Глава 6. Год 1919-й. Армия. Побег. «Тифозный пунктир». Горький спасает Грина. Жизнь в Доме искусств

В конце августа 1919 года Грин, как не достигший сорокалетнего возраста, был призван в Красную армию. Вера Павловна продолжала принимать участие в его жизни и не теряла его из виду. Она вспоминает:

«Полк, в который был зачислен Грин, стоял на Охте. Я приехала туда сделать Александру Степановичу передачу, но в свидании мне отказали.

В сентябре 1919 года я уехала с мужем в командировку. В то же время бригада, в которой находился Грин, отправилась в Витебск. Здесь Александр Степанович некоторое время помещался на фарфоровом заводе; потом бригаду перевели шестьдесят километров от Витебска, а позднее в Остров. Здоровье Грина было расшатано, а потому он строевой службы не нес. Находился в караульной команде по охране обоза и амуниции».¹

В заметках Нины Николаевны к биографии Грина мы находим как бы продолжение рассказа Веры Павловны:

«Тут Александр Степанович познал всю тяжесть солдатской жизни того времени: скученность, грязь, недоедание, дикость нравов; он был среди них чужой и непонятный — не участвовал в различных историях, на стоянках бегал искать книги, был молчалив, замкнут. Караулы, служба в плохой одежде, плохо обутые ноги, масса паразитов — всё это угнетало Александра Степановича. Он чувствовал себя одиноким и несчастным. <...>

Часть, в которую его назначили, вскоре была переброшена в Псковскую губернию к городу Острову: километрах в тридцати от него находился фронт. Александр Степанович был причислен к роте связи и целые дни ходил по глубокому снегу, перенося телефонные провода. Однажды, изголодавшийся, грязный, завшивевший, обросший бородой, в замызганной шинели, с мешком за спиной, тусклым зимним утром сидел он в небольшой красноармейской чайной, набитой галдящими людьми.

Немного имущества лежало в его солдатском мешке: пара портянок, смена белья и завернутый в тряпку пакет с рукописью "Алых парусов", тогда еще "Красных". За все месяцы военной службы Александр Степанович ни разу не заглянул в нее — не было возможности сосредоточиться, хоть бы несколько мгновений побыть одному. "Но близость ее чем-то грела мою душу, — говорил мне потом Александр Степанович, — словно паутинкой связи с миром моей мечты".

Он сидел в углу чайной и читал взятую в местной библиотеке книгу "Вестника иностранной литературы".² В ней была напечатана повесть итальянской писательницы Анны Виванти "Поглотители". Забыв обо всём, Александр Степанович погрузился в чужой, чистый и страстный мир. Закрыв книгу, оглянулся — и вдруг понял, что не в силах дышать этим воздухом, гибнуть в этой грязи, чаду, борьбе, ему не нужной. Встал и, как был, даже с книгой в руках, пошел к железнодорожным путям, решив уехать, хоть и сочтут его дезертиром».³

Итак, — еще один побег, чудом завершившийся не расстрелом, а спасением. Врач санитарного поезда, в который вошел Грин, нашел у него туберкулез, и Александра Степановича в чистом санитарном вагоне доставили в Петроград.

В написанном через несколько лет рассказе «Тифозный пунктир», Грин, как всегда, смещая события, вспоминает:

«Когда чайная закрывалась, мы сдвигали столы, ложились на голый стол, и в зубы, из щелей между бревнами, крался мороз. Утром мы вставали, дрожа.

Все мы были из Петербурга и тосковали о нем. Странный, роковой город — лишь в те месяцы почувствовал я всю магнетическую силу его притяжения, всё мрачное очарование его ран, зияющих пустырями, и темные громады пустынных домов, лишенных огней, среди глыб снега и льда на заколоченных улицах. Истинную и глубокую страсть внушал он. <...>

В воскресенье, читая "Вестник иностранной литературы", а именно — "Поглотители" Анны Виванти, <...> роман, в котором женщина, написавшая о своем так беззаветно и сильно, что книга кажется откровением, — я остановился читать и поднял глаза.

Когда внутри меня улеглось стремительное движение, вызванное контрастом меж тем, что я увидел вокруг себя и тем, что прочитал в книге, я понял неуловимым ощущением, что наступил момент... <...>

Я никому не сказал, куда и зачем иду. Я так торопился, что уйдет санитарный поезд, — <...> что ряд еврейских лавчонок, вытянувшись по тому переулку, которым я шел, мелькнул мимо меня с быстротой частокола.

В амбулаторном вагоне пожилая сестра свертывала порошки, и я сел с ней рядом на табурете в ожидании, пока позовут доктора. Он пришел не скоро, но я не мучился этим. Я наслаждался ровным, сухим теплом чистого помещения — этим невыразимым обещанием жизни, разлитым в белой окраске стен, лечебном виде склянок, расставленных по полкам, и чистенькой холщевой дорожке. Всё это было так приветливо — ненормально, после четырех месяцев грязи, холода и тоски, что слезы подступили к моим глазам.

Наконец, пришел врач, плотный латыш; нечисто выговаривая слова, он выщупал меня жесткими, как горох, пальцами, взглянул на язык и сунул подмышку термометр. У меня было горячо в подмышке, но, крепко прижимая стеклянную трубочку, я боялся и трепетал, что температура не выручит. Однако, сестра милосердия, взяв термометр, взглянула на меня с выражением, равным, по крайней мере, градусам тридцати восьми. "Сколько?" — спросил я. "Без двух сорок". Тогда я оглянулся с чувством жильца, въехавшего в уютное помещение».

Далее начинается смещение событий: в тифозном бреду герой рассказа попадает в солдатский эшелон. В углу промерзшего вагона подыхает белая лошадь. Рядом играют в карты.

«Солдаты приостановили игру.

— Кончается.

— Загубили скотину.

— Эх, как трепыхает ее. И сколько ж часов это.

Она билась еще долго; забываясь по временам, я просыпался от резкого стука. Наконец, в полной тишине, среди заснувших, скорчась от холода, открыл я глаза, всматриваясь в угол вагона. Тихо и неподвижно торчали там из бугра вздувшегося горой тела прямые, как палки, ноги».

Герой рассказа, сам тяжело больной, исходит жалостью к погибшей лошади. За что ей такие муки?

В одной из статей цикла «Несвоевременные мысли» Горький пишет: «Народные комиссары относятся к России, как к материалу для опыта, русский народ для них — та лошадь, которой ученые-бактериологи прививают тиф для того, чтобы лошадь выработала в своей крови противотифозную сыворотку. Вот именно такой жестокий и заранее обреченный на неудачу опыт производят комиссары над русским народом, не думая о том, что измученная, полуголодная лошадка может издохнуть».

Тиф — лошадь — и вскоре после этого встреча с Горьким. Не слишком ли большое число совпадений?

Конец «Тифозного пунктира», несомненно, имеет подтекст, связывающий рассказ с «Несвоевременными мыслями». Побег — тяжкая болезнь — издыхающая лошадь — погибающая родина — всё это легко прочитывается за торопливыми и точными строчками. Рассказ был написан в 1922 году, но напечатан в берлинской газете «Накануне».⁴

Вера Павловна вспоминает дату возвращения Грина в Петроград — 20 марта 1920 года. Вскоре он действительно заболел тифом. Горький принял в нем живое участие — устроил в изолятор Смольнинского лазарета. Было еще неизвестно, чем заболел Грин. Это было через месяц после его возвращения в Петроград.

Из Смольнинского лазарета Грин шлет Горькому письмо:

«Дорогой Алексей Максимович!

У меня, кажется, сыпняк, и я отправляюсь сегодня в какую-то больницу. Прошу Вас — если Вы хотите спасти меня, то устройте аванс в 3000 р., на которые купите меда и пришлите мне поскорее. Дело в том, что при высокой температуре (у меня 38—40) — мед — единственное, как я ранее убеждался, средство вызвать испарину, столь благодетельную. Раз в Москве (в <19> 18 г.) будучи смертельно болен испанкой, я провел всю ночь за самоваром и медом; съел его фунта 1½, вымок необычайно, а к утру был здоров.

В Смольнинском лазарете известно, куда меня отправили.

Во втором письме мое завещание. Жена живет: Зверинская 17 б, кв. 25, но еще не приехала из Казани и вестей о ней не имею.

Горячо благодарный А. Грин».

«Завещание.

Находясь в здравом уме и твердой памяти, в случае моей смерти завещаю все права собственности на все мои литературные произведения, где бы таковые не были напечатаны, а также на ненапечатанные, исключительно и безраздельно моей жене Вере Павловне Гриневской.

А.С. Грин. 26 апреля 1920 года, С. Петербург,
Смольный лазарет».⁵

Вера Павловна жила с Казимиром Петровичем в гражданском браке, официально же считалась женой Грина и носила его фамилию. Но завещание это говорит о многом. Из родственников своих, к которым он был, в общем, равнодушен, Александр Степанович любил отца — но Стефан Евзебиевич Гриневский скончался в 1914 году — и младшего брата Бориса; с ним он связи никогда не терял. Тем не менее, в минуту, когда он решил, что может умереть, мысли его были — о Вере Павловне как о самом родном человеке.

Месяц Александр Степанович пролежал в Боткинских бараках.⁶ Горький регулярно присылал ему передачи — мед, масло, кофе, белый хлеб. Грин считал, что своим спасением он обязан Горькому. В этом не было преувеличения. Горький спасал тогда многих. Владислав Ходасевич, некоторое время бывавший в доме Горького ежедневно, вспоминает в книге «Некрополь», вышедшей в Париже в 1936 году, что просители шли в его дом на Кронверкский проспект непрерывным потоком и никогда не были им обижены. Не всем Алексей Максимович мог помочь, но всех выслушивал с участием. Дом его был оазисом для голодной, пропадающей интеллигенции; приходили и матросы и рабочие — жаловаться на самоуправство Зиновьева.

Судьба Горького — одна из наиболее трагичных в истории русской литературы. Многие современники считали его хитрецом и лицедеем. Хорошо знавший его Корней Иванович Чуковский не соглашался с этим. «Горький хитрый? — спрашивал он в дневнике. — Он не хитрый, а простодушный до невменяемости. Он ничего в действительной жизни не понимает — младенчески. Обмануть его — легче легкого».

Рядом с Горьким был его демон, неизменный друг и советчик — Александр Николаевич Тихонов-Серебров, человек черствый, честолюбивый, скупой и неискренний. (Чуковский: «Да будет проклят Тихонов, наш плантатор. Сукин сын, мертвая душа».)

Горький безгранично верил и Тихонову, и многим. Он был непостоянен в убеждениях, мягок, часто себе противоречил. «Крупный, своенравный человек, <...> темперамент чистый, сильный, полный страсти, <...> он высказывал одни свои суждения, потом совсем иные — разнообразный, изменчивый и совершенно живой. <...> И была в нем беззащитность, как у забывшего оружие воина».⁷

«Он не был, конечно, человеком из одной глыбы; он не отличался ни силой, ни неподкупностью характера. Те, кто знал его близко, видели, что под маской фальшивой скромности скрывалась мания величия, и прежде всего пряталась склонность считать себя безошибочным провидцем и моральным суперарбитром в делах политических», — пишет, вопреки цитированному выше, Михаил Геллер в журнале «Континент», № 8 за 1976 год, признавая, правда, что «одновременно никогда не покидает его естественная и стихийная запальчивость, дух вечного бунтаря, простая и инстинктивная человеческая доброта».

На этих страницах речь идет о Горьком начала двадцатых годов, человеке, мало похожем на позднего Горького. Одним из самых значительных дел его в это тяжкое время было создание в Петрограде Дома искусств,⁸ приютившего и вырастившего плеяду писателей, поэтов, художников. Жизнь в нем оказалась эпохой в истории питерской литературы и искусства.

В одиннадцатом номере за 1919 год альманаха «Вестник литературы»⁹ появилось сообщение:

«Дом искусства в Петрограде. Петроград скоро снова обогатится новым литературно-художественным учреждением, который явится отделением существующего ныне в Москве "Дворца искусств".¹⁰ При Доме искусства предполагается открыть столовую, общежитие, распределительно-продовольственный пункт, санаторий и литературную студию, где будут ежедневно читаться лекции по литературе и искусству.

По субботам лекции будут читать Горький, Мережковский, Блок и др. Устроены также будут детский клуб и театр.

Возглавляет "Дом искусства" А.М. Горький. В состав высшего совета Дома искусства входят: художники Бенуа, Добужинский и писатели: Батюшков, Блок, Гумилев, Мережковский, В.И. Немирович-Данченко, А. Тихонов, Сологуб, Чуковский и др.».

«Дом искусства» стал называться «Домом искусств» и добился самостоятельного статуса.

«Горький основал Дом искусств, как сознательное противопоставление Дому литераторов,¹¹ — писал Константин Федин. — Жизнь должна была здесь строиться не на всеобщности, а на отборе: лучшие писатели, лучшие художники, лучшие музыканты. (О, скромный Федин! — Ю.П.). <...>

Купеческий дом Елисеева на Мойке, угол Невского, вмещал залы, столовую, коридоры с жилыми комнатами, буфетную с резным буфетом и с елисеевским буфетчиком Ефимом, обтиравшим пыль со скульптур и приводившим в порядок аскетическую комнату Акима Львовича Волынского. <...> Всё было богаче, чем в Доме литераторов, кое-что даже изысканнее. Остроумие встречалось тут нередко, также, как непрактичность».¹²

Дом литераторов, находившийся на Бассейной, вскоре изжил себя как писательское общежитие. Одни умерли, другие уехали, третьи переселились в Дом искусств. Осталось название, которое теперь носил литературный клуб, разместившийся в особняке.

Когда в конце мая 1920 года Грин вышел из больницы, Дом искусств заселялся. «Здесь я его увидела, — вспоминает Вера Павловна, — когда мы с Казимиром Петровичем вернулись в Петроград. Застала я Александра Степановича здоровым и веселым».¹³

«В одной из тесных комнатушек, примыкающих к кухне, жили мы с поэтом Николаем Тихоновым, а в непосредственном соседстве с нами поселился Грин, — пишет в своих мемуарах Всеволод Рождественский, — Грин жил в полном смысле этого слова отшельником, нелюдимом, и не так уж часто появлялся на общих сборищах. С утра он садился за стол, работал яростно, ожесточенно, а затем вскакивал, нервно ходил по комнате, чтобы согреться, растирал коченеющие пальцы и снова возвращался к рукописи. <...> В такие дни он выходил из комнаты особенно угрюмым, нехотя отвечал на вопросы и резко обрывал всякую начатую с ним беседу.

Обитатели Дома вообще считали его излишне замкнутым, необщительным и грубоватым. <...> Один из старых литераторов, сам человек нервный и желчный, заметил однажды: "Грин — пренеприятнейший субъект. Заговоришь с ним и ждешь, что вот-вот нарвешься на какую-нибудь дерзость". <...> Но таким Грин был для тех, кто знал его очень мало. Он словно сам заботился о том, чтобы окружить себя атмосферой неприязни, отгородиться нарочитой грубостью от всякого непрошеного вмешательства в его внутренний мир.

Жизнь Грина была тяжелой, жестокой, порою почти беспросветной, но ничто не могло сломить в этом необычайном человеке прирожденного оптимизма и неустанного мужества. <...> Мы, молодежь, непосредственно соседи Грина по темноватому коридору закоулков Дома искусств, любили его именно за эту преданность мечте. Да и сам Александр Степанович платил нам вполне дружеской приязнью. Он нередко заходил в нашу комнату, сидел с нами, согреваясь у топившейся "буржуйки"; читал что-нибудь по еще не просохшей рукописи, и те же "Алые паруса" мы узнали задолго до того, как они стали общим достоянием.

Жили мы тогда — в 1920—21 годах — довольно скудно, хотя и получали выхлопотанный Горьким паек из Дома ученых.¹⁴ В дни получки устраивали долгожданные пиршества, в которых нередко, на общих началах, принимал участие и Грин. И тогда мы видели его разговорчивым, добродушно посмеивающимся и совсем не похожим на обычного угрюмца».¹⁵

В 1920 году в Петрограде были созданы отделения Всероссийского Союза писателей, председателем которого избрали литературоведа Акима Волынского, и поэтов, которое возглавил Блок. Секретарями Союза поэтов были Всеволод Рождественский и Надежда Павлович, которая недавно, по приглашению Блока, приехала из Москвы. Ее поместили в Доме искусств.

«Сначала меня поселили, — вспоминает она, — в маленькой, узкой, как пенал или гроб, комнате, в так называемом "коридоре Пяста" или "обезьяннике". Соседями моими были Рождественский и Грин, писавший в то время "Алые паруса". Коридор упирался в комнату Пяста, больше похожую на берлогу.

Грин был мрачен, в длинном своем черном сюртуке смахивал на факельщика. В быту он был хозяйственен и все умел. Как великую милость, я принимала от него обычное полено, так им подсушенное, что мне оно шло на растопку буржуйки, а о его растопке я и мечтать не дерзала. Разговаривать о литературе он не любил. В обращении был несколько суров. <...>

А Пяст жил ужасно. <...> Всегда голодный, оборванный, он бродил целыми ночами по Дому искусств и декламировал стихи громким воющим голосом...»¹⁶

Пяст — Владимир Алексеевич Пестовский — был высок, худ и по-своему красив: тонкие черты, античный профиль и странные, желтые, как у козы, глаза. Еще недавно — близкий друг Блока, он не протянул ему руки после выхода в печати «Двенадцати». Тем не менее, именно Блок хлопотал о его устройстве в Доме искусств.

С Александром Степановичем Пяст был дружен. Вскоре после смерти Грина он писал Нине Николаевне из ссылки (странно тогда ссылали: Пяст был в Одессе): «23 февраля, 1933 г. <...> Неложно говорю Вам, Нина Николаевна, что вспоминаю Александра Степановича всё это время. Так что даже не удивился тому, что Вы приняли участие во мне, такое дорогое мне во всех отношениях; как будто я, в некотором высшем смысле, Вашего участия — заслужил. <...> Есть вещи в моей жизни, которые знал только он один; и есть также (хоть и мелочи), которые только один я знаю. Но соединены мы были с ним по-настоящему и навсегда — в Эдгаре По. <...> Наше с ним совместное житье пало на годы такой кульминации моего существования — в смысле суммы счастья и горя, — которая не может ни повториться, ни изгладиться. И не могут изгладиться из моей памяти миги, связанные с жизнью моего соседа. Особенно же мучительный и неугасимейший вечер из вечеров, когда он читал в Доме искусств "Алые паруса" — "Парусишки", как называл он... На котором я, присутствуя в публике, ухитрился не услышать ни одного слова, — но которые дороже мне, чем все любимые книги».

К жизни Грина и Пяста в Доме искусств относится случай, о котором Александр Степанович впоследствии рассказывал Нине Николаевне; он получил письменное приглашение в неизвестный ему дом, где, судя по любезным словам, его хорошо знали и чтили как писателя. Идти ему не хотелось — Грин не любил быть на виду.

«Шутя, Пяст выразил желание, — пишет Нина Николаевна, — сходить на ужин вместо Александра Степановича, и тот ухватился за эту идею. Они решили так: семейство это им не знакомо; спросил в Доме искусств — никто не знает. Значит, не литературный народ, а поклонники. Перед уходом Пяста Александр Степанович устроил ему небольшой экзамен о себе. Пяст вернулся поздно, сразу же зашел в комнату Александра Степановича, разбудил его и рассказал, что принят был замечательно, вечер был интересный, ужин превосходный — совсем не по времени, — а он всё время боялся, что не откликнется на обращенное к нему: "Александр Степанович!" Всё прошло благополучно, но, прощаясь с Пястом, молодая хозяйка попросила его, Владимира Алексеевича, — так и обратилась! — передать сердечный привет глубокоуважаемому Александру Степановичу и сожаление, что тот не смог к ним пожаловать. Пяст от конфуза не знал, как выйти из прихожей».¹⁷

В своих воспоминаниях об Ольге Форш Всеволод Рождественский вновь — и это естественно — останавливается на жизни в Доме искусств: «Самой старшей по возрасту и литературному стилю была старая писательница Екатерина Павловна Леткова-Султанова, в давней юности своей встречавшаяся с Тургеневым, близкая к редакциям радикальных журналов. Высокая, стройная, всегда в черном платье, она и в старости сохранила следы редкой красоты, держала себя величественно, хотя и без оттенка надменности».¹⁸ Грин относился к Екатерине Павловне с глубоким почтением. В день ее юбилея (может быть, это был день рождения — в 1921 г. Летковой исполнилось шестьдесят пять лет, может быть, — тридцатилетний юбилей ее работы как держателя кассы взаимопомощи писателей, отмечавшийся в 1920 г.) Александр Степанович подарил ей свое стихотворение «Мелодия» («Фрегат») с надписью: «Екатерине Павловне Летковой-Султановой, человеку, умеющему чувствовать глубоко и тонко, от автора, думающего именно так».

В 1932 году в шестом томе «Литературной энциклопедии» о ней (Леткова была жива) сообщалось: «Леткова — выразительница тех слоев мелкобуржуазной интеллигенции, которые, потеряв надежду на крестьянскую революцию и не примкнув ни к буржуазии, ни к пролетариату, очутились в конце XIX века в безнадежном тупике».

«Где-то по соседству, — продолжает Рождественский, — в том же этаже, жил критик-идеалист Аким Львович Волынский, автор обширных монографий о Достоевском и Леонардо да-Винчи, прославившийся в свое время пылкой полемикой с Михайловским. Низкого роста, худощавый, с узким личиком, изрезанным пергаментными морщинами, он, внезапно загораясь в споре, гордо вздергивал седеющий хохолок сильно поредевших волос. <...> Всех подавлял он своей изысканной эрудицией, за исключением, пожалуй, одной только Мариэтты Сергеевны Шагинян, столь же пылко воспламеняющейся при каждом обнаруженном ею противоречии. А проходили эти прения обычно по вечерам, в просторной кафельной кухне елисеевских покоев, единственном месте, хранящем весь день благотворное тепло, которого не хватало в скудно отапливаемых личных комнатах. Сюда, к обширному медному баку с кипятком, сходились все обитатели Дома с собственными стаканами и чашками. <...> В стороне, на табуретке, вытянув перед собой длинные ноги, сидел всегда хмурый и молчаливый Александр Степанович Грин и внимательно слушал развертывающуюся дискуссию. Он не принимал в ней участия, не вставлял ни единого слова и только изредка хмыкал себе под нос, что можно было принять за знак презрительного неодобрения».¹⁹

Примечания

1. ...обоза и амуниции». — Воспоминания об Александре Грине. С. 196.

2. ...«Вестник иностранной литературы»... — Ежемесячный журнал, издавался в С.-Петербурге в 1891—1908 и 1910—1916 гг. под редакцией А.Э. Энгельгардта, позже — Ф.И. Булгакова.

3. ...сочтут его дезертиром». — РГАЛИ. Ф. 127.

4. ...газете «Накануне». — Ежедневная газета политики, литературы и общественной жизни, издававшаяся в Берлине с 26 марта 1922 г. по 15 июня 1924 г. Редакторы Ю. Ключников и Г. Кердецов. Негласно финансировалась советским правительством, продавалась в СССР. Литературное приложение к газете «Накануне» издавалось с 30 августа 1922 г. по 22 июля 1923 г. Редакторы А.Н. Толстой, Ю.В. Ключников.

5. ...С.Петербург, Смольный лазарет». — ИМЛИ. АГ коп 22-3-3.

6. ...в Боткинских бараках... — Александровская барачная больница, открытая в 1880 г. по инициативе С.П. Боткина; ныне больница, носящая его имя.

7. ...оружие воина». — Форш О. Сумасшедший корабль. Л., 1931. (Примеч. автора).

8. ...в Петрограде Дома искусств... — Литературно-художественное учреждение (1919—1922), созданное в Петрограде по инициативе К. Чуковского и возглавленное М. Горьким. ДИСК занимался культурно-просветительной работой, оказывал социальную помощь деятелям искусств. При Доме находились литературная студия, писательское общежитие, столовая, распределительный продуктовый пункт. ДИСК располагался на углу Невского проспекта, 15 и набережной Мойки, 59, в здании, реквизированном у банкира С.П. Елисеева. Грин жил здесь с мая 1920 г. по июнь 1921-го.

9. ...альманаха «Вестник литературы»... — Беспартийное издание выходило в 1919—1922 гг.

10. ...«Дворца искусств»... — Литературно-художественное учреждение, созданное в Москве в начале 1919 г. и существовавшее до 23 февраля 1921 г., располагалось на ул. Поварской, 52.

11. ...противопоставление Дому литераторов... — Литературная организация, созданная Петроградским профессиональным Союзом журналистов и Кассой взаимопомощи литераторов и ученых. Существовал в Петрограде (ул. Бассейная, 11) с 1 декабря 1918 г. по ноябрь 1922 г. В первые годы Дом литераторов занимался преимущественно вопросами материального обеспечения литераторов. С 1920 г. стал уделять основное внимание культурной деятельности — организации лекций, концертов, выступлений писателей, издательской работе.

12. ...как непрактичность». — Федин К. Писатель, искусство, время. — М., 1957.

13. ...здоровым и веселым». — Воспоминания об Александре Грине. С. 197.

14. ...паек из Дома ученых. — Культурно-просветительное учреждение, открытое 31 января 1920 г. в Петрограде для улучшения быта ученых. Располагался на Дворцовой наб., 26. Здесь в голодные годы Гражданской войны творческой интеллигенции выдавался «академический паёк».

15. ...на обычного угрюмца». — Воспоминания об Александре Грине. С. 241, 242.

16. ...воющим голосом...». — Павлович Н. Воспоминания о Блоке. Альм. «Прометей», 1976, № 11.

17. ...из прихожей». — РГАЛИ. Ф. 127.

18. ...без оттенка надменности». — Ольга Форш в воспоминаниях современников. Л., 1974. (Примеч. автора).

19. ...презрительного неодобрения». — Там же.