя, голубчик, мой милый, любимый муж и друг, крепко, крепко. Если я тебя за эти девять лет обижала, прости меня, не со зла, а с раздражения это, а внутри любовь и нежность и сознание, что не даром ты прожила жизнь, раз она была у тебя так согрета».²

Грин сообщал: «Прямо с вокзала я поехал к Крутикову и узнал от него, что получение денег в прежнем положении. Шафран (в "Мысли"? — Ю.П.) молчит на четыре уже запроса. Я их читал, они очень серьезны, а потому возник вопрос — не есть ли это попустительство самого суда.

На мое счастье, когда я уже собрался ехать в П<етер>б<ур>г — сегодня или завтра — я в Юридическом бюро встретил Лаганского (депутат Ленсовета, сотрудник "Известий"), при нем был разговор о моем деле, и Лаганский завтра повезет все документы по делу к ленинградскому прокурору для немедленного обследования. Я читал все запросы Крутикова и упрекнуть его в плохом ведении дела не могу. Его личное отношение ко мне — явно наигранное, фальшивое. Ну, Бог с ним! <...>

Я послал 90 р. из 100, полученных от "Молодой гвардии" и 30 из 50 Литфонда, которые, по моему заявлению, были выданы немедленно. <...> В "Молодой гвардии" завтра будет переписан мой черновик и по его прочтении (а первый посыл уже одобрен) я надеюсь в день-два получить 550 руб. "Пари" я дал в "30 дней", ответ завтра. Вот пока всё о делах. Дитя мое, будь спокойна. Все, что в силах моих и даже больше того — я сделаю, милая. <...>

Для О<льги> А<лексеевны>. Берегите Нину. Весь мой свет в ней. А.Г.»³

Седьмого марта Нина писала: «Вот и десятый год пошел. <...> Спасибо тебе за всё. Как-то ты там проводишь этот день? Ведь первый раз мы его проводим порознь. Собуся, дружочек мой! На нищей бумажке пишу, так как Кот нищенький, у него нет монет даже на бумагу. Если завтра не пошлю письма, не беспокойся — это от отсутствия денег, так как издержала на дрова, телеграмму тебе, кое-что пищевое, и остался шиш. Но пища есть на несколько дней, так что ты не беспокойся. Делай спокойно все делишки и тогда приезжай, так как лучше, Собуся, на один день позже выехать, да не мучиться так, как мучились последние два месяца. Я, как вспомню, меня мороз по коже продирает. <...> Я всё время сижу дома, так как, хотя ясно, но прохладно; рукодельничаю, не чувствую ни малейшего желания ходить, тело и душа всё еще ноют».⁴

Получив переводы из Москвы, Нина писала:

«Сашечка! Ты меня потряс с головы до ног. Через два часа после приезда посылаешь мне 90 рб., вечером еще 30. Что такое? Не стал ли ты миллионером? Мне даже удивительно держать в руках "столько денег". Что значит — отвыкли. <...> Осталось ли тебе-то самому? <...> Обо мне не беспокойся, только себя береги, ведь ты на чужой стороне, а я дома. Живу совершенно спокойно. <...> Как и где-то ты ночуешь, беспризорничек мой родной?»⁵

Грина снова пригласил к себе Иван Алексеевич Новиков. В семье его Александр Степанович уже чувствовал себя своим. Его полюбили, и в этом тепле он оттаивал, исчезла замкнутость; мрачный Грин становился ручным.

В альбоме автографов Марины Николаевны Новиковой сохранилась запись:

Прошу простить меня за мнение
О том, что я не виноват,
Но уж без всякого сомнения
Я буду Вам, как старший брат!

А.С. Грин.

Александр Степанович вернулся тринадцатого марта, денег, вопреки ожиданиям, он привез немного. «Молодая гвардия» подписала с ним договор на «Южную звезду»: еще по первому присылу повесть понравилась, дали по 250 руб. за лист. Аванс — 25% — пообещали прислать, денег в издательстве не было, выдали только те сто, которые Грин сразу отправил домой.

Других договоров не было. Издательства не просили, как раньше, написать — «что-нибудь в вашем духе, Александр Степанович».

Только редактор «Всемирного следопыта» Владимир Алексеевич Попов предложил Грину написать серию очерков о местах, увиденных им во время скитаний, когда он был юношей, когда жил в ссылке на Севере. Александр Степанович принял его предложение без радости. Очерк как литературный жанр был чужд ему.

Не зря вернувшийся из Германии Исай Григорьевич Лежнев писал в журнале «На литературном посту» о «многожанровых» и «одножанровых» писателях: «Авторы лучшего очерка: Рейснер, Шагинян, Эренбург, Никулин, Кольцов, Зозуля, Зорич, Шкловский. Это «многожанровые» писатели. Напротив того, писатель одножанровый, чуждый литературному универсализму и далекий от него, хорошего очерка не напишет. Трудно себе представить очерк, написанный Есениным. Совсем не напишет очерка Грин. Сейчас проблема очерка стала особенно актуальной, эта форма признается особенно соответственной заданиям периода социалистической реконструкции».

«Дорогой Иван Алексеевич! — писал Грин через месяц Новикову. — Вы, очевидно, скоро приедете в Феодосию?! Приятно будет увидеться с Вами. Настоящей жары еще нет, пока пасмурно, тепло и дождливо. Мы в первых числа собираемся в Старый Крым. Но когда начнем там жить — зависит от устойчивой погоды.

Дорогой Иван Алексеевич, разрешите обратиться к доброте Вашей и попросить позвонить "на четыре стороны света". "Мол. гвардия" так и не ответила ничего, и мы, как и были — без денег. 125 р. должен прислать журнал "Знание — сила"⁶ за печатаемый рассказ "Бочка пресной воды", там некто т. Искров, он брал и он обещал. И еще — "Всемирный следопыт" (Влад. Алекс. Попов). Там — больше месяца лежат мои автобиографические очерки, за которые я (под которые) давно прошу 200 р., но — ни ответа, ни привета.

Будьте добры, И.А., порадейте по этим трем поводам и проводам. Особо прошу Вас справиться по 3-31-08, Николай Васильевич Крутиков, юрист Федерации. Он вдруг умолк, и я ничего не знаю о течении моего дела с изд-вом "Мысль". Я надеюсь, я хочу, что это последнее Вам беспокойство с телефонами. Но что же делать? Пишешь — как в воду камни.

Приезжайте, Иван Алексеевич, пойдем на горы гулять. Х<ристос> В<оскрес>! Нина Николаевна и я шлем привет Вам и Ольге Максимилиановне.

Ваши Грины. 20 апр<еля 19>30 г.»⁷

Еще в Москве из оговоренных восьми Грин написал два очерка — «Урал» и «Баку». Попов пообещал пустить их в ближайшие номера журнала, а деньги прислать немедленно. За месяц Александр Степанович подготовил очерк «Одесса» — рассказ о начале скитаний Сани Гриневского, в шестнадцать лет покинувшего отцовский дом в Вятке.

Давно уже пришли авторские экземпляры второго номера «Следопыта» с рассказом о Гуле и фотографиями — Александр Степанович с Гулем на плече, Нина — кормит кобчика с рук.

В конце апреля резко похолодало. Был ветреный день, когда Александр Степанович после обычных упражнений во дворе с Гулем возвращался домой. Кобчик сидел на его плече. Вдруг резкий порыв ветра сбросил птицу в миску с похлебкой, поставленную для Кука. Грин вытащил бившегося Гуля из холодного месива. Нина стала вытирать ястреба сухими тряпками и усадила его в корзину, тепло закутав. Согревшись, Гуль смотрел на людей спокойно и весело.

— Дурашка, как напугал, — с облегчением сказал Грин.

К вечеру Гуль сник, осел, притих. Ночью Нина и Александр Степанович несколько раз к нему вставали; он медленно поворачивал голову на свет.

Утром Александр Степанович сказал Нине: «Погляди, перья потускнели, топорщатся. Это у птиц перед концом». Они решили не тревожить Гуля, и он весь день сидел в корзине, понуро, не шевелясь. Когда под вечер Грин взял его в руки, оказалось, он мертв.

Они похоронили своего любимца под сосной на горе Тепе-Оба. Александр Степанович горевал, обвинял себя — не досмотрел, уронил Гуля. Дом без птицы стал пуст. «Мы часто вспоминали его, — пишет Нина Николаевна в главе воспоминаний «История Гуля», — вместе — до самой смерти Александра Степановича; я одна — до сих пор».

Из «Федерации» прислали второй номер журнала «Красный библиотекарь». В рубрике «Книги, не рекомендуемые для закупки в библиотеки» значился сборник Грина «Огонь и вода» с короткой аннотацией: «Рассказы русского автора с иностранными героями, книга, написанная "под переводную". Сюжеты преимущественно авантюрно-детективные, иногда просто фантастические, обычно осложнены несколько парадоксальной психологией действующих лиц. В виде развязки порой дается интригующе-мистический намек. Автору нельзя отказать в литературном мастерстве. Но в целом эту книгу, лишенную с одной стороны какой-либо бытовой изобразительности (какая-то условная "общеевропейская" действительность) и минимума полезного социального содержания — с другой, не стоит расходовать столь ограниченные средства наших библиотек».

На агитацию и пропаганду ни средств, ни бумаги не жалели. «Массово-политическая работа партии, — пишут авторы "Истории КПСС", — строилась на сочетании всех средств пропаганды».

Как грибы, росли нужные журналы и их тиражи. Незаметный «Спутник агитатора» похорошел и стал выходить три раза в месяц вместо двух. Статьи в нем были направлены на усиление классовой борьбы в условиях коллективизации. Вот образец: «Со времени перехода на политику ликвидации кулачества, как класса, этот последний лозунг стал главным лозунгом, а лозунг ограничения кулачества в районах без сплошной коллективизации превратился из самостоятельного в лозунг подсобный. <...> Если в первом — ликвидация кулацких хозяйств проводится самими бедняцко-середняцкими массами, то во втором она неизбежно превращается в раскулачивание только административным путем... <...> Декрет ЦИК и СНК предоставляет организациям на местах право применять все необходимые меры по борьбе с кулачеством вплоть до полной конфискации имущества кулаков и выселения их из пределов отдельных краев и областей».

Ату его!

Борис Леонидович Пастернак, незадолго до смерти, рассказывал скульптору Масленниковой: «В начале тридцатых годов было такое движение среди писателей: стали ездить по колхозам, собирать материал для книг о новой деревне. Я хотел быть со всеми и тоже отправился в такую поездку. То, что я увидел там, нельзя выразить никакими словами. Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания. Я заболел. Целый год не мог спать».

Писатели и поэты метались. Эдуард Багрицкий написал знаменательные строки:

А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой.
Иди и не бойся с ним рядом стать.
Твое одиночество веку подстать...
Оглянешься — а вокруг враги.
Руку протянешь — и нет друзей.
Но если он скажет: «Солги!» —
Солги!
И если он скажет: «Убей!» —
Убей!

Багрицкий, Луговской и Маяковский вступили в ряды РАППа.

Прочитав в газете о самоубийстве Владимира Маяковского, Александр Степанович задумался: «Видимо, что-то я в этом поэте проглядел, — сказал он Нине, — мне он был неприятен — этакий биндюжник в литературе, всегда орущий, якающий, не строфы — булыжники. Но — не смог жить, как жил, а по-другому не сумел. Что-то понял и не справился. Эх, Санди Пруэль, ничего-то ты в людях не смыслишь. Учиться тебе и учиться до старости...»

Приводя эти слова Грина, Нина Николаевна добавляет: «Александр Степанович был озадачен и потрясен самоубийством Маяковского».⁸

Кажется неслучайным совпадение обстоятельств гибели Есенина и Маяковского: Есенин покончил с собой в те дни, когда рапповцы, сочтя его своим, стали восторженно цитировать покаянные стихи поэта на страницах своего журнала. Маяковский вышел из игры, попытавшись стать своим в РАППе и не сумев это сделать. Оба, предав себя, погибли.

Долгожданное письмо от Крутикова содержало горькие вести: издательство «Молодая гвардия» под нажимом политредактора отказалась от «Южной звезды». Попов для «Всемирного следопыта» из трех очерков взял лишь один — «Урал». Настораживала часть письма, касающегося суда с Вольфсоном: Крутиков предлагал от суда отказаться и решить конфликт через Федерацию. Если же Вольфсон на Конфликтную комиссию не согласится (его в Ленинграде в настоящее время не было), то суд Крутиков предлагал перенести в Симферополь.

— Сначала был Верховный суд, — сказал Александр Степанович, — а теперь едем куда-то вниз: Конфликтная комиссия, суд в Симферополе. Почему не в Феодосии или Старом Крыму? А состав комиссии — Селивановский, Богданов, Кириллов, Новиков-Прибой — лучше не придумаешь. Я надеялся, что Крутиков доведет дело до конца — ведь по его вине иск тогда сорвался. Теперь он явно хочет спустить его на тормозах. Нинуша, напиши ему, мне противно.

Крутиков на письмо Нины ответил пространным объяснением — сейчас не то время, в Верховный суд передавать дело не следует, там к автору относятся как к частнику без определенных занятий. Симферопольский суд — тоже плохо. Лучше всего — Конфликтная комиссия, но она только начала свою работу, а дел такого рода много. При письме было приложено заявление в Симферопольский суд, которое должен был написать Александр Степанович. Но письмо разминулось с Грином... Не дождавшись ответа от поверенного, он в середине мая уехал в Москву, собрав книгу рассказов — «Остров Рено».⁹

Из столицы Александр Степанович писал: «Буду краток. Крутиков послал нам заявление для Симферопольского суда (струсил!) — со мной, как видишь, разошлось, и я поставил ему твердо: сегодня послать телеграмму в Л<енингра>д изд<ательст><ву "Мысль", предлагая приехать на (стой! стой!) заседание Конфликтной комиссии 26 мая. При условии, что, подчинись решению, они выдадут форменное денежное обязательство, равное векселю и взыскиваемое обычным порядком. Если завтра до 5 часов ответа, надобного нам, не будет, то передается в Симферопольский суд. Срок Вольфсону 27 мая, этого же числа я выезжаю через Симферополь, настояв Суду разобрать дело в июне. Тогда Крутиков выедет защищать. Теперь: он насквозь лжив и всё врет; Осипов (пред. ФОСПа) даже удивился, когда речь зашла о Конфликтной комиссии. Держу Крутикова под мягкой, внимательной улыбкой, и дальше 27 мая он у меня никуда не пойдет.

Тихонов берет "Автобиографию" для редакции и дела с ней. Устал я. Ионов взял "Остров Рено" для просмотра¹⁰ и — м. б.?

Кто знает?

Прости. Утром подробнее напишу. С полпятого утра, как пришел поезд, — на ногах».¹¹ В тот же день Нина получила телеграмму: «26 выезжаю завтра получаю "Красной ниве" 150 Крутиков подлец остальное дома».¹²

Александр Степанович вернулся, измученный хождением по издательствам и двоедушием Крутикова. Изверившись в нем, Грин решил уехать, чтобы отдохнуть дома и посоветоваться с Ниной. В юрколлегии, куда пошла Нина проконсультироваться, ей сказали, что в Симферополе суд с Вольфсоном проходить не может — только в Ленинграде, по месту жительства ответчика.

— Придется взять другого адвоката, — решил Александр Степанович.

В Москве он жил у Новиковых и, приехав, написал Ивану Алексеевичу:

«Я доехал благополучно, хоть раз тридцать мочил голову под умывальником; жара была убийственная. Думал, околею от изнурения. Однако, обошлось. <...> Дома хорошо, жара куда легче, чем в Москве или в вагоне. <...> Не могу еще раз не выразить Вам глубокой признательности за Ваши сердечные одолжения. Приезжих порядочное число, с продуктами задумчиво».

Далее шли просьбы. Никто, пожалуй, из друзей и знакомых Гринов не выполнял многочисленные и нередко сложные поручения в столице так добро и охотно, как Новиков.

«Надо лечить Нину Николаевну, отвезти ее в Старый Крым. Существовать. Писать. <...> Вся ужасная, дикая обстановка нашей работы заставляет меня беспокоить Вас этими штуками. А не к кому больше. Простите, ради Бога. <...> Н.П. Коблову написал, послал книжку. Он меня поразил.

30.V.30 г. Будьте здоровы. Ваш А.С. Грин».¹³

У Новиковых как-то вечером сидел гость; когда пришел Александр Степанович, он играл с Иваном Алексеевичем в шахматы. Их с Грином познакомили: человека этого звали Никита Петрович Коблов; немолодой, приземистый, скучноватый, да и профессия — статистик, он в разговоре с Александром Степановичем необычайно оживился и вдруг попросил у него экземпляр «Дороги никуда».

— Всё ваше есть у меня, а этой книги нет. Уважьте.

Оказалось, что перед Грином — горячий поклонник его творчества, которое он знал вдоль и поперек. На свое письмо и бандероль с «Дорогой никуда» Александр Степанович получил мгновенный ответ:

«Уважаемый Александр Степанович, большое Вам спасибо за Вашу книгу. По совести, я был смущен, получив ее. Конечно, с моей стороны было нахальством ловить Вас на слове и совать Вам свой адрес. Во всяком случае, получение ее доставило мне большое удовольствие. Я уже говорил Вам, что люблю Вас как художника-писателя, а потому мне было интересно познакомиться с Вами и как с человеком. <...> Я собирался уходить, но остался, услышав Ваше имя. И очень рад, что остался. Не всегда действительный облик писателя соответствует нашему представлению о нем. Но в Вас я встретил то, что ожидал: интересного, живого и оригинального человека.

Уважающий Вас Н. Коблов. 2.VI.30 г.»¹⁴

Примечания

1. ..."не надо долго"!» — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 69.

2. ...так согрета». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп, 1. Ед. хр. 192.

3. Весь мой свет в ней. А.Г.» — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 69.

4. ...тело и душа всё еще ноют». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 192.

5. ...беспризорничек мой родной?» — Там же.

6. ...журнал «Знание — сила» — Ежемесячный научно-популярный и научно-художественный журнал для молодежи Всероссийского общества «Знание», основанный в 1926 г. в Москве.

7. Ваши Грины. 20 апр. 30 г.» — РГАЛИ. Ф. 343. Оп. 3. Ед. хр. 20.

8. ...самоубийством Маяковского». — РГАЛИ. Ф. 127.

9. ...«Остров Рено». — Книга с таким названием не выходила.

10. Ионов взял «Остров Рено» для просмотра... — Ионов заменил Нарбута в «ЗИФе». (Примеч. автора).

11. ...на ногах». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 69.

12. ...остальное дома». — Там же.

13. Ваш А.С. Грин». — РГАЛИ. Ф. 343. Оп. 3. Ед. хр. 20.

14. ...Н. Коблов. 2.VI.30 г.». — РГАЛИ Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 159.