А.Н. Варламов. «Алые паруса Александра Грина»

23 августа исполняется 125 лет со дня рождения А.С. Грина (литературный псевдоним Александра Степановича Гриневского). Было время, когда его проза была почти не востребована или вовсе ошельмована, были годы, когда имя Грина гремело по всей стране и даже отзывалось своего рода оппозиционностью. Государство зарабатывало на Грине несметные деньги, юные комсомольцы объединялись в клубы «Алые паруса» и пели песни про Лисс и Зурбаган; в Старом Крыму жила вдова писателя Нина Николаевна, к которой приходили каждое лето тысячи поклонников Грина от пионеров до архиереев, а ей не на что было отремонтировать крышу. Ныне страсти вокруг Грина поутихли, «Алые паруса» вышли из моды, Крым больше не наша земля, и только остатки армии энтузиастов играют по Интернету в Гринландию, видя в Грине русского Толкиена и создателя отечественного «фэнтези». Есть в этом забвении глубокая несправедливость, рифмующаяся, впрочем, с судьбой самого Александра Грина.

Он родился в 1880 году в Вятке в семье польского повстанца, сосланного за участие в противоправительственном мятеже. С детства грезил морями и дальними странами, но жизнь показывала романтику суровую сторону и мечты Грина оборачивались горькой насмешкой. Вместо прекрасных парусных судов его ждало каботажное судно на Черном море, вместо возвышенной дружбы — насмешки и презрение профессиональных моряков. Потом были скитания по России, солдатчина и эсеровское подполье, куда он из армии дезертировал. Эсеры хотели сделать из него террориста и, как знать, может быть, Гриневский и кончил бы свою жизнь на виселице, метнув бомбу в карету какого-нибудь генерал-губернатора, но его спасла тюрьма, откуда он дважды пытался бежать и где провел почти два года — освободила его революция 1905 года.

От своей горькой неприкаянной молодости Грин вынес стойкое отвращение к любым революциям и унижению человеческой личности. Революция разлучила его с женщиной, которую он любил и в которую в припадке ярости стрелял, не желая делить ни с кем, а она не желала ради него революцию оставить. Писать он начал в 1906-м году, живя под чужим именем. Первая книга Грина называлась поэтому «Шапка-невидимка» и была об эсерах и террористах. Она предвосхитила и Савинкова с «Конем бледным», и Андрея Белого с «Петербургом», но успеха не имела. Успех принесли Грину рассказы с иностранным антуражем и экзотическими героями — «Остров Рено», «Колония Ланфиер», «Дьявол Оранжевых вод», «Синий каскад Теллури», «Сто верст по реке» — так рождалась знаменитая Гринландия, вымышленная страна Александра Грина. А сам он получил от критики прозвище «иностранец русской литературы» и обвинения в том, что подражает Эдгару По.

«Сухощавый, некрасивый, довольно мрачный, он мало располагал к себе при первом знакомстве. У него было продолговатое вытянутое лицо, большой неровный, как будто перешибленный, нос, жесткие усы. Сложная сетка морщин наложила на лицо отпечаток усталости, даже изможденности. Морщин было больше продольных. Ходил он уверенно, но слегка вразвалку. Помню, одной из первых была мысль, что человек этот не умеет улыбаться», — описывал Грина хорошо знавший его писатель И.С. Соколов-Микитов.

«Ведь ты не представляешь, каков я был в те времена, — рассказывал Грин своей жене. — Меня прозывали "мустангом", так я был заряжен жаждой жизни, полон огня, образов, сюжетов. Писал с размаху и всего себя не изживал. Я дорвался до жизни, накопив алчность к ней в голодной, бродяжьей, сжатой юности, тюрьме. Жадно хватал и поглощал ее. Не мог насытиться. Тратил и жег себя со всех концов. Я все прощал себе, я еще не находил себя. Глаза горели на все соблазны жизни. А рестораны, вино, легкомысленные женщины, озорство и шутки — было ближайшее к моим жадным рукам. Это время — эпоха в моей жизни, и я к концу своих дней, когда изживу себя, как творец, напишу об этом».

Однако написать мемуары о своем Серебряном веке Грин так и не успел, хотя знал многих — Куприна, Арцыбашева, Кузмина, Ларису Рейснер, Шкловского, Алексея Толстого...

Свою самую знаменитую книгу «Алые паруса» Грин сочинял в петроградском «Доме искусств» в 1920 году после того, как второй раз в жизни дезертировал из армии. Эта повесть стала кульминацией гриновского романтизма, мечты, сказки, победы над грубостью и скептицизмом. И раньше, и позднее Александр Степанович написал много очень качественных, профессиональных текстов, стоящих гораздо выше сказки про хорошую девочку и ее доброго принца, даже если находить в ней глубокий евангельский подтекст — но в историю литературы вошел прежде всего «Алыми парусами», и в этом есть своя логика и справедливость — в конце концов, читатель всегда прав. Не случайно именно по «Алым парусам» снимали фильмы, ставили балет, про них писали стихи и сочиняли песни.

В советском литературоведении было принято считать, что эта книга была навеяна и просветлена революцией. «Великий Октябрь и новый мир были безоговорочно приняты А. Грином... Сегодня уже не вызывает сомнения то, что "Алые паруса" явились прямой творческой реакцией писателя на Октябрь. Новая эпоха явилась для романтика осуществленной мечтой. Именно поэтому творчество его окрашивалось в революционно-романтический цвет, а оптимистическое настроение становится определяющим качеством его художнического мироощущения», — писал один из гриноведов в 70-е годы.

На самом деле все это совсем не так. Грин писал «Алые паруса» в те годы, когда ему было негде преклонить голову, когда рушился вокруг миропорядок, пусть им нисколько не любимый, но пришедшее ему на смену оказалось еще ужаснее. Он писал сказку о нищей, всеми обиженной и кажущейся безумной девочке, когда от него закрывали буфет в доме его второй жены, потому что он не мог ничего заработать литературным трудом; он взял эту рукопись с собой, когда, тридцатидевятилетнего больного, измученного человека, сына польского повстанца, его погнали на войну с белополяками умирать за совершенно чуждые ему, изжеванные идеалы, и можно представить, сколько горечи испытал бывший социалист-революционер, когда в нетопленой прокуренной казарме неграмотный комиссар просвещал его, профессионального агитатора, ненавидевшего революции и войны, светом ленинского учения о классовой борьбе и победе над мировой буржуазией. Эту тетрадку он таскал с собой по госпиталям и тифозным баракам, и наперекор всему, что составляло его каждодневное бытие, верил, как с «невинностью факта, опровергающего все законы бытия и здравого смысла», в голодный Петроград войдет корабль с красными парусами, только это будет его, а не их красный свет. Он ни в одну свою книгу столько боли, отчаяния и надежды не вложил, и читатель сердцем не мог этого не почувствовать и Грина не полюбить и не простить ему несуразностей вроде свадебной песни «Налейте, налейте бокалы — и выпьем, друзья, за любовь», которую точно в нэпманском ресторане исполняет ансамбль под управления Циммера, когда «Секрет» приближается к берегам Каперны, да и всех прочих нелепостей.

После этого Грин написал еще несколько выдающихся романов: «Блистающий мир», «Золотая цепь», «Бегущая по волнам», «Джесси и Моргиана», «Дорога никуда», а также колдовские готические рассказы «Серый автомобиль», «Крысолов», «Фанданго». Два последних — одни из самых лучших произведений русской прозы, погруженных в петербургский контекст. В этом городе Грин прожил почти полтора десятка лет своей жизни, этот город любил и знал, но в 1924 году навсегда уехал в Крым. Его переезд обыкновенно объяснялся его любовью к морю, но на самом деле Грина увозила от петроградской литературной богемы жена, спасая от алкоголизма — болезни, которой он был подвержен в течение многих лет.

В разные годы жизни Грин знал и достаток, и нищету, имел тяжелый характер, часто уходил в запои, но до беспамятства любил и был любим своей Ниной Николаевной, чей образ отразился во многих его произведениях.

«Голубчик мой, ненаглядный, как подумаю, что едешь ты один, не зная на что, без крова в Москве, сердце разрывается за тебя. Всех бы уничтожила, зачем нас так мучают? Помог бы нам Бог выкарабкаться из этой ямы, отдохнули бы...

Милый ты мой, любимый крепкий друг, очень мне с тобой хорошо. Если бы не дрянь со стороны, как бы нам было светло. Пусть будет!» — писала ему жена во время их вынужденных разлук, когда Грин ездил в Москву или Ленинград за гонорарами, которых с каждым годом становилось все меньше. Но не потому, что он меньше писал, а потому, что его меньше печатали.

«Вы не хотите откликаться эпохе, и, в нашем лице, эпоха Вам мстит», — говорили ему в издательстве «Земля и Фабрика». А он писал Горькому: «Алексей Максимович! Если бы альт мог петь басом, бас — тенором, а дискан — фистулой, тогда бы установился желательный ЗИФу унисон».

В тридцатые годы Паустовский, Грина очень любивший и очень много сделавший — как прежде говорилось — для пропаганды его творчества, написал слова, которые обязательно повторялись во всех книгах о Грине советского времени как момент истины: «Революция пришла не в праздничном уборе, а пришла, как запыленный боец... Если бы социалистический строй расцвел, как в сказке, за одну ночь, то Грин пришел бы в восторг. Но ждать он не умел и не хотел».

Тут сразу три неправды. Грин умел ждать, вся его жизнь была не чем иным, как ожиданием чуда, и именно о таком ожидании он написал в «Алых парусах». И знал, что чудо не расцветает, а делается своими руками. И то, что революция придет не в праздничном уборе, знал тем более.

«Я к ним равнодушен», — сказал он о большевиках перед смертью исповедовавшему его священнику, и в этой гениальной фомулировке с ним не может сравниться никто. Большевиков любили, проклинали, воспевали, ненавидели, льстили, презирали. Но равнодушен к ним был он один, и по иронии судьбы именно он стал символом последнего советского романтизма.

В конце жизни его почти перестали печатать. Грины вынуждены были оставить Феодосию и переехать в Старый Крым, где прошли последние и самые трудные два года жизни Александра Степановича.

«У нас нет ни керосина, ни чая, ни сахара, ни табаку, ни масла, ни мяса. У нас есть по 300 гр. отвратительного мешаного полусырого хлеба, обвислый лук и маленькие горькие как хина огурцы с неудавшегося огородика, газета "Правда" и призрак фининспектора за (1нрзб). Ни о какой работе говорить не приходится, — писал он своему другу, писателю И.А. Новикову. — Я с трудом волоку по двору ноги. Никакая продажа вещей здесь невозможна; город беден, как пустой бычий пузырь... Сужу по вашему письму, что и Вам не легче, — быть может. Но Вы все же в городе сосцов, хотя и полупустых; можно выжать изредка немного молока. А здесь — что?

Я пишу вам всю правду...

Ваш А.С. Грин 2 авг. 1931 г.»

Умирал он в полной нищете, брошенный и Литфондом, и Союзом писателей. Что говорить, если в мае 1932 года, когда Грин был еще жив, его жена получила из Москвы телеграмму с выражением соболезнования: автора «Крысолова» похоронили раньше смерти. А когда в июле того же года Грин и в самом деле умер, никто из писателей, отдыхавших по соседству в Коктебеле, проститься с ним не пришел.

Пришли неписатели. «Я думала, что провожать буду только я да мама, — вспоминала Н.Н. Грин. — А провожало человек 200, читателей и людей, просто жалевших его за муки. Те же, кто боялся присоединиться к церковной процессии, большими толпами стояли на всех углах пути до церкви. Так что провожал весь город. Батюшка в церкви сказал о нем, как о литераторе и христианине хорошее доброе слово... Литераторов, конечно, никого не было, хотя я написала о тяжелой болезни Саши Максу Волошину в Коктебель, где Дом литераторов... Как странно мне, единственно, что острой иглой впивается мне в сердце, это мысль о том, что никогда я больше не услышу и не увижу, как плетется пленительное кружево его рассказа... На всем остался Сашин последний, уставший взгляд».