На правах рекламы:

• Девушки знакомства лучшие моменты для знакомства с девушкой lamour24.imazin.ru.

Глава XV. Встречи на крымской земле

Среди фотографий, относящихся к крымскому периоду жизни Александра Грина, есть снимок 1924 года, запечатлевший писателя в капитанской фуражке. Фуражка была приобретена «ради забавы, игры». Она соответствовала настроению дома, которое, по определению Нины Николаевны, часто было «хохотливым». Случались дни, когда в семье говорили только стихами, причем стихи нужно было сочинять немедленно, экспромтом. Сохранилась шутливая записка Грина жене: «Сердце мое дорогое, ступай спать. Весь твой Саша» с необычным адресом отправителя: «Лисс, улица Тави Тум, д. № 37».

Ежегодно, в день их союза, он дарил ей стихи, преисполненные любви и благодарности, а однажды написал восторженное письмо: «Милая Ниночка, я хотел написать тебе стихи, и мог бы, конечно, написать их искренно, но подумал, что такой день, как сегодня, важнее всяких стихов. <...>

Шесть лет твоего терпения, любви, внимания и заботы показали мне, как надо любить. Ты дала мне столько радости, смеха, нежности и, даже, поводов иначе относиться к жизни, чем было у меня раньше, что я стою, как в цветах и волнах, а над головой птичья стая. <...> На сердце у меня весело и светло»¹.

Атмосфера игры, улыбки была обычной в их крымской жизни. А в городе их иногда звали «мрачные Грины». Может быть, из-за внешней сдержанности писателя, которая особенно ощущалась при посторонних... Может, из-за строгости, чопорности в одежде...

Нина Николаевна отмечала: «Александр Степанович не выносил курортной раздетости... Летом всегда ходил в суровом или белом полотняном костюме, или в темно-сером, люстриновом, который он очень любил. Когда мы ездили в Коктебель (к М.А. Волошину. — Л.В.), Александр Степанович особенно подтягивался и меня просил надевать самое строгое платье»².

С Максимилианом Волошиным Грин познакомился в Петербурге перед отъездом в Крым. Когда писатель поселился в Феодосии, они стали встречаться. Грин бывал в Коктебеле, а Волошин, приезжая в Феодосию, почти всегда заходил к Грину. В один из таких визитов Волошин предложил Александру Степановичу послушать свои стихи.

«Грин, сам поэт божьей милостью, — вспоминала Нина Николаевна, — не любил читать посторонним свои произведения. Не любил поэтов, стремящихся возможно большему количеству людей прочесть наибольшее количество своих стихов, и обычно жестко ограничивал время чтения. Так он сказал и Волошину: «Послушаю, Максимилиан Александрович, с удовольствием, но не более получаса». Я даже смутилась от такой его категоричности. Волошин начал читать, не смутясь его словами. Читал хорошо, не ломался, не выкрикивал. Прочел несколько стихотворений и закончил «Россией». Прочтя ее до конца, неожиданно расплакался, взволнованный своими стихами. Мы оба также взволновались, но не стихами, а его волнением, и стал он нам сразу мил, как родной»³.

Приезжая в Коктебель, Грин общался с гостями Волошина, среди которых — поэты Всеволод Рождественский, Георгий Шенгели, литературовед Матвей Розанов, писатели Сигизмунд Кржижановский, Викентий Вересаев, Михаил Булгаков...

О том, как произошло знакомство Грина и Булгакова, подробно рассказала его жена Любовь Евгеньевна Белозерская-Булгакова: «Как-то Максимилиан Александрович подошел к Михаилу Афанасьевичу и сказал, что с ним хочет познакомиться писатель Александр Грин, живший тогда в Феодосии, и появится в Коктебеле он в такой-то день. И вот пришел бронзово-загорелый, немолодой уже человек в белом кителе, в белой фуражке, похожий на капитана большого речного парохода. Глаза у него были темные, невеселые, похожие на глаза Маяковского, да и тяжелыми чертами лица напоминал он поэта. С ним пришла очень привлекательная вальяжная русая женщина в светлом кружевном шарфе. Грин представил ее как жену. Разговор, насколько я помню, не очень-то клеился. Я заметила за Михаилом Афанасьевичем ясно проступавшую в те времена черту: он значительно легче и свободней чувствовал себя в беседе с женщинами. Я с любопытством разглядывала загорелого «капитана» и думала: вот истинно нет пророка в своем отечестве. Передо мной писатель-колдун, творчество которого напоено ароматом далеких фантастических стран. Явление вообще в нашей оседлой литературе заманчивое и редкое, а истинного признания и удачи ему в те годы не было.

Мы пошли проводить эту пару. Они уходили рано, так как шли пешком. На прощание Александр Степанович улыбнулся своей хорошей улыбкой и пригласил к себе в гости:

— Мы вас вкусными пирогами угостим! <...>

Но так мы и уехали, не повидав вторично Грина (о чем жалею до сих пор)»⁴.

Новых встреч и продолжения контактов у Грина с Булгаковым, по-видимому, не было, но интересно, что с этого времени в произведениях Булгакова появляются переклички с гриновским творчеством. Так, герой рассказа Булгакова «Пропавший глаз» кратко пересказывает сюжет произведения Грина «Жизнь Гнора». А в образе Воланда из романа «Мастер и Маргарита» исследователи творчества Булгакова находят сходство с Бам-Граном из рассказа Грина «Фанданго».

Одним из тех, с кем у Грина сложились теплые, дружеские отношения, был Викентий Викентьевич Вересаев. Он имел в Коктебеле небольшую дачу и много времени проводил в Крыму. Они с Грином встречались, переписывались. Работая в издательстве «Недра», Вересаев помогал Грину в издательских делах и лично поддерживал материально в трудные моменты. Александр Степанович относился к нему с большим уважением, о чем свидетельствует дарственная надпись на книге Грина «Джесси и Моргиана»: «Викентию Викентьевичу Вересаеву — одному из очень немногих настоящих писателей, — от автора. А.С. Грин. 12 февраля 1929 г.».

Добрососедские отношения сложились у Грина с известным феодосийским художником Константином Федоровичем Богаевским.

В книге «Над Понтом Эвксинским», посвященной художнику, искусствовед Ольга Воронова писала: «И еще одного друга послала судьба Богаевскому — Александра Степановича Грина».

И далее она подробно говорит о том, что сближала их самозабвенная приверженность искусству, романтичность натур, полная самоотдача в творчестве. Воронова упоминает также о том, что рассказ Грина «Акварель», повествующий о благотворном влиянии искусства на души людей, по словам жены Грина, был посвящен К.Ф. Богаевскому, но по редакционной ошибке посвящение было снято.

К сожалению, в хранящихся в фондах музея воспоминаниях Нины Николаевны об этом факте не упоминается, но в целом они представляют важнейший документ в биографии обоих художников. Собственно, эти воспоминания, а также отрывок из письма Грина к Богаевскому — пока единственные документальные свидетельства, рассказывающие об их отношениях.

В письме Грина Богаевскому, датированном 14 февраля 1930 года, читаем: «Как мрак с души спадет — придем в Вашу большую, ночную, подземную пещеру, озаренную светом истинного искусства». Омовение, очищение, источник радости — вот чем было для Грина творчество Богаевского. И, несмотря на сложности личных отношений, проистекавших из разности характеров, они тянулись друг к другу.

О том, что соединяло этих разных и в то же время духовно близких людей, очень ярко рассказала Н.Н. Грин. Обратимся к ее воспоминаниям: «Константин Федорович Богаевский был культурная «персона грата» Феодосии, как М. Волошин — Коктебеля. Все писатели, поэты, художники, приезжая на восточный берег, бывали гостями того или другого.

Худенький, небольшого роста, всегда изящно одетый, Богаевский жил на Карантине в низеньком длинном старинном домике, в глубине заросшего зеленью двора, комфортабельном и изящно уютном, и в великолепной, полной света, воздуха и настоящих произведений искусства мастерской.

Мы бывали у Константина Федоровича редко, но с удовольствием. У Грина уже жила в воображении «Недотрога», как пришли мы однажды к Богаевскому. Константин Федорович был в мастерской. И мы пошли туда. Он рисовал. На полотне была начатая картина, одну из деталей которой — обрыв скалы — Богаевский в этот момент отделывал. Зашел разговор о реальности передаваемого живописцем, об умении некоторых художников как бы чуть отделить изображаемое от реального. Грин рассказал Богаевскому, что в задуманном им романе должна фигурировать картина, изображающая каменный выступ скалы, вернее, пропасти. В край вцепились руки повисшего над пропастью человека. Сам человек не виден, видны руки. В этих крепко вцепившихся в каменистый край пропасти руках должны быть выражены предсмертное отчаяние, безнадежность и пламенная жажда жизни гибнущего человека.

— Может ли живописец это выразить? — спрашивал Александр Степанович Богаевского. И будет ли это искусством, рассуждали они оба. На прощанье художник обещал вскорости показать свою новую картину «Утро». В ней как раз есть нечто от нашего разговора о некоем сдвиге реального». И когда мы увидели позже эту работу Богаевского в Москве, на выставке, то были поражены и восхищены ею.

"Он прав, — сказал Александр Степанович, — это в чистоте своей чуть нереально и бесконечно пленительно"»⁵.

Оба художника были романтиками по своему мироощущению. Сдвигая пласты реальной жизни в сторону блистательного вымысла, каждый творил свой мир — прекрасный и удивительный — во имя торжества добра и красоты.

Примечания

1. Из письма А. Грина Н. Грин от 7 марта 1927 г. // Грин А.С. Я пишу вам всю правду: письма 1906—1932 годов. — Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2012. — С. 78—79.

2. Грин Н.Н. Воспоминания об Александре Грине. /Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2005. — С. 68.

3. Там же. С. 56.

4. Белозерская-Булгакова Л.Е. Воспоминания: машинопись. Фонды ФЛММГ. КП6735/Д2564.

5. Грин Н.Н. Воспоминания об Александре Грине. — Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2005. — С. 118, 119, 120.