Глава 5. Фарс переходит в трагедию. Забота Ленина: «Собрать и расстрелять». Красный террор. Грин о Льве Толстом. Владимир Короленко — совесть интеллигенции

После июльских событий большевики начали — в соответствии с теорией — создавать основы диктатуры пролетариата. Август восемнадцатого года стал переломным месяцем в истории нового государства.

Через месяц после разгрома коалиционной власти — 9 августа — Ленин писал: «В Нижегородский совдеп. В Нижнем явно готовится белогвардейское восстание. Надо напрячь все силы, составить тройку диктаторов, навести тотчас массовый террор, расстрелять и вывезти сотни проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров и т. п. Ни минуты промедления. Надо действовать вовсю: массовые обыски, расстрелы за хранение оружия. Массовый вывоз меньшевиков и ненадежных. Смена охраны на складах, поставить надежных».

Днем позже: «Пенза. Губисполком, Кураеву. Необходимо с величайшей энергией, быстротой и беспощадностью подавить восстание кулаков, взяв часть войска из Пензы, конфискуя всё имущество восставших кулаков и весь их хлеб. Предсовнаркома Ленин».

Шестнадцатого августа в Екатеринбурге была расстреляна семья Романовых. Дети и родители были убиты на глазах друг друга. 30 августа был застрелен Урицкий, председатель петроградского ЧК. В тот же день в Москве тяжело ранили Ленина. Жестокость рождала жестокость. 5 сентября вышел декрет о красном терроре, подписанный Петровским, Бонч-Бруевичем и Курским.

Седьмого сентября в ответ на письмо красноармейцев Пятой армии Ленин диктует: «Благодарю. Выздоровление идет превосходно. Уверен, что подавление казанских чехов и белогвардейцев, а равно поддерживающих их кулаков-кровопийцев будет образцово беспощадным. Ваш Ленин».

Двенадцатого сентября Горький посещает в Кремле больного Ленина. В тот же день в газетах появилось сообщение РОСТА¹ о том, что Алексей Максимович Горький передает право на издание своих сочинений ЦК РКП(б). «Горький вновь с нами. Он наш! Мы его любим!» — восклицала газета «Известия».²

Однако, не раз впоследствии промахи Горького вызывали гнев и раздражение Ленина.

Приближался юбилей Льва Николаевича Толстого — 9 сентября 1918 года ему бы исполнилось девяносто лет. Московская газета «Мир»³ предложила Грину дать в юбилейный номер статью в сто строк. Грин назвал ее «Скромное о великом».

«Толстой, как художник, — писал он, — является демократом в самом возвышенном смысле этого слова. Он демократичен, как солнце. <...> Одно прикосновение творческого внимания Толстого делает всех людей прозрачными и удобочитаемыми. Толстой, как никто, совершенно лишен оттенков отношения к своим персонажам в смысле их социального положения или рода их деятельности. У него отсутствует (чего не избегали подчас крупнейшие таланты) социальная мистика и социальная обывательская щепетильность. Как художник он пленительно суров и бесцеремонен в раздевании душ. <...>

Без преувеличения можно сказать, что жизнь и творчество Толстого равны силой своей целой революции. Тот возвышенный демократизм художника, о котором мы упомянули выше (кстати: единственный истинный демократизм), из года в год, из поколения в поколение оставляя свой мощный след в читательских массах, привел к тому, что слова «Толстой», «толстовство» стали синонимами гуманности, возвышенного отношения к жизни, человечности и самоусовершенствования. Сама жизнь Толстого, столь удивительная и сложная, является одним из наиболее глубоких и ценных его произведений. <...>

Да, Толстой — это Россия. Россия в настоящее время переживает период мучительной, героической борьбы с самой собою — со своим прошлым. Потому-то хорошо и нужно всем нам вспоминать от Л.Н. Толстого о том, какая она, эта Россия, в своих духе и сущности, в целях своих и силах, чтобы, оглянувшись на великое и прекрасное, идти далее по трудному пути с надеждами укрепленными».⁴ Можно предположить, что очерк Грина был неожиданностью не только для тех, кто видел в нем третьестепенного писателя, далекого от русской литературы, недоучку, — но и для ценителей его своеобразного таланта. Призыв к человечности, к подлинной демократии, к сохранению духовных ценностей звучит в статье настойчиво и тревожно.

В сентябре 1918 года Совнаркомом был издан первый декрет о создании исправительно-трудовых лагерей.

В конце сентября Александр Степанович возвратился в Петроград. Снова началась бесприютная жизнь — ночевки у знакомых, привычный голод.

Однажды он встретил Марию Владиславовну Долидзе. Они знали друг друга по компании Куприна, где она бывала с мужем, известным театральным антрепренером, Федором Евсеевичем Долидзе. Мария Владиславовна разошлась с мужем и жила со своей пожилой тетушкой в хорошо сохранившейся по тем временам уютной квартире. Она пригласила Александра Степановича, и он стал заходить по вечерам.

Вера Павловна вспоминает:

«Помню, осенью 1918 года Александр Степанович сказал мне:

— Я женился, переехал к Х. Я там хозяин, сижу за обеденным столом в кресле. Завтра у нас прием — гости.

Я порадовалась за Александра Степановича: значит, у него опять есть домашний уют. Но брак этот длился недолго. Зимой я получила от Александра Степановича письмо, в котором он просил навестить его, так как он одинок.

Я нашла Грина на Невском, между Литейным и Надежинской, на третьем дворе. Комната была маленькая и в мороз нетопленая. Но я ничем не могла помочь, так как в 1918—1919 годах мы, как и все петроградцы, голодали. Я принесла только две большие тыквы. Спросила, почему он уехал от Х.

— От меня стали прятать варенье и запирать буфет. Я не приживальщик; не моя вина, что негде печататься. Я потом бы всё выплатил. Я послал всех куда следует и ушел».⁵

Петроградская зима восемнадцатого года несла населению города жестокие муки.

Из записных книжек Блока: «20 декабря. Ужас мороза. <...> Жизнь становится чудовищной, уродливой, бессмысленной.

31 декабря. <...> Мороз. Какие-то мешки несут прохожие. Почти полный мрак. Какой-то старик кричит, умирая от голода.

Светит одна ясная и большая звезда».

«Я боюсь голода — ненавижу его и боюсь, — писал Грин несколькими годами позже, вспоминая эту зиму в рассказе "Фанданго". — Он — искажение человека. Это трагическое, но пошлейшее чувство не щадит самых нежных корней души. <...> Мнение людей, самоуважение, страдания близких существуют, но как потерянная монета: она есть и ее нет. <...> С ненавистью встречают знакомого, пришедшего на жалкий пир нищей, героически добытой трапезы».

Возвращение в Москву было Александру Степановичу заказано: Вержбицкий служил в РОСТА и писал о том, что «пора забить сосновый кол в могилу буржуазии». Впоследствии, по личному распоряжению Ленина, он был командирован на Волгу, в район крестьянских восстаний, где стал редактором газеты «Голос коммуниста». На этом дружба Грина и Вержбицкого кончилась.

Рукопись «Кораблей в Лиссе», оставленная в квартире Николая Константиновича, куда-то затерялась. Грин считал ее погибшей и горевал об этой утрате.

В начале 1919 года, как и другие бездомные литераторы Петрограда, благодаря хлопотам Горького, Александр Степанович получил кров и паек. Холодный кров и скудный паек, но это было спасением.

Родственница миллионера Гинзбурга, уехавшего за границу, осталась сторожить его особняк, находившийся на одиннадцатой линии Васильевского острова. Когда началась национализация домов Петрограда, она предложила дом «Обществу деятелей художественной литературы». Общество возглавляли Горький и Луначарский.

В доме на одиннадцатой линии поселились Муйжель, давний знакомый Грина, Дмитрий Цензор, Юрий Слезкин, Воинов. Луначарский не только доставал для дома дрова, но представлял его обитателям возможность печататься на страницах журнала «Пламя»,⁶ редактором которого он являлся.

Первый советский литературно-художественный еженедельник — «Пламя» — стал выходить в мае 1918 года. Впоследствии, в 1931 году, «Литературная энциклопедия» характеризует журнал, как весьма посредственный: «Основной кадр сотрудников <...> вербуется из старых буржуазных журналистов, что кладет на него заметный отпечаток. Беллетристика «Пламени» представлена А. Грином, В. Муйжелем и другими второстепенными именами». Так оно, собственно, и было.

Информация в части, касающейся Грина, не соответствует действительности: он не напечатал в «Пламени» ни одного прозаического произведения. Зато как поэт он широко публиковался в журнале. Имя его появлялось рядом с именами пролеткультовцев — Самобытника, Арского, Кириллова, Садофьева, рядом с перлами молодых братьев Бориса и Виктора Смиренских:

Пылайте, алые зарницы!
Бурливей пой, звенящий стих!

Или:

Лучезарных дней комета
В тихоструйной зыби рек
Золотит лучом привета
Золотой Советский век!

К январю девятнадцатого года, когда из нетопленой конуры, в которой, по выражению Грина, «пахло голодом», он попал в большую светлую комнату окнами в сад, где, наконец, можно было работать, — относится первая и единственная попытка его подключиться к эпохе.

Можно представить себе, как любезный Луначарский («Настоящий рыцарь и человек», — писала о нем Волошину Марина Цветаева) попросил: «Александр Степанович, мы ждем от вас что-нибудь, где бы и фантазия была, и народу было понятно».

Рассказ в стихах — «Фабрика Дрозда и Жаворонка» — растянут и слаб. Грин никогда не включал его в свои собрания сочинений, никогда не перепечатывал. Это был компромисс, пятно на совести, о котором вряд ли хотелось вспоминать. Тягостно читать строфы:

Посмотрите: стены грязны,
Дымны, мрачны потолки,
Испарения заразны,
Света мало до тоски...

Как любить свою работу
В обстоятельствах таких,
Как к ней — чувствуя зевоту —
Приохачивать других?

После опубликования «рассказа в стихах» Грин надолго замолчал.

В эти дни Александр Степанович встретил старого своего друга — поэта Якова Година, человека чистого и простого. Жил ли Годин в том же доме на Одиннадцатой линии? Возможно, так как был беден, более того — нищ. Стихи Година, печатавшиеся в том же «Пламени», резко выпадают из общего уровня и тона журнала:

Нет во мне тревоги и боязни.
Мне не надо кованой брони.
Я пойду, не думая о казни,
Как дитя, в доверчивые дни.

Не могу идти путем окружным —
Путь прямой зовет меня давно.
Лучше в поле выйти безоружным
И погибнуть, если суждено.

В тридцать девятом номере журнала появилось одно из наиболее значительных стихотворений Грина, которое можно считать программным — «Движение»:

Праща описывает круг —
Смеется Голиаф;
Праща описывает круг —
Повержен Голиаф;
Праща описывает круг —
Но умер Голиаф.

Давид играет и поет —
Безумен царь Саул;
Давид играет и поет —
Задумчив царь Саул;
Давид играет и поет —
Спит, грезя, царь Саул.

Мечта разыскивает путь —
Закрыты все пути;
Мечта разыскивает путь —
Намечены пути;
Мечта разыскивает путь —
Открыты все пути.

В решающем поединке побеждает не сила, а правда. Перед верностью мечте открываются все пути.

Последнее стихотворение Грина, опубликованное в журнале, называлось «Больной волк». Бродяга, бежавший с каторги, и подыхающий волк проводят ночь у костра в зимнем лесу:

Одним несчастьем сведены,
Еще вчера — враги —
Здесь человек и волк сплели
Усталые шаги.

В мире, где основным законом стало более, чем когда-либо — «Человек человеку — волк», волк и человек, как братья, лежат рядом у огня.

К утру волк умер.

Крупный снег
Валил из белых туч.
Неясны были дикий лес
И склоны горных круч.

Бродяга встал; затем опять,
На миг склонясь в сугроб,
Он волка труп поцеловал,
Как человека, в лоб.

Как и в рассказе «Корабли в Лиссе», Грин снова обращается к растоптанным категориям — милосердию, состраданию.

Среди писателей первых лет революции обособленно стоял Владимир Галактионович Короленко. Казалось несомненным, что защитник угнетенных при царизме, переживший годы ссылки, неизменно выступавший в печати и на судах в случаях, подобных делу Бейлиса,⁷ человек, боровшийся против погромов и расстрелов в период немецкой оккупации 1918 года и при петлюровцах, — станет работать для новой власти. Однако с начала 1919 года, когда в Полтаву вошли большевики, жизнь Короленко не стала спокойнее — к нему постоянно шли местные жители с жалобами на аресты и расстрелы.

Друг Аркадия Георгиевича Горнфельда, Короленко, писал ему после прихода большевиков 12 ноября 1919 года: «Атмосфера для работы плохая: целый день у меня толчея — приходят, жалуются, плачут, просят посредничества».

Большевики сменились деникинцами, при которых повторилось то же — те же хлопоты за арестованных, та же борьба. Жестокость порождала жестокость.

В интервью корреспонденту РОСТА Короленко был прям и нелицеприятен:

«Есть два типа администраторов, одни представляют простор всему, что закономерно возникает в жизни; другие полагают, что должно существовать только то, что насаждается и произрастает под их собственным влиянием. Такие администраторы полагают, что даже растения нужно вытягивать из земли административными мерами. Большевики подходят ко второму типу. Закрытые демократические самоуправления, попытка всё сделать декретами и предписаниями без содействия общественных сил вредит даже лучшим начинаниям этого рода. <...>

Вся жизнь проникнута теперь каким-то озверением. Мужество в открытом бою за свои идеи и человечность в отношении к побежденному противнику — такова формула человеческой борьбы, если она неизбежна.

Киев с одной стороны, Харьков — с другой, дают примеры так называемого красного террора. Я считаю проявление красного террора признаком не силы, а слабости и страха. Глубоко убежден, что он приносит страшный вред стороне, которая его применяет».

Интервью напечатано в газетах не было, но в Кремль о нем, несомненно, доложили. Применить репрессии к старому писателю, глубоко любимому народом, — побоялись, не посмели. Журнал, редактором которого он работал много лет, — «Русское богатство» — к тому времени был уже закрыт.

Несколькими месяцами позже, в сентябре 1919 года, Ленин пишет Горькому, отвечая, очевидно, на очередную его просьбу об освобождении арестованных литераторов:

«"Интеллектуальные силы народа" смешивать с "силами" буржуазных интеллигентов неправильно. За образец я возьму Короленко. <...> Жалкий мещанин, плененный буржуазными предрассудками! <...> Гибель сотен тысяч в справедливой гражданской войне против помещиков вызывает ахи, охи, истерики.

Нет. Таким "талантам" не грех посидеть недельки в тюрьме...

Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно».

В стране продолжалась ожесточенная Гражданская война.

Примечания

1. ...сообщение РОСТА... — Российское телеграфное агентство.

2. ...«Известия». — Ежедневная общеполитическая газета, с 28 февраля (13 марта) 1917 г. издавалась в Петрограде. С 12 марта 1918 г. выходит в Москве.

3. ...газета «Мир»... — Газета выходила в Москве с 3 августа по 10 октября 1918 г. с подзаголовком «Орган пацифистов». Редактор — И.Константинов.

4. ...с надеждами укрепленными». — Газета «Мир», И сентября 1918 г. (Примеч. автора).

5. ...и ушел». — Воспоминания об Александре Грине. С. 195.

6. ...журнала «Пламя»... — Еженедельный общедоступный научно-литературный и художественно-иллюстрированный журнал под редакцией А.В. Луначарского. Издание Петроградского Совета Рабочих и Красноармейских депутатов, выходил с 1 мая 1918 г. по май 1920 г. Вышло 90 номеров.

7. ...делу Бейлиса... — Судебный процесс (Киев, 1913 г.) над евреем М. Бейлисом по ложному обвинению в ритуальном убийстве русского мальчика. Организован царским правительством и черносотенцами. Вызвал протест передовой общественности в России и за рубежом; суд присяжных оправдал Бейлиса.