|
|
Стихотворения памяти Грина
Георгий Шенгели
Памяти Грина
Но туда выносят волны
только сильного душой!..
Н. Языков
Спишь, капитан? Блистающего Мира
Вокруг тебя поникла тишина,
И в синеве зенита и надира
Тебя колышет звездная волна.
Из края, где в болотах гибнут бури,
Где в слякоть вырождается туман,
Ты наконец отплыл в твой Зурбаган
Взглянуть на голубой каскад Теллури.
Над шлюпкою, бегущей по волнам,
Задумавшись на старом волнорезе,
Ты вымечтал несбывшуюся Фрези,
Как вечную надежду морякам.
Но все мечтанья подлинного мужа
Сбываются. Они сбылись — твои!
И стала солнцем мировая стужа,
Тебя качая в вечном бытии.
О, доброй ночи, доброй ночи, старый!
Я верю: там, где золотой прибой
На скалы Лисса мчит свои удары.
Когда-нибудь мы встретимся с тобой!
Всеволод Рождественский
Капитан
Памяти А.С. Грина
Пристанем здесь, в катящемся прибое,
Средь водорослей бурых и густых.
Дымится степь в сухом шафранном зное,
В песке следы горячих ног босых.
Вдоль черепичных домиков веленья,
В холмах, по виноградникам сухим,
Закатные пересекая тени,
Пойдем крутой тропинкой в Старый Крым.
Нам будет петь сухих ветров веселье,
Утесы, наклоняясь на весу,
Раскроют нам прохладное ущелье
В смеющемся каштановом лесу.
Пахнет прохладной мятой с плоскогорья,
И по тропе, бегущей из-под ног,
Вздохнув зеленоватой солью моря,
Мы спустимся в курчавый городок.
Его сады в своих объятьях душат,
Ручьи в нем несмолкаемо звенят.
Когда проходишь — яблони и груши
Протягивают руки из оград.
Здесь домик есть с крыльцом в тени бурьянной,
Где над двором широколистый тут.
В таких домах обычно капитаны
Остаток дней на пенсии живут.
Я одного из них запомнил с детства.
В беседах, в книгах он оставил мне
Большое беспокойное наследство —
Тревогу о приснившейся стране,
Где без раздумья скрещивают шпаги,
Любовь в груди скрывают, точно клад,
Не знают лжи и парусом отваги
Вскипающее море бороздят.
Все эти старомодные рассказы,
Как запах детства, в сердце я сберег.
Под широко раскинутые вязы
Хозяин сам выходит на порог.
Он худ и прям. В его усах дымится
Морской табак. С его плеча в упор
Глядит в глаза взъерошенная птица —
Подбитый гриф, скиталец крымских гор.
Гудит пчела. Густой шатер каштана
Пятнистый по земле качает свет.
Я говорю: «Привет из Зурбагана!»,
И он мне усмехается в ответ.
«Что Зурбаган! Смотри, какие сливы,
Какие груши у моей земли!
Какие песни! Стаей горделивой
Идут на горизонте корабли.
И если бы не сердце, что стесненно
Колотится, пошел бы я пешком
Взглянуть на лица моряков Эпрона,
На флот мой в Севастополе родном.
А чтоб душа в морском жила раздолье,
Из дерева бы вырезал фрегат
И над окном повесил в шумной школе
На радость всех сбежавшихся ребят».
Мы входим в дом, где на салфетке синей
Мед и печенье — скромный дар сельпо.
Какая тишь! Пучок сухой полыни,
И на стене портрет Эдгара По.
Рубином трубки теплится беседа,
Высокая звезда отражена
В придвинутом ко мне рукой соседа
Стакане розоватого вина.
Как мне поверить, вправду ль это было
Иль только снится? Я сейчас стою
Над узкою заросшею могилой
В сверкающем щебечущем краю.
И этот край назвал бы Зурбаганом,
Когда б то не был крымский садик наш,
Где старый клен шумит над капитаном,
Окончившим последний каботаж.
предп. 1933—1934
Павел Коган
Снова месяц висит ятаганом,
На ветру догорает лист,
Утром рано из Зурбагана
Корабли отплывают в Лисс.
Кипарисами машет берег.
Шкипер, верящий всем богам,
Совершенно серьезно верит,
Что на свете есть Зурбаган.
И идут паруса на запад,
Через море и через стих,
Чтоб магнолий тревожный запах
Грустной песенкой донести.
В час, когда догорает рябина,
Кружит по ветру желтый лист,
Мы поднимем бокал за Грина
И тихонько выпьем за Лисс.
1936
Виссарион Саянов
Грин
Он жил среди нас, этот сказочник странный,
Создавший страну, где на берег туманный
С прославленных бригов бегут на заре
Высокие люди с улыбкой обманной,
С глазами, как отсвет морей в янтаре,
С великою злобой, с могучей любовью,
С соленой, как море, бунтующей кровью,
С извечной, как солнце, мечтой о добре.
Страны этой вовсе на карте не сыщешь,
Но в море, где волны ударят о днище
Скользящей стремительно лодки твоей,
Где парус косой, побираясь как нищий,
Пьет черную пену косматых зыбей,
В тот час, когда горечь ветров нестерпима,
Сквозь легкое облако раннего дыма
Увидишь ветрила его кораблей.
В поэзии нашей Летучим Голландцем
Прошел он, мечтая. По реям и шканцам,
Повсюду, где пахнет морским ремеслом,
Слывет он родным. Не слепым чужестранцем
Вошел он когда-то в наш праздничный дом
С рассказами, полными помыслов странных, —
Забыв о мельканье имен чужестранных,
Мы русское сердце почуяли в нем.
Рассвет изначальный на выпуклом мысе,
Бегут корабли осторожные в Лиссе,
Спешит по тропе зурбаганский стрелок,
Тревожный оттенок в лазоревой выси,
И хрупкие травы на склонах дорог.
Холмы подымаются вверх за мостами,
В зените глухом становятся шарами,
Какие лишь сказочник выдумать мог.
Задумчивый, с шляпой широкополой,
Гостей удивляя походкой веселой,
В мохнатом пальто Москвошвея, весной,
Он вдруг появлялся, ведун незнакомый,
И медленно солнечной шел стороной,
И светлого глаза веселая зоркость
В блистанье весеннего города вторглась,
И сказка его молодела с Москвой.
Его я заметил в день встречи случайной,
Как будто со мной поделился он тайной,
В лицо незнакомое молча взглянул,
Потом постоял у извозчичьей чайной,
Фанерные двери ногою толкнул,
Увидел мальчишку, пускавшего змея,
Промолвил смеясь: «Неплохая затея», —
И сразу в глухой переулок шагнул.
Высокого неба густая раскраска
Туманилась медленно. Кончилась сказка,
Ушел небывалой страны властелин.
Но с неба широкую тучу, как маску,
Сорвал журавлей пролетающий клин,
Игрушечный змей пробивался сквозь тучи,
Стучали пролетки, и ветер летучий
Примчал к нам веселое прозвище: «Грин».
И в каждом столетье свой сказочник бродит,
Загадкам старинным разгадку находит,
С улыбкой младенческой строит миры,
И замки он ставит, и стены возводит,
В чужих небесах возжигает костры,
Проходит по шумной земле новосельцем,
И все, что услышит бесхитростным сердцем,
Подвластно закону великой игры.
1939
Александр Коваленков
Памяти Александра Грина
Сказки пишут для храбрых.
Зачем равнодушному сказка?
Что чудес не бывает,
Он знает со школьной скамьи.
Для него хороша
Незаметная,
Серая краска,
Он уверен:
Невзрачны на вид соловьи.
Соловьи золотые,
Их видело детство такими.
Можно путь разыскать
В заповедник ночной синевы,
Где червонная птица,
С глазами, как луны, большими,
Наполняет сияньем
Пещеры ветвей и листвы.
Босоножка-любовь
Нам дарила ромашки и звезды,
Уходила в моря,
По волне оставляя следы.
По желанью ее
Корабли поднимались на воздух,
Вплавь бросалась гора
И в снегах расцветали сады.
Сказка честной была.
Не таилась,
В глазах не двоилась,
Солнцем в окна лилась,
Зажигала зари полукруг.
Ей хотелось, чтоб память не слепла,
Чтоб юность опять повторилась,
Чтобы краткими стали
Железные версты разлук.
Кто ее сочинил?
Ветер,
Счастье,
Прибой у причала,
Неумолчное сердце,
Что яростно билось в груди...
Мы продолжим рассказ.
Нам романтика снова сказала:
«Это присказка только,
А сказка еще впереди...»
1940
Сергей Марков
Александр Грин
Я гимназистом ножик перочинный
Менял на повесть Александра Грина,
И снились мне гремучие пучины
И небеса, синей аквамарина.
Я вырастал. На подбородке волос
Кололся, как упрямая щетина,
И всё упорней хриповатый голос
Искал и звал таинственного Грина:
«О, кто ты, Грин, великий и усталый?
Меня твоя околдовала книга!
Ты — каторжник, ворочающий скалы,
Иль капитан разбойничьего брига?»
Изведав силу ласки и удара,
Я верил в то, что встретятся скитальцы.
И вот собрат великого Эдгара
Мне протянул прокуренные пальцы!
Он говорил размеренно и глухо,
Простудным кашлем надрывая глотку.
И голубыми каплями сивуха
По серому катилась подбородку.
И, грудью навалясь на стол тяжелый,
Он говорил: «Сейчас мы снова юны...
Так выпьем за далекие атоллы,
За Южный Крест и призрачные шхуны!
Да! Хоть горда мечтателей порода,
Но Грин в слезах, и Грину не до шутки.
С отребьем человеческого рода
Я пьянствую пятнадцатые сутки!
Я вспоминаю старые обиды, —
Пускай писаки шепчутся: "Пьянчуга!"
Но вижу я: у берегов Тавриды
Проносится крылатая фелюга.
На ней я вижу собственное тело
На третий день моей глухой кончины;
Оно уже почти окостенело
В мешке из корабельной парусины.
Но под форштевнем пенится пучина,
Бороться с ветром радостно и трудно.
К Архипелагу Александра Грина
Летит, качаясь, траурное судно!
А облака — блестящи и крылаты,
И ветер полон свежести и силы.
Но я сейчас забыл координаты
Своей лазурной пенистой могилы!
С ядром в ногах в круговорот лучистый
Я опущусь... А зори будут алы,
И так же будут пальмовые листья
Свергаться на звенящие кораллы.
А впрочем — бред! И небо голубое,
И пальмовые ветви — небылицы!
И я умру, наверно, от запоя
На жесткой койке сумрачной больницы.
Ни облаков... ни звезд... ни пестрых флагов —
Лежать и думать хоть о капле водки,
И слушать бормотанье маниаков,
И гнуть в бреду холодные решетки!
Сейчас я пьян. Но мной шестое чувство
По-прежнему надолго овладело:
Да здравствует великое искусство,
Сжигает мозг и разрушает тело!
Мне не нужны посмертные награды,
Сухих венков затрепанные ленты,
Как гром щитов великой "Илиады",
Теперь мне внятны вечные легенды!
Я выдумал сияющие страны,
Я в них впивался исступленным взором.
Кровоточите, пламенные раны!
И — гений умирает под забором.
Скорей звоните вилкой по графину,
Мы освятим кабак моею тризной.
Купите водки Александру Грину,
Не понятному щедрою отчизной!»
...Я видел Грина в сумеречном горе,
И, в качестве единственной отрады,
Я верую, что есть на свете море,
И в нем горят коралловые гряды.
1940
Владимир Смиренский
Песня о Грине
В глухих углах морских таверн
Он встретил свой рассвет,
Контрабандист и браконьер,
Бродяга и поэт.
Он вышел в жизнь, как моряки.
Он слишком жадно шел.
Швыряя дни, как медяки.
Как медяки — на стол.
Он много исходил дорог,
Пустых, как небеса,
И алым пламенем зажег
Косые паруса.
Норвежской шхуной шли года,
Пылая как заря;
Пред ним мелькали города,
И реки, и моря.
Он слышал пенье звездных птиц,
Он видел снег и кровь,
Он слишком часто падал ниц,
Чтоб подыматься вновь!
Он много сказов знал,
и сам Умел их сочинить.
Он верил девичьим глазам
И успевал любить.
Не раз, в руке сжимая трость
И шляпой скрыв глаза,
Он приходил, желанный гость,
Мгновенный, как гроза.
И, зябко кутаясь в пальто,
Всегда угрюм, один,
Он был особый, как никто,
И назывался — Грин.
Войдет, бывало, в кабинет,
Табак придвинет, ром —
И сразу входит странный бред
В мой неуютный дом.
Он мог повелевать цветам
Цвести в снегах зимы.
Как будто жил он где-то там,
Где не бывали мы.
И думал я, что никогда,
Бродяга и фантаст,
Свои суровые года
Он смерти не отдаст.
Он говорил мне: «Старина,
Я утонул в вине,
Но ты увидишь, что страна
Вспомянет обо мне!»
1942
Леонид Хаустов
Памяти А.С. Грина
За окном — приплюснутые крыши,
Крепкие запоры на дверях.
Человек, нахмурив брови, пишет
О зеленых, солнечных морях.
Милый сердцу, властный и зовущий,
Этот мир внезапен и широк.
Вот он весь — блистающий, поющий,
Полный испытаний и тревог.
Сказочнику большего не надо —
Только бы суметь ему в словах
Людям дать Нечаянную Радость,
Что летит на алых парусах.
1959
Новелла Матвеева
Песня Ассоль
Время придет, и в просторе морском
Странное судно сверкнет лепестком, —
Дивно блестящее, как на цветах роса!
Медленно шар обогнув земной,
Сказочный принц приплывет за мной.
Вспыхнут над гаванью алые паруса!
— Хочешь ли, — спросит, — на бриге моем
В дальние дали умчимся вдвоем?
— Нет, — я скажу и рукой заслонюсь в ответ, —
К ярко прекрасным таким парусам
Трудно привыкнуть усталым глазам,
— Слишком, — отвечу, — слепит меня яркий свет.
Яркие краски мне снова солгут.
Я только сумраку верить могу,
В темных углах меня победила мгла...
Он поведет, улыбаясь, плечом.
Скажет: — Не надо грустить ни о чем,
Странная, странная, — ты ведь меня ждала!
Значит, отставка ненастью и мгле!
Как на руках, на своем корабле
Я пронесу тебя над Проливом Бурь!
Радости, счастью, удаче поверь.
Яркого блеска не бойся теперь.
Только глаза для начала чуть-чуть зажмурь.
1969
Андрей Дементьев
Старый Крым
Мы приехали не вовремя:
домик Грина на замке.
Раскричались что-то вороны
на зеленом сквозняке.
Домик Грина в тишине.
Я смотрю поверх калитки.
И почудилась в окне
мне печаль его улыбки.
Нас к нему не допускают.
Нас от Грина сторожат.
И ограда зубы скалит,
точно сорок лет назад.
Но спасибо добрым людям:
снят замок, открыта дверь.
Не одни мы Грина любим —
не однИ скорбим теперь.
Мы заходим в домик низкий,
в эту бедность и покой.
Свечи, словно обелиски,
над оборванной строкой.
Мимо скатертей крахмальных,
сквозь нужду и тишину
мы несем в сердцах печальных
перед ним свою вину.
Всюду даты и цитаты.
Не исправить ничего.
Все мы горько виноваты
Перед памятью его.
И за то, что прожил мало.
И за то, что бедно жил.
И за то, что парус алый
не всегда нам виден был.
1974
Марк Лисянский
Корзина белых роз
Склоняю низко голову пред Александром Грином,
Безмолвно и восторженно гляжу ему вослед.
А он в костюме стареньком идет, худой и длинный,
Осенним южным городом, где прожил много лет.
Шагает он — и плещется волна в беспечном взоре, —
Поэт и путешественник, бродяга и матрос.
В его глазах распахнутых вовсю синеет море,
В его руках плетеная корзина белых роз.
По Набережной улице, голодный и небритый,
К жене, к любимой женщине, с цветами он спешит,
Лишь только ею признанный, еще не знаменитый,
Создавший то, чем будет он в России знаменит.
Довольный и ликующий, — сегодня он в ударе, —
Идет сквозь ветер северный, не замечая слез.
Пальто демисезонное он продал на базаре,
Чтоб в день ее рождения купить корзину роз.
1977
Марк Кабаков
«...Фрези Грант бежит по волнам...»
Фрези Грант бежит по волнам.
Чтобы взять и увидеть это,
Нужен хлеб с водой пополам,
Папиросный дым до рассвета.
Нужен смрад
Российских трущоб,
Крепостной одиночки омут.
Нужно яростно верить,
Чтоб
Вдруг увидеть мир по-иному.
А такие, как я,
Слабы.
Запряглись с малолетства сами,
И бегут навстречу столбы
Указующими перстами.
Но однажды
В дремучих снах
Мы сорвем казенные шоры!
И услышим гул в парусах
И одежды шелковой шорох.
И тогда,
Как сейчас с тобой,
Мы бежим из квартирных клеток.
Фрези Грант вступает в прибой,
И мы видим,
Мы видим это!
1981
А. Рева
«...В начале века...»
В начале века
Выходец из Вятки,
Из горького глухого бытия,
Грин ринулся разгадывать загадки,
Загадки человеческого «я».
Его волна житейская шатала,
Он шел шатаньям этим почерек,
И сам своим читателям оставил
Разгадывать загадки лучших строк.
И как итог, вершащийся сегодня,
Всем нам, кто ищет истину в пути,
Оставил кончик нити путеводной —
К несбывшемуся до конца идти.
1982
С. Марков
Рукопожатье Грина
О, что творцам измученным приснится,
Когда сердца занесены метелью,
Когда судьба безмолвна, как больница,
И ангел смерти дышит над постелью?
Живем столетьем, не одним мгновеньем,
Но жизнь творца — привычная утрата,
Наш страшный труд зовется вдохновеньем,
И к нам приходит ранняя расплата.
Мучительны и радостны дороги
По странам ослепительного света,
Пророчества, сомненья и тревоги —
Безжалостные спутники поэта.
Весь мир во мне — и молния, и глина,
Но жизнь без смерти — камень без оправы,
Меня страшит рукопожатье Грина —
Пророчество погибели и славы.
1985
Н. Пересторонин
Памяти А. Грина
Долетит издали
Вопиющего глас:
«Бог, храня корабли,
Да помилует нас!»
Век ложится на курс,
Дни бегут чередой,
Но остался же «Курск»
Под студеной водой.
Вера дольше хранит,
Что в сплетении дат
Воля смерть победит —
И причалит фрегат.
Узкой кромкой земли
Жизнь оставила шанс:
«Бог, храня корабли,
Да помилует нас...»
2000
Владимир Куковякин
Город спрятан в листьях свежих,
тянет ветром грозовым.
Чем порадуешь приезжих,
что расскажешь, Старый Крым?
Крылья южного заката
над сплетеньями маслин.
Вот и дом, где жил когда-то
добрый сказочник один.
Поднимался утром рано,
с облаками говорил.
Он просторы океана
видел в лужице чернил.
Вопреки дневным заботам,
видел в дальнем далеке
алый шелк над галиотом,
след ребенка на песке.
Открывалась постепенно
необычная страна,
где о камни в клочьях пены
разбивается волна,
где горит над птичьим клином
солнца чищенная медь...
Нужно быть, конечно, Грином,
чтобы это разглядеть.
Борис Чичибабин
Памяти Грина
Какой мне юный мир на старость лет подарен!
Кто хочешь приходи — поделим пополам.
За верность детским снам о как я благодарен
Бегущей по волнам и Алым парусам.
На русском языке по милости Аллаха
поведал нам о них в недавние лета
кабацкий бормотун, невдалый бедолага,
чья в эту землю плоть случайно пролита.
Суди меня, мой свет, своей улыбкой темной,
жеватель редких книг по сто рублей за том:
мне снится в добрый час тот сказочник бездомный,
небесную лазурь пронесший сквозь содом.
Мне в жизни нет житья без Александра Грина.
Он с луком уходил пасти голодный год
в языческую степь, где молочай и глина,
его средь наших игр мутило от нагот.
По камушкам морским он радости учился,
весь застлан синевой, — уж ты ему прости,
что в жизни из него моряк не получился,
умевшему летать к чемушеньки грести,
что не был он похож на доброго фламандца,
смакующего плоть в любезной духоте,
но, замкнут и колюч, — куда ж ему сравняться
в приятности души с Антошей Чехонте.
Упрямец и молчун, угрюмо пил из чаши
и в толк никак не брал, почто мы так горды,
как утренняя тень он проходил сквозь наши
невнятные ему застолья и труды.
С прозрения по гроб он жаждал только чуда,
всю жизнь он прожил там, и ни минуты здесь,
а нам и невдомек, что был он весь ОТТУДА,
младенческую боль мы приняли за спесь.
Ни родины не знал, ни в Индии не плавал,
ну, лакомка, ну, враль, бродяга и алкаш, —
а ты игрушку ту, что нам подсунул дьявол,
рассудком назовешь и совесть ей отдашь.
А ты всю жизнь стоишь перед хамлом навытяжь,
и в службе смысла нет, и совесть не грызет,
и все пройдет как бред, а ты и не увидишь,
как солнышко твое зайдет за горизонт...
Наверно, не найти средь русских захолустий
отверженней глуши, чем тихий Старый Крым,
где он нашел приют своей сиротской грусти,
за что мы этот край ни капли не корим.
От бардов и проныр в такую даль заброшен, —
я помню, как теперь, — изглодан нищетой,
идет он в Коктебель, а там живет Волошин, —
о хоть бы звук один сбзречь от встречи той!
Но если станет вдруг вам ваша жизнь полынна,
и век пахнёт чужим, и кров ваш обречен,
послушайтесь меня, перечитайте Грина,
вам нечего терять, не будьте дурачьем.
Александр Юдахин
Старый Крым
В Старом Крыму, принужденном убежище Грина,
в мазанке жалкой казенного вида кровать,
шаткая тумбочка, во дворике вязкая глина
галькой прибита... Да некому нынче гулять.
Дерево Грина давно отобрали соседи,
люди, которые смотрят на нищий музей
как на причуду: "Наверно, ему на том свете
лучше живется стараньем покойных друзей..."
Аркадий Эйдман
Три алых розы — на столе
В прозрачного стекла стакане.
Одна фигурка — на скале,
И парус — где-то в океане.
На стол роняют, не спеша,
Три розы алые одежды.
А на скале Ассоль Душа
Живет мечтой, живет надеждой.
Пусть у мечты нелегок путь.
Пусть океан бурлит штормами.
Ведь должен горизонт блеснуть
Прекрасной розы парусами.
Ольга Василенко
Я хочу в Зурбаган,
Где лазурная пена
Шлет на берег
Морскую сыпучую соль.
В Зурбагане далеком
Живут непременно
Все мечты и надежды,
Любовь и Ассоль.
Мы уходим из детства,
Кто поздно, кто рано.
Мы уходим из детства,
Себя поборов,
Но огнями прибрежных
Таверн Зурбагана
Нас встречают в пути
И мечта, и Любовь....
(1984)
Надежда Бурцева
Я в небо взлетаю... Бегу по волнам...
А ночью гуляю по звёздным мостам...
И рыцарь спешит через время ко мне,
влекомый мечтою на сильном коне...
И парусник Грэя, горя парусами,
с зарёй алой споря, летит над волнами!..
Ассолью влюблённой я жду у причала...
Я всё расскажу... Вы читайте сначала.
|
