На правах рекламы:

• услуга аудит охраны труда

Жизнь в Петербурге (1912—1917)

После возвращения из ссылки в Петербург весной 1912 года Гриневский сразу же попытался восстановить свои литературные связи. Он написал несколько писем Брюсову, который заведовал литературно-критическим отделом журнала «Русская мысль», ища с ним встречи и называя «дорогим учителем», но Брюсов уклонился и вообще больше Грина не печатал. Солидные журналы были недоступны, и Грин оставался на обочине литературной жизни. Его печатали в основном тоненькие журналы: «Аргус», «Синий журнал», «Солнце России», «Родина», «Геркулес», «Огонек», «Жизнь и суд», «Весь мир», «Пробуждение». Если о нем и писала критика, то не самого первого пошиба, и писала кисло. Литературного праздника не получалось — долгожданная встреча с Петербургом оборачивалась литературными буднями.

Грин жаловался Куприну: «Дорогой Александр Иванович! Не писал тебе из Москвы, потому что еще свежа была рана, нанесенная мне "Русской мыслью"». А вслед за этим называл сотрудников всех редакций подлецами, хамами, сволочами трактирными.

Грин был писателем, но в большую литературу его не принимали. Он никогда не строил иллюзий на свой счет и за известностью не гнался: «Я принадлежу к третьестепенным писателям, но среди них, кажется, нахожусь на первом месте». Писатель Михаил Слонимский говорил о Грине: «Было похоже, что для себя он давно отказался от всякого писательского тщеславия, писательского честолюбия. Было похоже, что для него это навсегда решенный вопрос». На самом деле, как у всякого писателя, честолюбие у Грина было, но он его тщательно скрывал и знаменитых, относящихся к нему снисходительно литераторов избегал.

Грин в то время общался с не слишком известными поэтами Леонидом Андрусоном, Аполлоном Коринфским, Дмитрием Цензором и Яковом Годиным, прозаиками Николаем Вержбицким, Алексеем Чапыгиным и Иваном Соколовым-Микитовым. Самыми известными из друзей Грина в то время, помимо Куприна, были два Михаила — Кузмин и Арцыбашев, но отношения между ними и Грином были не творческими, а чисто приятельскими — питейными, застольными, бильярдными.

В литературе Грин оставался одинок, и писательская судьба его складывалась не слишком успешно. В 1913—1914 годах в издательстве «Прометей» вышел трехтомник произведений Грина, но рецензии были скорее неодобрительными. Грина стали все чаще сравнивать с иностранными писателями, обвиняя в эпигонстве, говорить об упадке его таланта. «Дикая и величественная прелесть его первых героев утратила свою тоскующую загадочность... весь его талант ушел в эту игру на эффектах дурного вкуса», — писал критик «Киевской мысли» Л. Войтоловский, который за несколько лет до этого приветствовал Грина: «Вот писатель, о котором молчат, но о котором следует, по-моему, говорить с большой похвалой... Он весь создание нашей жизни, и, быть может, он один из наиболее чутких ее поэтов».

О равнодушии критики к Грину писал позднее поэт Вс. Рождественский: «Удивительным было то, что А.С. Грин, писатель такой тонкой духовной организации и творческого своеобразия, и в начале литературной деятельности, и в период зрелости таланта не принимался всерьез дореволюционной литературной средой. В основном его считали представителем облегченно-занимательного жанра и как автору отводили ему место на страницах малопочтенных еженедельников, не предлагая сотрудничества в тогдашних "толсто-идейных" (насмешливое определение самого Грина) журналах... Несмотря на то, что частное издательство "Прометей" Михайлова уже начало незадолго до революции выпускать Собрание его сочинений, отношение критики к этому своеобразному писателю оставалось высокомерным и даже несколько пренебрежительным».

Осенью 1913 года Александр Степанович разошелся с Верой Павловной. Выносить совместную жизнь с ним она больше не могла и позднее в своих воспоминаниях писала: «Возвращение Грина из ссылки. Теперь Грин — легальный человек и писатель с именем. Я впервые вижу второй, жуткий лик Грина. Мой уход от него после зимы 1912—1913 гг. Его непрерывные кутежи. Грин убеждает меня попробовать еще пожить с ним... Признание А.С., оправдывающее мой разрыв с ним».

Вера Павловна значила очень много в судьбе Грина, и, несмотря на разрыв с ней, свою тюремную невесту и жену нелегала и ссыльного он очень уважал. По воспоминаниям знакомых, в его просторной комнате на Пушкинской улице висели портрет Эдгара По и большой портрет Веры Павловны — единственное, что взял он в квартире на Зелениной улице при расставании. В 1915 году он подарил ей книгу своих рассказов с посвящением: «Единственному моему другу — Вере — посвящаю эту книжку и все последующие. А.С. Грин. 11-е апреля 1915 года». В 1917—1918 годах Калицкая много помогала Грину материально, в 1920-м, когда они уже давно не жили вместе, а Вера Павловна уже три года состояла в гражданском браке с геологом Казимиром Петровичем Калицким, заболевший сыпным тифом Грин написал завещание, в котором все права собственности на его литературные произведения исключительно и безраздельно завещал своей «жене Вере Павловне Гриневской». Даже в третий раз женившись, Грин упрямо, как талисман, возил по многочисленным питерским адресам ее портрет, чем слегка раздражал Нину Николаевну.

В 1914 году Грин стал сотрудником журнала «Новый сатирикон», издаваемого Аркадием Аверченко. В то время Грин много писал, но большая часть опубликованных произведений того времени, особенно фельетоны и сатирические произведения, были созданы им скорее ради денег, и подписывал он их псевдонимами. Да и сам Аркадий Аверченко, несмотря на то, что в качестве приложения к «Новому сатирикону» выпустил книгу Грина «Происшествие на лице Пса», воспринимал его не слишком серьезно.

Аверченко называл Грина «господином заядлым пессимистом» и призывал бросать «черную мерехлюндию». Однако та его не покидала. В 1915 году в анкете «Журнала журналов» на вопрос, как он живет, Грин желчно отвечал: «Как я работаю? Только со свежей головой, рано утром, после 3 стаканов крепкого чая, могу я написать что-нибудь более или менее приличное. При первых признаках усталости или бешенства бросаю перо. Я желал бы писать только для искусства, но меня заставляют, меня насилуют... Мне хочется жрать...»

Сохранились воспоминания о Грине И.С. Соколова-Микитова, относящиеся к этому времени и рисующие портрет тридцатипятилетнего Грина, выглядевшего, по донесениям следивших за ним негласно агентов охранки, на сорок — сорок пять: «Сухощавый, некрасивый, довольно мрачный, он мало располагал к себе при первом знакомстве. У него было продолговатое вытянутое лицо, большой неровный, как будто перешибленный, нос, жесткие усы. Сложная сетка морщин наложила на лицо отпечаток усталости, даже изможденности. Морщин было больше продольных. Ходил он уверенно, но слегка вразвалку. Помню, одной из первых была мысль, что человек этот не умеет улыбаться».

Соколов-Микитов вспоминал, что, после того как с началом войны в Петрограде запретили продавать алкогольные напитки, петербургская богема отправлялась в ближайшие пригороды, иногда вместе с Аверченко они ходили в ресторан на Большой Морской, где в чайнике подавали портвейн или английскую горькую. Однако, несмотря на большое количество выпиваемого спиртного, «писал Грин быстро, сосредоточенно и в любое время дня. Я не помню случая, чтобы обещанный журналу рассказ он не сдал в срок».

В воспоминаниях Нины Николаевны Грин приводятся слова Грина о том, как он провел богемные предвоенные годы:

«— Ты любишь вспоминать это время, — вернее эти часы. Тебе они доставляли радость? — спрашиваю его.

— Радость, конечно, не всегда, но какую-то внешнюю разрядку внутренней напряженности давал мне ресторан, вся его хотя бы и искусственно-праздничная атмосфера. Все будто друзья или вдруг враги. Отношения в пьяном виде прямолинейнее. Мозг, оглушенный вином, не в состоянии плести интригу. Если все пьяны, то все интересны друг другу и все — герои. Или все — как рыцари, или хамы. Ведь ты не представляешь, каков я был в те времена. Меня прозывали "мустангом", так я был заряжен жаждой жизни, полон огня, образов, сюжетов. Писал с размаху и всего себя не изживал. Я дорвался до жизни, накопив алчность к ней в голодной, бродяжьей, сжатой юности, тюрьме. Жадно хватал и поглощал ее. Не мог насытиться. Тратил и жег себя со всех концов. Я все прощал себе, я еще не находил себя. Глаза горели на все соблазны жизни. А рестораны, вино, легкомысленные женщины, озорство и шутки — было ближайшее к моим жадным рукам. Это время — эпоха в моей жизни, и я к концу своих дней, когда изживу себя, как творец, напишу об этом».

В феврале 1914 года Грин проходил лечение в психиатрической лечебнице доктора Трошина. 1 марта этого же года умер отец писателя Степан Евсеевич Гриневский. Грин на похоронах не присутствовал по болезни.

Работал Грин в этот период чрезвычайно продуктивно. Он еще не решался приступить к написанию большой повести или романа, но лучшие его рассказы этого времени показывают глубокий прогресс Грина-литератора. Тематика его произведений расширяется, стиль становится все более профессиональным. В эти годы в душе писателя происходили перемены, новые темы овладевали им, новые герои появлялись в его произведениях. В них затрагивалась чрезвычайно важная и, к слову сказать, вполне актуальная для культурной ситуации начала века тема соотношения искусства и действительности, и Грин в своих поисках все больше уходил в сторону эстетизации жизни. После начала Первой мировой войны некоторые из рассказов Грина приобретают отчетливый антивоенный характер: таковы, например, «Баталист Шуан», «Синий волчок» («Нива», 1915 год) и «Отравленный остров». Из-за ставшего известным полиции «непозволительного отзыва о царствующем монархе», Грин с конца 1916 года был вынужден скрываться в Финляндии, но, узнав о Февральской революции, вернулся в Петроград.

А.С. Грин и Л.И. Андрусон. 1913 г.

А.С. Грин и E.П. Иванов. 1915 г.

Грин. 1916 г.