Жизнь в Доме искусств на Мойке (1920—1921)

Александр Грин поселился в Доме искусств на Мойке. Его комната в этом доме была довольно скромной. Вся элита «Диска» жила на втором этаже, Грина поселили на первом, рядом с тремя поэтами — Вс. Рождественским, Николаем Тихоновым и Владимиром Пястом. Описание самой комнаты можно встретить у Рождественского: «Как сейчас, вижу его невзрачную, узкую и темноватую комнатку с единственным окном во двор. Слева от входа стояла обычная железная кровать с подстилкой из какого-то половичка или вытертого до неузнаваемости коврика, покрытая в качестве одеяла сильно изношенной шинелью. У окна ничем не покрытый кухонный стол, довольно обшарпанное кресло, у противоположной стены обычная для тех времен самодельная "буржуйка" — вот, кажется, и вся обстановка этой комнаты с голыми, холодными стенами».

Позже он признался своей жене Нине, что в то время был счастлив: «Я был так потрясен переходом от умирания к благополучию, своему углу, сытости и возможности снова быть самим собой, что часто, лежа в постели, не стыдясь плакал слезами благодарности». Однако его соседи, среди которых было много известных литераторов, считали его угрюмым отшельником: «Угрюмый, молчаливый, он часами не выходил из своей холодной комнаты. Он не любил общаться с жильцами верхнего привилегированного этажа».

Его называли мизантропом, циником, говорили, что он похож на маркера из трактира или подрядчика дровяного склада, и внешность его была под стать: «Худощавый, подсохший от недоедания, всегда мрачно молчавший, он казался человеком совсем иного мира... Его скуластое, узко вытянутое, все изрезанное морщинами лицо, с близко поставленными друг к другу глазами, порою становилось мрачным и словно застывало в маске угрюмого и неприязненного презрения ко всему окружающему». Каверин позднее вспоминал: «В ленинградском литературном кругу Грин был одинокой, оригинальной фигурой. Высокий, худощавый, немного горбившийся, он отличался от других обитателей Дома искусств уже тем, что все они куда-то стремились, к чему-то рвались. Он никуда не рвался».

Грин не делал ничего для того, чтобы свою репутацию улучшить, напротив, эта отгороженность его, похоже, устраивала. «Грин был мрачен, в длинном своем черном сюртуке смахивал на факельщика. В быту он был хозяйствен и все умел. Как великую милость я принимала от него обычное полено, так им подсушенное, что мне оно шло на растопку в "буржуйку", а о его растопке я и мечтать не дерзала. Разговаривать о литературе он не любил. В обращении был несколько суров», — вспоминала поэтесса Надежда Павлович.

«Один из старых литераторов, сам человек нервный и желчный, заметил однажды: "Грин — пренеприятнейший субъект. Заговоришь с ним и ждешь, что вот-вот нарвешься на какую-нибудь дерзость", — вспоминал симпатизировавший Грину Всеволод Рождественский и продолжал: — В этом была крупица истины. Грин мог быть порою и резким, и грубоватым. Жил он бедно, но с какой-то подчеркнутой, вызывающей гордостью носил свой до предела потертый пиджачок и всем видом показывал полнейшее презрение к житейским невзгодам».

Сложно поверить, но именно в эти годы Грин написал свое самое романтичное произведение — волшебную феерию «Алые паруса». «Сидя часами в своей совсем холодной комнате, изредка поглядывая в затянутое изморозью окно на унылый каменный двор, он писал в это время самую удивительную солнечную феерию "Алые паруса", и трудно было представить, что такой светлый, согретый любовью к людям цветок мог родиться здесь, в сумрачном, холодном и полуголодном Петрограде в зимних сумерках сурового 1920 года, и что выращен он человеком внешне угрюмым, неприветливым и как бы замкнутом в особом мире, куда ему не хотелось никого впускать», — вспоминал Рождественский.

Несмотря на внешнюю бесстрастность, Грин тогда был влюблен, как и многие обитатели Дома искусств, в семнадцатилетнюю Марию Сергеевну Алонкину, литературного секретаря этого богоугодного заведения. Едва ли Алонкина отвечала на его ухаживания, окруженная куда более молодыми и веселыми людьми. Марии Сергеевне посвящали свои сборники молодые «Серапионовы братья», она входила в их содружество в качестве «серапионовской девицы». Любовь 40-летнего угрюмого и нелюдимого мужчины, к тому же выглядевшего гораздо старше своих лет, к 17-летней девице была обречена на неудачу. Но некоторые исследователи творчества Грина полагают, что именно Алонкина стала первым прототипом юной Ассоль из «Алых парусов». По завершении же феерии сам Грин посвятил ее своей третьей жене Нине Николаевне.

По воспоминаниям современников, Грин впервые прочел один из вариантов в Доме искусств в декабре 1920 года, и «Алые паруса» были хорошо встречены слушателями. От Шкловского известно, что «Алыми парусами» восхищался Горький и любил перечитывать своим гостям то место, где Ассоль встречает корабль с алыми парусами, ибо оно особенно трогало сентиментальную натуру Алексея Максимовича. Критика реагировала по-разному. В «Красной газете» писали: «Милая сказка, глубокая и лазурная, как море, специально для отдыха души». В «Литературном еженедельнике» злословили: «Грин... оставаясь верным себе, пишет все те же паточные феерии, как писал когда-то в "Огоньке"... И кому нужны его рассказы о полуфантастическом мире, где все основано на "щучьих веленьях", на случайностях и делается к общему благополучию. Пора бы, кажется делом заняться».

Первоначально произведение должно было называться «Красные паруса». Это был любимый цвет поэта, и ничего революционного он не подразумевал. «Надо оговориться, что, любя красный цвет, я исключаю из моего цветного пристрастия его политическое, вернее — сектантское значение. Цвет вина, роз, зари, рубина, здоровых губ, крови и маленьких мандаринов, кожица которых так обольстительно пахнет острым летучим маслом, цвет этот — в многочисленных оттенках своих — всегда весел и точен. К нему не пристанут лживые или неопределенные толкования. Вызываемое им чувство радости сродни полному дыханию среди пышного сада». По мнению некоторых исследователей, именно неизбежная идеологическая знаковость красного цвета заставила Грина переменить название.

Вчитываясь в «Алые паруса», понимаешь: автор безгранично любит своих героев. Эта любовь настолько очевидна и заразительна, что читатель невольно ей проникается и начинает ощущать счастье героев как свое собственное. Грин писал: «Я настолько сживаюсь со своими героями, что порою и сам поражаюсь, как и почему не случилось с ними чего-нибудь на редкость хорошего! Беру рассказ и чиню его, дать герою кусок счастья — это в моей воле. Я думаю: пусть и читатель будет счастлив!» Так и происходит.

А счастлив ли был сам Грин в то время? Можно сказать, что судьба предоставила ему еще одну возможность быть счастливым в браке. В феврале 1921 года он возобновил знакомство с Ниной Николаевной Коротковой. Познакомились они за несколько лет до этого, в 1917-м или самом начале 1918 года в Петрограде, где она работала в газете «Петроградское эхо», у Василевского. Во время их первой встречи ей было 23 года: она была озорна, смешлива, а он в ее глазах — почти старик, угрюмый, некрасивый, побитый жизнью. К той поре она успела побывать замужем, хотя и не очень счастливо. Муж ее, студент-юрист, погиб на Первой мировой, в одном из самых первых боев, но она тогда еще этого не знала и по-прежнему считала себя несвободной. Знакомые Грина поэт Иван Рукавишников и его жена Клавдия Владимировна, заметив интерес Грина к молодой женщине, заботливо предупреждали ее: «Нина Николаевна, Грин к вам не равнодушен, берегитесь его, он опасный человек — был на каторге за убийство своей жены. И вообще прошлое его очень темно». Весной 1918 года она тяжело заболела, и мать отправила ее к родственникам под Москву. Перед отъездом в мае 1918 года у памятника «Стерегущему» Грин подарил ей свои стихи.

Когда, одинокий, я мрачен и тих,
Скользит неглубокий подавленный стих,
Нет счастья и радости в нем,
Глубокая ночь за окном...
Кто вас раз увидел, тому не забыть,
Как надо любить.
И вы, дорогая, являетесь мне,
Как солнечный зайчик на темной стене.
Угасли надежды. Я вечно один,
Но все-таки ваш паладин.

Обещал к ней приехать, навестить, но не смог. Она же большого значения ни Грину, ни его стихам тогда не придала и впоследствии была этому очень рада. «Необходимо было каждому из нас отмучиться отдельно, чтобы острее почувствовать одиночество и усталость. А встретились случайно снова, и души запели в унисон».

Новая встреча произошла зимой 1921 года на Невском проспекте, спустя два с половиной года, которые по насыщенности событиями для них равнялись чуть ли не половине жизни. Позднее она вспоминала тот день: «Мокрый снег тяжелыми хлопьями падает на лицо и одежду. Мне только что в райсовете отказали в выдаче ботинок, в рваных моих туфлях хлюпает холодная вода, оттого серо и мрачно у меня на душе — надо снова идти на толчок, что-нибудь продать из маминых вещей, чтобы купить хоть самые простые, но целые ботинки, а я ненавижу ходить на толчок и продавать».

Нина была молодой вдовой, перенесла сыпной тиф и работала медсестрой в сыпно-тифозном бараке села Рыбацкого, а жила в Лигове и через Питер ездила на работу. Грин предложил ей заходить иногда к нему в Дом искусств, где было тепло и сухо. Вел он себя очень деликатно. И совсем не пил. Однажды, когда Нина зашла к Александру Степановичу, тот поцеловал ее в щеку и, ни слова не говоря, убежал. От волнения и неожиданности все закачалось у нее перед глазами, и она стояла посреди комнаты столбом до тех пор, пока в комнату не зашла в поисках сигареты поэтесса Надежда Павлович, у которой из-под юбки торчали штаны.

В те дни неподалеку от Невского, в Кронштадте, вспыхнул и был подавлен антиправительственный мятеж. Именно об этих событиях и говорили угрюмый поэт и его гостья-поэтесса. Суть разговора история нам не сохранила, но известно, что в связи с арестом поэта Всеволода Рождественского после кронштадтских событий Грин писал Горькому:

«Дорогой Алексей Максимович! Сегодня по телефону сообщили в «Дом искусств» (по военной части), что арестован Вс. Рождественский, поэт. Он жил в Д.И. по последние дни, как и другие, удерживался начальством в казарме. В чем он может быть виноват? Нельзя ли похлопотать за него, чтобы выпустили. Преданный Вам А.С. Грин».

Рождественского освободили, но до самой своей смерти он так и не узнал, что помог ему в этом Грин.

Дом искусств. Фото 1971 г.