Глава девятая. Страна мечты в школе жизни

По синему полю феодосийской бухты мчится, склоняя корпус то вправо, то влево, бронзовый человек. Сверкают солнце и море, белая точка катера, влекущая лыжника, удаляется, белое облако водной пыли обволакивает сильную и ловкую фигуру при каждом ее скользящем зигзаге, как бы независимом от буксира.

Я смотрю на тяжелую синеву воды и на эквилибриста в белом облаке и думаю, что Грин убрал бы буксир, доверяя парящему телу и духу человека. Он, наверно, освободил бы героя от тяжести водного притяжения и присоединил бы картину необычного и стремительного бега к взлету необычайной психологической коллизии.

Могучее, необъятное море, почти равное могучему воображению человека.

Оно лежит перед ним.

На севере был взят разбег, и наступила зрелость. С началом двадцатых годов закончился петроградский период творчества. Начиналась плодоносная крымская пора.

В «Бегущей по волнам», которая будет писаться в Феодосии, в «ветхозаветном покое» углового дома и угловой квартиры на Галерейной (в романе — «правого углового дома улицы Амилего, одной из красивейших улиц Лисса», где поселится Гарвей), есть соображение о нервности идеалиста, «которого отчаяние часто заставляет опускаться ниже, чем он стоял, — единственно из страсти к эмоциям». Фраза была отголоском собственных настроений Грина. Шумная городская жизнь его изнуряла, «соблазны» мешали работе.

В 1923 году Александр Степанович и Нина Николаевна побывали в Севастополе. Живой Зурбаган раскинул перед ними свои приманки — праздничную белизну строений, ширь приморского бульвара, свежее дыхание моря, строгий порядок судов на рейде.

Грин издали показал жене здание тюрьмы, где сидел полтора десятка лет назад. Жандармы схватили его на Графской пристани. Тюрьма держала цепкой нитью воспоминаний. Образы тюремного быта, образ невольного одиночества в его сюжетах часты и драматичны.

Очевидно, близость города, в котором Грин провел невольником два тягостных года, навеяла неотвязные мысли о прошлом, и сюжеты ряда рассказов, написанных уже в Феодосии — «Два обещания», «Рене», «Бродяга и начальник тюрьмы», — стремительные истории о сильных страстях, о всепоглощающей любви, о всепоглощающей свободе.

Юг позвал Грина обратно, и когда жена, чтобы ускорить расставание с Ленинградом, пожаловалась на мнимую слабость здоровья, он отозвался немедленным согласием на переезд в Крым. Она боялась за него, он — за нее. К тому времени они уже жили уютным домом вместе с матерью Нины Николаевны на 7-й Рождественской. Жаль было разорять гнездо, но Грин не колебался.

Они выбрали тихую Феодосию: шумный Севастополь и нарядная Ялта были им не по средствам.

Десятого мая 1924 года они увидели феодосийский берег. Море плескалось почти у самой железной дороги, когда-то устроенной заботами и влиянием Айвазовского, провинциального феодосийского жителя, признанного художника и действительного статского советника, использовавшего свое официальное положение во благо феодосийцев.

Гостиница «Астория» — в трех шагах от вокзала. В распахнутое окно видна морская даль и доносится гомон утренней улицы. Хозяйки несут с базара живописную южную снедь.

После гранитного города в пестрой, раскованной Феодосии Грин ликует:

— Здесь мы попишем! Молодец, Александр Степанович!

Напротив входа в порт поместился «Серый медведь», кабачок с неожиданно уютным названием, озорно спорившим со своим местонахождением. К «Серому медведю» приходил интересный, бывалый народ. Может быть, там мелькнуло зрительное впечатление, перенесенное на лист записной книжки, — «грязная чайная, где иногда можно встретить, как улыбку, граненый синий стакан, посылающий с полки голубые лучи»¹.

Он не любил вызывающего курортного быта. Ранними утрами можно было увидеть его неподвижную сухощавую фигуру в белом холщовом или сером люстриновом костюме на совсем безлюдном берегу или в малооживленном уголке порта. Там он сиживал, «положив душу набок».

Однажды на заре он увидел алые паруса. Под низкими лучами восходящего солнца белый холст зацвел ярко-розовым отражением воды. Море дарило ему в натуре его собственную выдумку.

Все говорило ему, что он был прав, избрав когда-то свою профессию и стиль, а теперь новое место жительства.

— В Феодосии мы прожили четыре хороших, лучших, ласковых года, — будет потом вспоминать вдова писателя. — Тогда еще жизнь не била нас жестоко².

Настроение было «хохотливым». В их простом и опрятном доме царило настроение игры. Ради этой игры Грин купил себе капитанскую фуражку, ради игры все трое — он, жена и ее мать — иной раз по целым дням говорили стихами. Чаще всего попадала впросак стремительная Нина Николаевна, выпаливала, потешая других, что придется, лишь бы в рифму.

Читатель знает за гриновскими героями эту черту беззаботной ясности, если есть ощущение счастья, доверия, сердечной дружбы и общности во всем.

С 1925 по 1928 год Грин много и увлеченно писал. В Ленинграде и в Москве выходили его сборники — «На облачном берегу», «Сердце пустыни», «Брак Августа Осборна».

В Феодосии Грин снова вернулся к теме послереволюционного Петрограда. «Фанданго» — блестящий рассказ, полный впечатлений и настроений 1919—1921 годов, «которые сегодня очень странно выглядят»³, — писал Николай Семенович Тихонов к Нине Николаевне.

«Сегодня», то есть через десять лет, ленинградскому жителю казались уже неправдоподобными картины воссозданного быта — заколоченные магазины с сугробами на ступенях подъездов, «гробовое молчание парадных дверей... заледенелые бревна, влекомые по тротуару руками изнемогающих женщин и подростков... узкие, плохо мощенные проходы с лестницами и кладовыми» на черной стороне бывшего дворца, в котором разместился «Дом ученых» и где «время от времени выдавались на паек рыба, картофель, мясо, мармелад, сахар, капуста, соль и тому подобное кухонное снабжение».

Рядом с прохожими, одетыми в пальто, переделанные из солдатских шинелей, в полушубки, френчи и черные кожанки, вдруг заговорит Грин о том же городе через тысячу лет, «в 2021 году, когда наш потомок, одетый в каучук и искусственный шелк, выйдет из кабины воздушного электромотора на площадку алюминиевой воздушной улицы».

Так же, как и в «Крысолове», Грин вплел краски и подробности обычной жизни в фантастическую ткань «Фанданго». Герой рассказа Александр Каур («каур» — черный, сам темноволосый Александр Грин, приспособленный к сюжету) послужил переводчиком между делегацией испанских ученых и петроградцами, пришедшими в «Дом ученых» на это собрание. Испанцы распаковали тюки с экзотическими подношениями. Там были морские раковины, красные и белые кораллы, свитки шелка и полотна, гитары и мандолины, сукно и фланель, узорная кисея и перчатки. «Под белым небом мерз стиснутый город», а внутри зала зажглась арабеска «из лепестков и лучей».

В этом эпизоде раскрыто гриновское ощущение жизни и искусства. По сути дела, Александр Каур переводит настроение буден в настроение праздника. Затем, «чтобы в снежной стране усталые глаза улыбнулись фантастической и пылкой» расцветке ковра, присланного юными испанскими вышивальщицами. Так, по-своему, Грин отозвался на тему интернациональной помощи людей доброй воли революционному Петрограду. Отозвался с блоковским романтическим ощущением теплого ветра и нежного запаха апельсиновых рощ, достигших заметенной снегом революционной страны.

И, конечно, находится прозаический «статистик», который привык извлекать обобщающую мысль из множества распространенных фактов и явлений и отрицает то, что беспокоит и ломает основательность его выводов. Гриновский статистик напоминает маленьких чеховских чиновников, ощущающих себя людьми только в согласии с буднями.

«Не верю ничему!.. Это фантомы, фантомы!.. Я говорю: ничего нет! Нереально! Не достоверно! Дым!»

Это Грин буквально повторил оценки некоторых «статистиков», касающиеся его творчества.

Осенью 1928 года, после того как «Бегущая по волнам» встретила отказы в журналах и издательствах, Грин был приглашен к Евдоксии Федоровне Никитиной. В одну из «суббот» ему предложили прочитать отрывок из романа.

Литературный кружок, где обсуждались писательские рукописи, существовал еще до революции, его участниками были крупные литераторы, Горький и Луначарский — его почетными членами. После революции кружок, по предложению Горького, был преобразован в литературное объединение «Никитинские субботники» с правом издания рукописей.

В свои наезды в Москву по издательским делам Грин бывал у Никитиной, его там знали и принимали как блестящего рассказчика-импровизатора. Теперь ему предстоял более серьезный экзамен в аудитории, в которой были те, кто, признавая талант Грина, считал тем не менее его творчество архинесовременным.

Волнуясь, Грин читал отрывок о Фрэзи Грант, бегущей по волнам, читал тихо и глухо, будто говорил сам с собой. То было тягостное испытание веры, нервов и самолюбия. Слушали Грина с глубочайшим вниманием, и мнение было единодушным:

— Это настоящее, неподдельное искусство.

Грина поддержала квалифицированная, профессиональная среда.

В том же году отрывок из романа под названием «Покинутый в океане» был напечатан в московском альманахе «Писатели — Крыму», пострадавшему от землетрясения, а вскоре был опубликован и весь роман.

«Ильинские букинисты рвутся на мои экземпляры»⁴, — писал Грин жене из Москвы осенью 1929 года.

* * *

Гениален, быть может, тот, кто сквозь ветер расслышал целую фразу, сложил слова и записал их.

А. Блок

Бегущая по волнам — в контрастном образе поэтически выражена идея стремительного и музыкального движения среди стихий. Когда Гарвей прочел эти слова на борту корабля, он немедленно схватил суть этой неожиданности на своем пути: «В самой этой странной надписи было движение».

Грин поэтапно раскрывает смысл образа. Трижды Гарвей сталкивается с новым значением и воплощением трех таинственных слов.

Сперва — это название корабля. Корабль поразил Гарвея как материальный лик недавнего, еще смутного предчувствия. Предчувствие толкало его к движению и действию, и теперь движение символизировалось образом корабля. Оставалось следовать велению своего внутреннего голоса. При яростном сопротивлении капитана Геза, который опасается помех своему контрабандному делу, о чем не догадывается его пассажир, Гарвей получает каюту на корабле.

Второе воплощение образа — Фрэзи Грант. Когда-то давно, согласно легенде, девушка с этим именем силой страстного желания пробежала по морским валам от палубы корабля в глубь моря, к таинственному острову. Ее образ явился Гарвею, сброшенному Гезом на шлюпке в черноту моря и ночи. Но еще раньше, незримая, она была на корабле. Как сама мечта, она указывает путь человеку в его грозный и томительный час, но мечта, как и истина, не кричит о себе. Те, кому дано, встречают легендарный образ «то тут, то там, ночью или на рассвете». Гений доброты и веры, она помогает потерпевшим крушение.

Третье воплощение «Бегущей по волнам» — скульптурный памятник на площади города Гель-Гью.

В одном из черновых набросков к роману обнаруживается другая идея скульптуры. У романа было вначале другое название — «Ламмерик», по наименованию гряды прибрежных скал вблизи Покета, в память погибшего здесь лорда Ламмерика. У главного героя было другое имя — Гаттерс. Однажды его лодку прибило к одной из скал, в которой он, по описанию, узнал скалу Венеры. Там, на затонувшем корабле с тем же названием, он увидел руки Венеры, отсеченные по приказу ревнующей жены диктатора. «В сороковых годах прошлого столетия», фантазирует Грин, их нашел и вез на своем корабле и не довез опальный лорд Ламмерик. Гаттерс задается целью добыть прекрасные руки статуи со дна морского⁵.

В претворении классического образа обозначалось романтическое, отвергающее догмы. Грин дерзнул переиначить общепринятый эталон красоты. Статуя оживает, разделяет чувства живых людей. Камень испытывает боль.

Идея скульптуры претерпевала изменения. Заинтересованность Грина в этом образе, олицетворяющем искусство, понятна. Сначала это была деревянная фигура, снятая с носа бригантины. Потом мраморная и обнаженная статуя. Она возмущала ханжей. Затевалось судилище. Главным противником и обвинителем легенды и статуи предполагалось судейское лицо. Было придумано ему стертое имя «Стерс», звучавшее сухо, как шелест ассигнаций.

Возможно, что именно «шелест ассигнаций» заставил Грина полнее сказать и о собственническом инстинкте у персонажей. Для него звук слова всегда таил важный внутренний смысл. В окончательном варианте существование памятника затрагивает «материальные интересы». Городские дельцы требуют очистить площадь от скульптуры, чтобы расширить складские помещения.

Люди «с темными, сырыми ходами души» и сугубо практическими жизненными задачами стреляют в статую разрывной пулей, но повреждают только цоколь. Мечта остается невредимой.

К слову сказать, авторы фильма по роману Грина, взорвав статую Бегущей по волнам, по-моему, «подорвали» и важную мысль писателя, его веру в путеводную мечту людей.

Причудливая тройственность имеет в основании три исходных гриновской поэтики — движение, мечту, искусство.

Отношение к каждому из трех воплощений образа характерно для поведения того или иного лица.

Жизнь, как это часто у Грина, «двоится». Существуют ее реальный и фантастический планы. Те, кто доверяет своему чутью, живут в чудесных садах поэзии с такой же достоверностью поступков и мыслей, что и в обычной жизни. Другим легенда и ее овеществление в мраморе и корабле кажутся пустой выдумкой, или грозной помехой, или даже просто безнравственностью.

Романы Грина — своеобразная разновидность жанра, проникнутая не эпическим, а лирическим отношением к многоликости картин, среди которых движутся персонажи. По сравнению с новеллами роман предлагает более разветвленный «узор каждого отдельного счастья». Механизм сюжета всецело подчинен переживанию героя.

Резко меняются контрастные положения, а в них запечатлена жизнь автора, его надежды, ошибки и прозрения, его поиски выражения своему идеалу. В отношениях Гарвея с Биче и Дэзи угадываются видоизмененные обстоятельства первого и второго брака Грина. В эпилоге романа Дэзи говорит о «праве и счастье» своего мужа находить красоту там, где «не видят другие», и Гарвей слушает звонкие доводы жены «с холодом в спине». В этой сцене звучит самое сокровенное писателя.

Перед нами — зеркало авторских переживаний, переосмысление личного, образное «инобытие» писателя, его борьба за целостность «своей душевной линии».

«Бегущая по волнам», — подтверждает Нина Николаевна, — один из самых автобиографических романов А.С., — это рассказ, в поэтических словах изображающий искания и находки А.С.»⁶

Но это не просто исповедь. Лирическое «я» героя-рассказчика приобретает значительность благодаря тому, что внешне фантастическое действие, в сущности, говорит о связи идей романа с миром живых людей.

Стремительный ход событий, сочетаясь с бурными переходами настроений, вынуждает читателя сделать «остановку внутри себя» и соотнести свое ощущение несбывшегося, сбывающегося или утраченного счастья с рассказом автора, с его бескомпромиссными планами для личности и жизни человека.

Нравственные поиски, рассуждения о жизни и о путях к цели Грин воплотил в «романе тайны». Тайна организует сюжетные линии и выявляет лица. Тайна трех загадочных слов, тайна жизни и смерти Геза, тайна двух желтых платьев, — их увидит Гарвей на карнавале, то будут две сверстницы — Биче и Дэзи. Параллельные образы символизируют реальное противоречие: власть законов повседневности — и неодолимое стремление к жизни, богатой необычными делами и впечатлениями.

Люди похожи. Похожи их одежда, телосложение, иногда лица. Но существуют в их духовной структуре глубочайшие различия.

Можно проследить от раннего к зрелому этапу творчества, как писатель, добиваясь убедительности образов и отношений между персонажами, все меньше удовлетворяется черно-белым делением людей на хороших и дурных.

В мировоззрении романтика контрастируют должное и сущее. Но вот Грин все глубже проникает в диалектику души, оставаясь романтиком, рисуя правдоподобие страстей в своеобразии фантастических обстоятельств, и — достигает большой убедительности. Сложная внутренняя жизнь героя, его духовная активность отражают неуспокоенность и рост самого писателя. Процесс движения героя к цели — его стремление разглядеть и удержать «слабо мелькающие черты» своего Несбывшегося — происходит как процесс последовательного опровержения стандартных истин. Процесс этот затрагивает и некоторые признаки авторской манеры.

Обычна для героя способность восхищаться новизной («слова о «загадке» показались мне интересными»), но необычна на этот раз характерность эпизодического лица — Кука, скептика и сплетника, у которого, однако, был «некий свой, тщательно охраняемый угол души» и который погиб, сражаясь за неприкосновенность памятника Бегущей по волнам. Факт, долго волновавший рассказчика, «как пример малого знания нашего о людях».

Вот Гез и его место в сюжете. По первому впечатлению Гарвея Гез, кажется, способен понять красоту и совершить подлость, и так это происходит на деле. Геза «может изменить на два-три дня какая-нибудь книга», он готов прельститься добродетельным героем, равно как и мелодраматическим негодяем с «искрой в душе». Неожиданно Гарвей обнаруживает в Гезе талант скрипача: «Я услышал резкие и гордые стоны, жалобу и призыв; затем несколько ворчаний, улыбок, смолкающий напев о былом...»

Расстроенная скрипка билась в руках исполнителя с расстроенной душой. Гез двулик. По отзыву одного матроса, «это бешеный человек», «мерзавец», «сущий дьявол»; по отзыву другого, «из всей команды он не сказал никому дурного слова». Двоякость душевных движений и поступков говорит о недовольстве собой и о компромиссах с собой. В жизни такой тип людей не редкость. «Сложный, очень тяжелый человек... Никогда нельзя знать, как он поступит», — объясняет Гарвею владелец пароходной компании Браун. Что до самого дельца, то «все, что, по его мнению, напоминает причуду, тотчас замыкает его», — замечает доктор Филатр, друг Гарвея.

У каждого своя жизненная позиция, «у каждого человека свой мир», выявленный автором в «оттенках параллелизма», в противоречивой игре «обихода и чувств».

Гез — капитан экзотического корабля, но никакая романтическая профессия не украсит половинчатого человека, зато он может испортить любую профессию, устроив в ней для себя какие-то нечистые лазейки. Гез управляет «Бегущей» не по праву души, как Грэй управляет своим «Секретом», а по праву расчета, основанного на обмане. Лишенный цельности, подвластный яростно переменчивым настроениям, Гез становится причиной несчастий, и его самого настигает смерть. Каратель — Бутлер, помощник Геза, близкий капитану делами и взбунтовавшийся против этих дел. Желая оградить Биче от подозрений, Гарвей первоначально взял вину на себя.

Есть много четко организованных историй внутри романа. Емкость и сжатость добыты привычной новеллистической краткостью и насыщением слов двойной, живописной и психологической, меткостью. Лирическая форма — это еще и спрессованное письмо, характерная лексическая, интонационная значительность гриновской фразы.

История постройки и мытарств прекрасного корабля, история памятника, связанная с любовной драмой некогда живших людей, история традиционного карнавала в Гель-Гью, во время которого Гарвей попадает в самую гущу битвы за статую, история отношений Дэзи с ее женихом Тобоганом и соединение ее судьбы с судьбой Гарвея после того, как неизбежно распалось знакомство Гарвея и Биче... Центробежная сила этих вихрей и «стремление заменить ускользающее положительным действием» толкают героя к решительным выводам и поступкам, хотя ему нередко «вредило» такое стремление.

Речь — о «нервности идеалиста», жаждущего видеть жизнь в ее прекрасных проявлениях.

Гарвей увидел незнакомку на причалившем корабле, и ему почудилась «гармоническая мелодия». Он решает, «ловя намеки» и «развивая мотив», остаться под его влиянием, «ради многого». Претерпев много разочарований и даже обманов, герой уже не доверял ни себе, ни другим и вообще никакой видимости «внезапного обещания». Между тем он любитель догадываться и не может отступить от своей натуры. Бесцельное самолюбие, «большие и маленькие лжи прошлого», расчетливая осторожность не властны над человеком, у которого неясное ощущение выливается в сильное чувство и энергичную мысль.

Первое впечатление от личности Биче — «верность себе до последней мелочи». Наблюдая ее «сошествие по трапу», Гарвей делает вывод: это человек, «вполне уверенный, что совершающееся должно совершаться и впредь согласно ее желанию». Такая тенденция, продолжает рассуждать Гарвей, «гибельная для многих» (прежде всего для самого Гарвея), оправдывает себя, если человек избрал путь действий «в духе безмятежного приказания жизни», наперед зная, чего от нее ожидать.

То, что составляло органическую и ограниченную силу Биче — перебирать жизнь «с властью сознательного процесса», принимая вещи в их изначальном, простом и логическом смысле, — было бы концом художественной натуры Гарвея. Насколько Биче ясна Гарвею, настолько он «неясен» Биче. Это потому, что духовная структура человека многомернее, чем ей кажется. Пример Кука волнует Гарвея, как доказательство «малого знания нашего о людях», а невозмутимая Биче недвижно стоит перед закрытой дверью чужой души.

Биче — кажущийся идеал. Цельность достигнута ею за счет отказа от сложности. Ее убежденное «не понимаю, — значит, не существует» означает незамысловатость узко практического подхода к явлениям.

Почему Гарвей признал «внутреннее расстояние» между собой и Биче «взаимозаконным»? Это расстояние между живым человеком и совершенством модели, отлитой в готовой форме. Благодаря своему «отчетливому представлению о людях и положениях», Биче отличается «возвышенным самообладанием».

Биче... В звуке этого имени слышится оттенок понуждения, словно хлопок бича. Если бы Гарвей подчинился власти обыденного, олицетворенного в Биче, произошло бы зло умерщвления крупной души.

Погубив «неотъемлемое, присущее человеку», перечеркнув его своеобразие, не признав или не заметив только ему дарованный талант, вы погубите в нем кудесника и властелина.

По словам Филатра, Биче оставляет ощущение «приветливости». В метафорическом почерке Грина эта «приветливость» — шифр обманчивой гармонии сущего. Заученная улыбка непонимания. Так бывает с глухими, когда они хотят скрыть свой недостаток и притворяются, что слышат вас. «Не понимаю, — значит, не существует», — пугающие слова.

В тот час, когда Гарвею было «жутко и одиноко», в его шлюпку вошла Фрэзи Грант и сказала: «Вы очень хотите увидеть Биче Сениэль, и вы встретите ее, но помните, что ей нельзя сказать обо мне». Это означало, что Гарвею не надо идти с его мечтами и планами туда, где его не поймут. Выбрав свой путь, надо только ему и следовать. Один на один с неведомым, брошенный Гезом на верную смерть за то, что хотел помешать унижению женщины, Гарвей сохранил твердость и увидел в океане мощного движения свою правду. Она жила в нем двумя поэтическими ликами, легендарным и земным. Фрэзи Грант дала верный ориентир к той «одной, которая пока сокрыта», и Дэзи отнеслась к незнакомцу, принятому на борт «Нырка», с такой пленительной добротой, какая под стать только фее.

Филатр, обладающий тем же чувством прекрасного, что и Гарвей, но уравновешивающий в романе пылкость чувств стремлением проникнуть в их природу, оценивает внутренний мир друга как своеобразно аскетический. Это аскетизм великодушия, совсем другое, чем заповедь самоограничения, сформулированная Биче: «Я не стучусь в закрытую дверь». Так оповещает о себе самодовольный эмпиризм, «здравый смысл», противопоставленный поэзии, фантазии, размаху.

Биче не верит в явление Гарвею Бегущей по волнам: «Гарвей, этого не было? — Это было, Биче, простите меня».

Признав легенду, человек «возвышенного самообладания» разрушит свой уравновешенный мир. Но подобное равновесие должно уйти и уйдет с появлением новых измерений, о чем и говорит образ легендарной девушки — она появляется «то тут, то там». И вот в панцире безмятежности Биче обнаружилась трещина, «уже начал двоиться мир благодаря вам», — укоряет она Гарвея.

С образом Гарвея в жизнь вторгается дух творческой переоценки сущего, дух воображения, неотъемлемого и абсолютно развитого — как бывает абсолютный слух. На такой высокой и музыкальной волне образ Биче «постепенно становился прозрачен, утрачивал ту власть», которой обладает соседствующее с тобой прямолинейное чувство, а «неизвестно где находящаяся Дэзи была реальна, как рукопожатие, сопровождаемое улыбкой и приветом».

Реальностью, матерински согревшей Гарвея, была Дэзи, ее оптимизм, юмор, энергия. Подвижная, жадная до загадок, почти опрометчивая, Дэзи — словно сама искрометная жизнь в изменчивости непокоя.

По мнению В. Ковского, Биче и Фрэзи в союзе составляют идеал, к которому стремится Гарвей: Биче олицетворяет жизнь, а Фрэзи — его Несбывшееся. На мой взгляд, Биче напоминает собой совершенство классического женского типа, а отношение Грина к классическому известно: это зафиксированный предел. Представления его героя о жизни измеряются иной мерой, чем совершенство законченного образца.

Биче — антипод Бегущей по волнам во всех трех воплощениях образа. Любопытно, что в одном из вариантов Грин описал первое появление Биче перед Гарвеем в здании аукциона, где, торгуя предметами искусства, «стучат молотком по карману и нервам». Биче — собственница. Охраняя механическую нерушимость своего мира, она вынужденно подчиняется обстоятельствам, невольно становится центром интриг. Прекрасный корабль на тысячу ладов ускользает от своей владелицы, не дается ей в руки. Сделавшись объектом судебного крючкотворства и предметом купли-продажи за полцены, «Бегущая по волнам» в конце концов превращается в хлам. По свидетельству Филатра, случайно нашедшего в своей далекой экспедиции заброшенное судно, там было «нравственно душно». Так душит свежего человека гипнотизм приземленности.

Биче — устоявшееся, с чем люди трудно расстаются; Фрэзи, бегущая по волнам, — метафорический зов к неизведанному; Дэзи — готовность принять неизведанное. Гарвей и Дэзи — два романтических сердца слились.

Своеобразно трактуя этот роман, В. Ковский объединил его с «Дорогой никуда» общей темой «мечты неосуществленной»⁷.

Гарвей познал сложную жизнь и притерпелся? Вряд ли.

Писатель в своей манере обрисовал те стороны действительности, которые препятствовали или способствовали герою в его жизненных планах, и насытил роман поэзией борьбы, но не поэзией утраченной мечты. Если метод Грина строится на таком подвижном основании, как идея движения, окрыляющая мечта и преобразующее искусство, то, очевидно, его герой никогда не ограничится сбывшимся. В этой вечной неудовлетворенности героя, в психологически обоснованном стремлении человека к новизне — значение гриновского романтизма для нашего времени.

В лице Гарвея, который свободно и смело переходит грань реальности в интересах реальности, исчерпывая каждое неясное положение до конца, слилось все лучшее когорты гриновских героев.

Гарвей вторгается в жизнь, идет на жертвы, он стоек в своем «праве и счастье» открывать прекрасное «там, где он хочет и видит». Право, которое безоговорочно признает за ним Дэзи, когда и сама рвется туда, где можно увидеть «много невидимого». Это право и счастье никогда не дадут покоя, снова позовут «к высоким и туманным берегам Несбывшегося», поведут героя к новым дерзаниям и, может быть, утратам.

Не сразу происходят в жизни перемены, за них нужно драться. Существует не только твое прекрасное, но и прекрасное другого человека. Беда, если это — узко понятое прекрасное. Не вдруг сделал Гарвей свой шаг от идеального замкнутого мира Биче к подвижной натуре Дэзи. «Отчего я не был с ней добрее и не поговорил с ней так, как она хотела, ждала и надеялась?» Когда же он сделал это, оказалось, что оба с одинаковой свободой говорят между собой «на другом языке» особого видения обыкновенных фактов. «Так, что наступает на сердце», — по словам Дэзи, оценившей глубину обоюдного счастья.

Кажется, счастье было полным. Но что считать полнотой такого чувства? Счастье Гарвея и Дэзи — это разделенное духовное богатство, только оно неспокойное, это счастье двух ищущих натур.

В последних строчках романа снова возникает загадочный образ: «Фрэзи Грант, ты есть, ты бежишь, ты здесь! Скажи нам: «Добрый вечер, Дэзи! Добрый вечер, Филатр! Добрый вечер, Гарвей!» — «Добрый вечер! — услышали мы с моря. — Добрый вечер, друзья! Не скучно ли на темной дороге? Я тороплюсь, я бегу...»

Стремительно бежит в океане судеб крылатая мечта, торопя, и ободряя, и освещая путь. Сложный образ напоминает о сложности жизненных задач и о путеводности идеала в темноте, подстерегающей человека, если он усомнится в правде своих убеждений...

Примечания

1. ЦГАЛИ, ф. 127, оп. 1, ед. хр. 62.

2. Н.Н. Грин, Рукопись воспоминании. — ЦГАЛИ, ф. 127, оп. 2, ед. хр. 16.

3. Там же, ед. хр. 74.

4. ЦГАЛИ, ф. 127, оп. 1, ед. хр. 69, л. 14.

5. ЦГАЛИ, ф. 127, оп. 1, ед. хр. 7, л. 4.

6. Н.Н. Грин, Записки об А.С. Грине. — «Литературная Россия», 21 августа 1970 г.

7. В. Ковский, Романтический мир Александра Грина, «Наука», М. 1989, стр. 134.