Глава 15. Сон Грина. Свет надежды. В воображении — новые сцены романа «Недотрога». «Хатка Зосимы»: радость от покупки дома, переезд. Диагноз Яковлева: у Александра Степановича — рак желудка. «Безнадежно и темно было на сердце...»

Уже со второго дня праздника Александр Степанович стал снова отказываться от еды. Май был месяцем мучительным для обоих — у Нины было такое чувство, что Грин умирает от истощения, и она плакала, умоляя его поесть, — ему же еда приносила невыносимые страдания. Разговоры о еде раздражали Александра Степановича до невменяемости — однажды он бросил на пол книгу, которую читал.

К концу мая относится записка Нины: «26.V.32 г. Сашечка, милый! Если ты не хочешь больше жить, скажи мне это прямо, я тогда ничем тебя тревожить не буду. Делай всё, как хочешь. Но если хочешь жить, то надо к этому приложить какое-то усилие. Если у самого нет сил сделать это, отдайся на мою волю, я ничего тебе, кроме добра, не сделаю. А так терзаться я больше не могу. Твоя любящая Нина»,1

Когда Нина вернулась, Александр Степанович взял ее руку и молча поцеловал. В этот день зашел Наний. Доктор тоже стал убеждать Грина в том, что ему необходимо питаться регулярно и сытно, что нужен свежий воздух — уже тепло и можно целые дни проводить в саду. Александр Степанович со всем согласился.

«Я пошла провожать Петра Ивановича, — продолжает воспоминания Нина Николаевна. — Мне надо было идти в аптеку. Когда мы вышли, я прямо спросила его: "Умирает Александр Степанович?" Он сказал: "Да". Я возмутилась: "Отчего же он умирает? Он же ничем не болен, температура нормальная. Я должна поднять его на ноги. Может, нужно переменить квартиру? В этой он устал". Договорились, что я постараюсь перевезти Александра Степановича в новую квартиру.

По дороге домой я дала в Союз телеграмму о том, что Грин умирает от истощения. Подходя к дому, успокоила лицо. Александр Степанович встретил меня будто добрее и веселее, но спросил:

— Тебя очень напугал Петр Иванович?

— А чем он мог напугать? Обсуждали твой новый режим.

— Ну, и хорошо. А знаешь, Нинуша, я отдаюсь на твою волю, как ты просишь в записке. Делай со мной, что хочешь, только не очень мучай пищей.

Я ласково его поцеловала. Сердце мое завеселилось и успокоилось.

На следующий день устроила в саду шалаш из ковров и портьер, поставила с соседями постель, и они вынесли Александра Степановича. Ел он в этот день хорошо. Перед тем я достала несколько бутылок коньяка. Молоко с коньяком Александр Степанович мог пить без отвращения. Во второй день он был еще бодрее и веселее. Целый день мы разговаривали. Я внутри растекалась от умиления и самонадеянности, думая: "Вот что может сделать сильное желание!"

В промежутки, пока Александр Степанович спал, я бегала по городу в поисках квартиры. Узнав, что Наний посоветовал переменить жилье, он обрадовался: комната, в которой он лежал, по его словам, смертельно ему надоела — только и видишь, что колодец. Целые дни рыскала я по городу. Александр Степанович не сетовал на мое отсутствие, а ждал меня с нетерпением — узнать, не нашла ли я что-нибудь подходящее.

— Истомился я в этом подземелье, — говорил он, — хочется солнца. Как хорошо было в Феодосии на Галерейной: комната была невелика, а душе просторно — так светла. Да и на Лазаретной неплохая.

С санаторным питанием ничего не получалось. Ковалев пообещал без Союза писателей это сделать, но ничего не сделал.

Однажды Александр Степанович рассказал мне сон, приснившийся ему днем в мое отсутствие: против нашего дома в поле стояли два красивых граба, которыми он часто любовался. Ему приснилось, что удар молнии сразил одно из деревьев. Подкошенное под корень, оно упало. Гроза стихает, и другой граб стоит, озаренный солнцем.

— Этот сон скорее всего к моей смерти, — сказал Александр Степанович. — Я умру, а ты останешься жить. Послушай, Нина, ведь не дети мы, чтобы не понимать происходящего. Будь мужественной.

Мне стало страшно, и я со всей нежностью стала его уговаривать, что лежал же Шемплинский два года, а встал и здоров, и много таких случаев бывает. От этого разговора Александр Степанович посветлел и — о чудо из чудес! — заговорил о "Недотроге". Он сказал мне, что в те дни, когда ему лучше, в его воображении возникают сцены романа. Они так сильны и хороши, что он про себя улыбается.

— Вот когда она окончательно выкристаллизовалась, "Недотрога"! — сказал он. — Кто бы мог подумать, что в болезни это сделается!

О, Господи! Как часто потом, в своей работе медсестрой, я видела тот блеск надежды, который сейчас, после долгих уговоров, засветился в глазах Александра Степановича! Сколько раз я видела его — трепетавшим и гаснувшим — в глазах тех горемык, за которыми я ухаживала, и, зная, что они безнадежны, до последней минуты утешала их и ободряла.

Так этот луч мелькнул в глазах моего дорогого, и он, взяв мои руки в свои, долго держал их. Немного погодя, он сказал: "Нинуша, друг мой, оставим сон в стороне: свое состояние я считаю нормальным. Мне пятьдесят два года, я так изношен, как не каждый в моем возрасте. Ты знаешь, что жизнь меня терзала, и я себя не жалел. Тебя мне жаль — беззащитен ты, мой малый. Да и книги мои не ко времени. Трудно тебе будет. А я готов к тому, чему быть предстоит. И больше давай об этом вспоминать не будем". Это был первый и последний раз, когда Александр Степанович твердо и отчетливо заговорил о своей смерти».2

На улице Карла Либкнехта, в пяти минутах от домика, в котором жили Грины, стояла хатка под черепичной крышей — саманный домик на земляных полах, — «хатка Зосимы», та самая, от которой Александр Степанович отказался прошлой весной, когда они искали квартиру.

«Домик стоял в глубине участка, был весь на солнышке, из окна южной комнаты расстилался вид на горы и леса, окружавшие Старый Крым, — вспоминала Нина Николаевна. — Монашки еще зимой предлагали мне обменять мои золотые часики на домик. Теперь, услышав, что я ищу квартиру, они несколько раз повторяли это предложение. Александр Степанович, которому я, как и зимой, рассказала об этом, не соглашался — на эти часики можно было купить каменный дом на фундаменте. Но время шло, и я очень волновалась. Александр Степанович таял. "Зачем я должна была беречь часы, когда ему так плохо? — думала я. — А вдруг он в этом домике поправится?" И решила без его разрешения сменять часы на монашескую хатку. Что это была только хатка — неважно. Зато она стоит высоко, фасадом на юг, боковые окна на восток — всегда светла. И самое главное — будем жить одни, в саду — это будет то, чего всегда хотел Александр Степанович. Я пошла к монахиням дать согласие на обмен; они меня уверили, что их жилец освободит помещение сразу же, как только будет подписана купчая. Я совершенно им поверила и подписала.

Я попросила монахинь не говорить Александру Степановичу, что дом у них куплен. Пошла в горсовет, узнала, что препятствий к покупке не имеется, что жилец обязан согласиться обменять квартиру на ту, которую я ему предоставляю, взяла справку у Ковалева, что Александру Степановичу нужна перемена квартиры из лечебных соображений. Узнала, сколько платит Анисимов монахиням — его плата была равна нашей. Спросила нашу хозяйку — согласится ли она переменить нас на Анисимовых. Она согласилась. Пошли к Анисимовым, те тоже дали согласие. Договорились с ними о дне переезда».3

На серой папке с записями Нины ее рукой написано:

«Саша, хорошо ли я сделала? Собуся, друг мой, ведь я купила хатку».

Из Феодосии приехала Мария Панайотовна Гриневская. Александр Степанович обрадовался — он хорошо относился к жене Бориса, простодушной, красивой, доброй. Она привезла ему дорогих папирос из Питера.

«Теперь Александр Степанович большую часть дня лежал в саду — стало тепло, — вспоминает Нина Николаевна. — В эти дни он еще ежедневно смотрел газеты и читал по одной-две странички из книги "Конец Шери" французской писательницы Габриель Колетт.

Как-то, зная, что часы я всегда ношу на руке, он спросил: "Где они? Не продала ли ты их? Смотри". Я, не покраснев, сказала, что у браслета сломался шарнир, и я отдала их Марии Панайотовне для починки в Феодосии.

О переезде я ему осторожно намекнула за два дня, чтобы не волновать его. Сказала, что арендовала домик Зосимы за 750 рублей на три года с правом пользоваться садом. Он очень обрадовался, стал расспрашивать, какие там растут деревья. На следующее утро мы с мамой начали укладываться. Комната Александра Степановича была уже прибрана и побелена — я наняла женщину. Ему мы с мамой определили южную комнату — ту, из окна которой видны был лес и горы. Комната подсыхала, женщина белила в другой, оставалось еще освежить земляные полы. Но погода была очень теплая, всё быстро сохло. Я, посмотрев, пошла домой. По дороге зашла к извозчику, с которым договорилась заранее, назначила ему приехать через два часа.

Александр Степанович лежал милый и добрый, светящийся радостью; расспрашивал меня обо всех мелочах нашего нового жилища. Я видела, что он всё делает для того, чтобы облегчить мне день, даже поел хорошо. Часов в двенадцать приехала Мария Панайотовна с племянницей Клерочкой, пятилетним, очаровательным, важным ребенком. Александр Степанович попросил невестку помочь нам: "Мои женщины совсем замотались, бедняжки".

Клерочку усадили в саду нового дома, а сами стали усердно бегать от старой квартиры на новую, нося мелочь, которую нельзя было класть на возы.

К двум часам дня комната Александра Степановича была совсем готова, вещи разложены и расставлены, постель приготовлена. Под орехом я поставила раскладушку. Перевозить Александра Степановича должен был болгарин Дмитрий; он обещал, что будет ехать тихо и подвезет прямо к ореху. Линейка подъехала; мы положили на нее постель и подушки. Александр Степанович, поддерживаемый мною и Марией Панайотовной, вышел во двор и довольно бодро сел. Я уложила его головой к лошадям, так как ехали на подъем. Ложась, он перекрестился и сказал:

— Слава Богу, начинаем новую жизнь. Пусть нам на новом месте будет хорошо.

Медленно ехали лошади. Дмитрий, как обещал, подвез Александра Степановича к раскладушке, и мы переложили его; он нас уверял, что ничего не болит, глаза у него сияли. Под орехом лежала нежная тень, полная солнечных бликов, в густой траве сада алели маки. На ковре у постели лепетала, перебирая цветы, Клерочка. Я сидела на скамейке подле Александра Степановича и гладила его руку. Наступила минута чистого, ласкового молчания.

Вечером, когда солнце стало садиться и надо было переводить больного в комнаты — вечера были еще прохладны, он вдруг сказал, что дойдет сам. Я испугалась, что он упадет, но вдвоем мы хорошо довели его до постели. Александр Степанович остался очень доволен своей комнатой — особенно видом из окна. Чтобы ему было больше воздуха, я себе поставила раскладушку не в комнате, а в прихожей, где и свет держала.

Первую ночь на новом месте — с восьмого на девятое июня — Александр Степанович спал прекрасно.

Утром он сказал, что сам пойдет в сад. Мы были в доме одни. Мама и Мария Панайотовна оставались на старой квартире. Александр Степанович обнял меня за шею, я его за талию, а в другую руку дала ему палку. Он заявил, что ничуть не устал. Обрадовал этим меня чрезвычайно. Всё во мне взбодрилось при мысли о его выздоровлении. Он был непривычно бодр, весел, прочел газету, комментируя прочитанное. Я всё слушала, ожидая, когда он переведет разговор на дом и сад.

Александр Степанович заговорил об орехе, под которым лежал — сколько ему лет. Я невинно спросила, нравится ли ему домик?

— Очень.

— А хотел бы иметь такой собственный?

— Конечно, хотел бы.

— А помнишь, Ананьев нам показывал, и ты забраковал — полы земляные, маленький.

— Да, дураком был. Не сообразил, что собственный как угодно можно увеличить.

Я вытащила из кармана купчую и говорю:

— Домик твой, Сашенька, разделывай его, как хочешь.

Александр Степанович страшно обрадовался:

— Ничем ты не могла меня так утешить. И не думай о часах. Здесь-то я напишу "Недотрогу". Я думаю, что после роспуска РАППа ее напечатают. Будут у тебя новые часики.

Долго мы разговаривали о нашей покупке. Оба были счастливы. Несколько дней после этого разговора нежная радость, исходившая от Александра Степановича, царила в нашем доме.

Приехал Наний и был удивлен хорошим самочувствием и бодрым видом Александра Степановича. Очень много в эти дни разговаривали с ним — и всё о домике. Александр Степанович думал о нем без конца, и как я рада теперь, что мысли его отвлекались от болезни. Ему хотелось под нависшей шатром стеной сада устроить себе рабочую комнату.

— Буду туда уходить и писать, писать без конца. Наконец, у меня есть свой угол — и на свежем воздухе.

Под орехом Александр Степанович мечтал устроить столовую. И везде развести розы. Пусть вьются по забору, по сараю, по домику. И посадить много фруктовых деревьев. И поставить забор с высокими воротами, чтобы дом был, как крепость, закрыт от чужих глаз, и сделать вышку на крыше, где будем сидеть вечером, смотреть на лес и горы. И пристроить веранду, которую обсадить виноградом».4

Эти дни, когда казалось, что все беды позади, дни радостной уверенности в наступающем выздоровлении Александра Степановича, были передышкой и праздником. Всё рухнуло в ночь с двенадцатого на тринадцатое. У Александра Степановича началась тяжелая рвота. Весь день Нина от него не отходила, надеясь, что это случайное ухудшение. Но рвота не прекращалась, и в два следующих дня приступы ее приняли угрожающий характер. Нина пошла в санаторий за доктором Яковлевым.

«Поздно вечером, — вспоминает она, — доктор пришел с сестрой милосердия. Я увидела, что он поражен видом Александра Степановича, что тут что-то страшное. Когда он вышел мыть руки, то напрямик сказал мне, что подозревает, что у Александра Степановича рак желудка. Боясь закричать от боли или заплакать, я прошла с доктором в глубь сада. Он обещал прописать морфий. Александру Степановичу Яковлев сказал, что это запущенный катар желудка и кишечника, что у того вызвало живую радость. Наше с ним долгое отсутствие доктор объяснил тем, что осматривал сад, и что ему всё чрезвычайно понравилось. Александр Степанович, повеселевший, стал рассказывать Яковлеву о нашей покупке. Даже о земляных полах сказал: "Ну, чем они не паркет, какая прелесть!"

Вместе с доктором и сестрой я пошла в санаторий за морфием — было поздно, но они пообещали дать немного раствора из санаторной аптечки. По дороге Яковлев сказал, что почти уверен в своем диагнозе — у Александра Степановича рак желудка.

— Я это увидел, как вошел в комнату. Года два мне пришлось работать в клинике доктора Оппеля, и у меня есть некоторый опыт.

— А зимой и весной вы нашли только туберкулез, — сказала я. — А потом при раке желудка обычно мучительные боли, а у Александра Степановича острых болей никогда не было.

— Смотря где расположен рак. Иногда он проходит без острых страданий. То, что не увидел рак сразу — это бывает. Туберкулез заслонил рак. Оттого он так долго не выздоравливал: мешала общая интоксикация.

— А если оперировать?

— Поздно. Далеко зашедший случай.

— Что же делать, чтобы ему было легче?

— Теперь только морфий.

— А как с едой?

— Не насилуйте — это лишнее страдание. Только то, что он хочет и сколько захочет.

Было темно, когда я возвращалась домой — и так же безнадежно и темно было на сердце».5

Примечания

1. Твоя любящая Нина». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 192.

2. ...о своей смерти». — РГАЛИ. Ф. 127.

3. Договорились с ними о дне переезда». — Там же.

4. ...обсадить виноградом». — Там же.

5. ...темно было на сердце». — Там же.

Главная Новости Обратная связь Ссылки

© 2024 Александр Грин.
При заимствовании информации с сайта ссылка на источник обязательна.
При разработки использовались мотивы живописи З.И. Филиппова.