Глава 3. Петербург, Москва, Архангельск

В декабре 1905 года Гриневский приехал в Петербург и стал работать с эсером «Валерианом» — Наумом Яковлевичем Быховским. 7 января 1906 года в Петербурге при облаве Грин был арестован под именем «мещанина местечка Новый Двор Волковысского уезда Гродненской губернии Николая Ивановича Мальцева».

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

После ареста Гриневского Охранное отделение доносило в департамент полиции:

«Мальцев показал, что его зовут Александр Степанов Гриневский, он потомственный дворянин, уроженец Вятской губернии, дезертировавший в 1902 году из 213-го пехотного Оровайского резервного батальона и осужденный приговором севастопольского военно-морского суда к ссылке на поселение, но в силу высочайшего манифеста был освобожден 24 октября от дальнейшего наказания; на нелегальное положение перешел 10 декабря прошлого года».

В. Сандлер. Вокруг Александра Грина. Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972

В тюрьме Александр познакомился с бестужевкой Верой Павловной Абрамовой, работавшей в «Красном Кресте» и помогавшей заключенным. Позднее она стала его женой.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

Через 20 дней министр внутренних дел по представлению Особого совещания распорядился «за принадлежность к партии социалистов-революционеров» выслать Гриневского на 4 года в Тобольск, потом в Туринск, под гласный надзор —

«От департамента полиции объявляется дворянину Александру Степанову Гриневскому, что по рассмотрении в Особом совещании, образованном согласно статье 34 Положения о государственной охране, обстоятельств дела о названном лице, — господин министр внутренних дел постановил: выслать Гриневского в отдаленный уезд Тобольской губернии под надзор полиции на четыре года, считая срок с 29 марта 1906 года.

19 апреля 1906 года».

В. Сандлер. Грин, которого вы не знаете. Журнал «Волга», 1967, № 8, 9

18 мая 1906 года Гриневский был выслан из Петербурга по этапу, а 12 июня из Туринска бежал. Туринский исправник на следующий день докладывал в Тобольск:

«Тобольскому губернатору.

Административно-ссыльные политические дворяне Георгий Карышев, Александр Гриневский, одесский мещанин Михаил Лихонин, Гавриил Лубенец вчера скрылись благодаря скоплению в Туринске 70 поднадзорных при незначительном количестве городовых.

Исправляющий должность исправника Бирюков».

Новое об Александре Грине. Журнал «Дон». 1965, № 7

В начале июня наша семья переехала на дачу в Парголово. Оттуда я часто ездила в Петербург по делам «Креста», в библиотеку и по поручениям домашних. Как-то в жаркий день, набегавшись по городу, я поднималась по всегда безлюдной нашей парадной (на Фурштадской, 33). Завернув за последний марш, я с изумлением увидела: на площадке четвертого этажа, у самых наших дверей, сидит Гриневский! Худой, очень загорелый и веселый.

Вошли в квартиру, пили чай и что-то ели. Александр Степанович рассказал: прибыл на место ссылки, в Туринск, прожил там несколько дней. Напоил вместе с другими ссыльными исправника и клялся, что не убежит, а на другой день вместе с двумя анархистами сбежал. Шестьдесят верст ехала на лошадях, потом — по железной дороге. Паспорт у него фальшивый, нет ни денег, ни знакомств, ни заработка. Выходило, что одна из причин этого рискованного бегства — я.

Позднее выяснилось, что фальшивый паспорт, с которым Гриневский приехал в Петербург, он получил еще по дороге в ссылку, в Тюмени, заранее решив, что из ссылки сбежит. Паспорт достал ему его товарищ, Наум Яковлевич Быховский.

Быховский был приговорен к ссылке в Восточную Сибирь, но временно задержан в Тюмени. Живя там, он часто ходил к пересыльной тюрьме встречать эшелоны ссыльных, посмотреть, не пришел ли кто-нибудь из знакомых. В одном из этапов он увидел Гриневского и доставил ему паспорт и двадцать пять рублей.

В. Абрамова. Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972

Летом 1906 года Александр Грин уехал в Самару, потом в Саратов, в Саратове у В.А. Аверкиевой взял деньги и адрес явки в Москве к С. Слетову.

В Москве Грин встретился с эсером Н.Я. Быховским, который попросил Грина написать рассказ-агитку для солдат — так появился первый рассказ Грина «Заслуга рядового Пантелеева», подписанный «А.С.Г.», а позже — «Слон и Моська».

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

Проездом за границу Быховский остановился в Москве, и тут его вновь повстречал Александр Степанович. Оба старшие товарищи — С. Слетов и Н. Быховский — отказались дать Гриневскому работу пропагандиста в Петербурге, хотя пропагандист он был талантливый; Слетов называл Александра Степановича «гасконцем», так как тот любил прибавлять к фактам небылицы, а в деле пропаганды и подпольной печати это было опасно. Но Быховский сказал Гриневскому, что партия нуждается в агитке для распространения в войсках. Гриневский ответил:

— Я вам напишу!

И действительно, вскоре принес свой первый рассказ-агитку «Заслуга рядового Пантелеева». С. Слетов был доволен рассказом, заплатил Александру Степановичу и предложил написать еще. Но Гриневский исчез, уехал в Петербург.

В. Абрамова. Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972

Во время своего пребывания в партии эсеров Александр Степанович познакомился с известным ее деятелем «Валерианом» — Наумом Быховским, под началом которого затем стал работать. Наум Яковлевич Быховский относился к Грину очень хорошо и первый открыл в нем будущего писателя. Случилось это так: он поручил «Алексею» написать текст нескольких прокламаций. Александр Степанович написал и дал на проверку Быховскому. Тот, прочтя, прокламации, задумчиво посмотрел на «Алексея» и сказал: «Знаешь, Гриневский, из тебя, мне кажется, мог бы выйти неплохой писатель».

— Эти слова, — рассказывал Александр Степанович, — как удар, толкнули мою душу, зародив в ней тайную, стыдливую мечту о будущем. До сих пор я не знал, к чему стремиться, во мне был хаос и смута желаний; вечная нищета не давала мне возможности остановиться на каком-то твердом решении о своем будущем. Уже испытанные море, бродяжничество, странствия показали мне, что это все-таки не то, чего жаждет моя душа. А что ей было нужно, я не знал. Слова Быховского были не только толчком, они были светом, озарившим мой разум и тайные глубины моей души. Я понял, чего я жажду, душа моя нашла свой путь. Это было как первая нежная любовь. Я стыдился даже своих мыслей об этом, считая, что для писателя очень ничтожен, мало знаю, мало могу и, быть может, нетерпелив. Но зароненная, настоящая мысль не угасала; постепенно я стал понимать, что меня всем существом тянет к писательству, хотя я еще не понимал его и не представлял, как это произойдет.

В 1923 году Н. Быховский раза два был у нас в гостях. Жили мы тогда на Рождественской улице в своей квартире. Как-то вечером Александр Степанович пришел домой с неизвестными мне пожилым невысоким человеком и, представляя его, сказал: «Вот, Нинуша, мой крестный отец в литературе — Наум Быховский».

Н. Грин. Воспоминания об Александре Грине. Рукопись Музея Грина в Федосии; Симферополь, 2000

Заслугу рядового Пантелеева» издало Донское издательство. За эту брошюру были посажены в тюрьму и редактор, и выпускающий и издатель, как потом рассказывал мне Быховский, но никто не назвал подлинной фамилии автора.

По приезде в Петербург Александр Степанович написал вторую агитку — «Слон и Моська», которая тоже была принята каким-то издательством, каким — Александр Степанович не помнил, но рассказ света не увидел, так как при обыске в типографии полиция рассыпала набор.

В. Абрамова. Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972

27 сентября 1906 года член Московского комитета по делам печати А. Венкстерн в докладе комитету писал: «В рассказе «Заслуга рядового Пантелеева» изображается экспедиция военного отряда для укрощения крестьян, учинивших разгром помещичьей усадьбы. В то время, как крестьяне рисуются вполне невинными жертвами, автор не жалеет красок, чтобы изобразить бесчеловечную жестокость и ничем не вызванные варварские нападки войск от офицеров до последнего солдата». В докладе приводятся выдержки из рассказа о других солдатах, которые идут на карательную операцию из-за боязни неповиновения, из страха перед каторгой. Делая вывод, что подобный рассказ направлен на то, чтобы внушить ненависть к солдатам-карателям и призвать их к неповиновению при усмирении «бунтов и беспорядков», цензор продолжает: «брошюру задержать, а против автора возбудить судебное преследование по пункту 6 отдела VIII Временных правил о печати и статьи 129 Уголовного уложения. Комитет просит прокурора Московской судебной палаты привлечь к судебной ответственности автора, издателя и владельца типографии.

Имя автора не установили, часть тиража брошюры арестовали.

8 февраля 1907 года дело закрыто.

В 1961 году один экземпляр рассказа был найден в Фонде вещественных доказательств Московской жандармерии за 1906 год, в 1966 года два экземпляра рассказа были обнаружены в отделе редкой книги Библиотеки имени В.И. Ленина.

5 декабря 1906 года было начато судебное преследование по рассказу «Слон и моська», набор брошюры был разобран.

В 1965 году один экземпляр рассказа был обнаружен в отделе редкой книги Библиотеки имени В.И. Ленина, в 1966 году — два экземпляра найдены в Библиотеке имени М.Е. Салтыкова-Щедрина.

В. Киркин. Произведения А. Грина под запретом цензуры. Журнал «Советские архивы». М., 1972, № 3

Летом 1906 года Гриневский приехал в Вятку, где отец достал ему паспорт «личного почетного гражданина» Алексея Алексеевича Мальгинова, и через месяц выехал в Петербург. Первый напечатанный рассказ А.С. Грина — «В Италию» появился в газете «Биржевые ведомости» 5 декабря 1906 года.

Впервые подпись «А.С. Грин» появилась в петербургской газете «Товарищ» 25 марта 1907 под рассказом «Случай» — по одной из версий редактор предложил Александру Гриневскому сократить фамилию.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

Первый рассказ был написан Александром Степановичем осенью 1906 года и напечатан в утреннем выпуске «Биржевых ведомостей» в декабре того же года. Он назывался в «В Италию» и был подписан «А.А. М-въ». Но такая подпись не удовлетворяла Александра Степановича. Ведь Мальгинов — это была чужая, временная фамилия. Надо было придумать псевдоним. Толковали целый вечер и остановились на «А.С. Грине».

В. Абрамова. Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972

Александр Степанович жил в Петербурге. Писал первые рассказы из революционной жизни, которые потом составили сборник «Шапка-невидимка». Когда Измайлов, у которого должен был печататься один из первых рассказов Грина «Апельсины», спросил его, как он будет подписываться своей фамилией (Мальгинов) или псевдонимом, Александр Степанович, не желая быть Мальгиновым и зная, что не может Гриневским, с молодой пылкостью ответил — «Лиловый дракон». Измайлов расхохотался и сказал, что такой псевдоним совсем не годится. Тогда Александр Степанович взял первую половину свой настоящей фамилии.

Так родился псевдоним «А.С. Грин». И это имя так плотно подошло к Александру Степановичу, что он говорил: «Знаешь, я чувствую себя только Грином, и мне странным кажется, когда кто-то говорит — Гриневский. Это кто-то чужой мне». Подписывался всегда «Грин» и меня именовал «Грин», утверждая, что и я не Гриневская, как и он. И когда мне пришлось получать паспорт в Феодосии, он попросил знакомую паспортистку проставить мне в нем — Н.Н. Грин»

Н. Грин. Воспоминания об Александре Грине. Рукопись Музея Грина в Феодосии; Ленинград, 1972; Симферополь, 2000

Неожиданный успех окрылил Грина. Он получил гонорар, устроился с квартирой и начал писать. Сначала он писал рассказы, совсем далекие от фантастики, из рабочего быта, и постепенно их накопилось целая книга. Сотрудничал он в газете «Биржевые ведомости», в журнале «Огонек», в «Литературном приложении» к «Ниве.

Новое об Александре Грине. Журнал «Дон», 1965, № 7

Вероятно, впервые Грин обращается к Горькому в 1907 году, когда пишет в Италию, на Капри, письмо, в котором просит помочь ему в издании первой книги рассказов.

Грин рекомендуется в письме: «Я беллетрист, печатаюсь третий год и очень хочу выпустить книжку своих рассказов, которых набралось 20—25.

Давно я хотел обратиться к Вам с покорнейшей просьбой рассмотреть мой материал и, если он достоин печати — издать в «Знании». Но так как неуверенности во мне больше, чем надежды — я не сделал этого до настоящего момента, а теперь решился».

Н. Изергина. Грин и Горький. Кировский педагогический институт. Ученые записки. Вып. 20. Киров, 1965

Ответ А. Горького не найден. Возможно, отзыв был благоприятный — первый сборник Александра Грина из 10 рассказов «Шапка-невидимка. Из рассказов о революционерах» вышел в Петербурге в начале 1908 года.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

За год литературной работы у Грина набрался целый сборник рассказов. В конце 1907 года он познакомился с издателем Котельниковым, владельцем книжной лавки «Наша жизнь». Котельников согласился выпустить книгу. Книга под названием «Шапка-невидимка» вышла в начале 1908 года.

В. Абрамова. Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972

В 1909 году в «Новом журнале для всех» появился первый романтический рассказ Александра Грина «Остров Рено». «В «Острове Рено» уже были заключены все черты будущего Грина. Это простой рассказ о силе и красоте девственной тропической природы и жажде свободы у матроса, дезертировавшего с военного корабля и убитого за это по приказу командира. Грин начал печататься».

В журналах «Вокруг света», «Аргус» были напечатаны рассказы Грина «Колония Ланфиер», «Происшествие на улице Пса», «Штурман четырех ветров», в 1910 году вышел сборник его романтических рассказов. Грин приобретал популярность.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

В журнале «Русское богатство» в марте 1910 года появилась рецензия В. Кранихфельда на сборник рассказов А. Грина из 264 страниц, напечатанном издательством «Земля» в Санкт-Петербурге:

Нынешнего читателя трудно чем-нибудь удивить, и оттого он, пожалуй, и не удивится, когда, прочитав в журнале такие рассказы г. Грина как «Остров Рено» или «Колония Ланфиер», узнал, что это не переводы, а оригинальные произведения русского писателя. Что ж — если другие стилизуют под Бокаччио или под XVIII век, то почему Грину не подделывать Брет-Гарта. Но это поверхностное впечатление; у Грина это не подделка и не внешняя стилизация: это свое. Свое потому, что это рассказы из жизни странных людей в далеких странах нужны самому автору; в них чувствуется какая-то органическая необходимость — и они тесно связаны с рассказами того же Грина из русской современности, и здесь он — тот же. Чужие люди ему свои, далекие страны ему близки, потому, что это люди, потому что все страны — наша земля, весь мир — родина. Поэтому Брет-Гарт или Киплинг, или По, которые и в самом деле дали много рассказам Грина, — только оболочка. Просто в этой, конечно, абстрактной форме ему легче найти — то есть высказать — то, что он ищет. С виду он бытовик, за бытовыми красками гонится с настойчивостью, которая подчас слишком заметна. Лезут в глаза не столько самые эти термины морского дела и подробности экзотического быта, эти лиселя и штурвалы, эти дурианги и араукарии, сколько та явная преднамеренность, с которой их ищет автор. Но этим он только оттеняет, что быт для него весьма второстепенное дело: слишком очевидно, что бытовая точность нужна ему исключительно для убедительности, для оправдания его психологической фантастики.

Грин по преимуществу поэт напряженной жизни. Он хочет говорить только о важном, о главном, о роковом: и не в быту, а в душе человеческой».

Писатели современной эпохи. М., 1928

Все герои Грина — типичные горожане, сугубые горожане нашего времени, уставшие от жизни и от людей, от самих себя, и жаждущие забвения, временного или вечного. У них безмерные аппетиты к жизни, но мало для нее сил. Сознание собственного у них ярко, почти преувеличенное, но они проявляют его только в погоне за наиболее острыми наслаждениями, соперничая и быстро пресыщаясь.

С людьми у этих «индивидуалистов» обыкновенно «все покончено». Остается или убивать себя, или бежать в пустыню. Убивают герои Грина — и себя, и других чрезвычайно легко: по ошибке, по прихоти, под влиянием легкой вспышки. Ценность жизни в их глазах дошла до минимума. В 9 из 11 рассказах сборника мы встречаем убийство или самоубийство, иногда и то и другое, целый ряд убийств — какой-то кровавый кошмар.

Автор довольно удачно охватил некоторые черты «модернистской» психологии. К счастью для него он, по-видимому, неглубоко ею проникся. От изображаемых им «ужасов» и эксцессов веет искусственностью и надуманностью. Случается, что среди них нет-нет, да и проглянет простое, живое любопытство автора к жизни, наблюдательность и даже юмор. Несомненно, что мы, здесь имеем дело не с болезнью, не с единственным надломом творчества, как у Л. Андреева, а только с «модой».

Несамостоятельность Грина, вероятно, обусловленная его литературной молодостью, сказывается и в романтических сюжетах, занимательных, в духе Майн Рида и Купера, и в манере письма, довольно яркой, но тяжеловесной — во вкусе примитивного, уже отжившего импрессионизма. Форма рассказов у Грина красива и иногда любопытна, но все же в большей степени вычурна, чем своеобразна.

Однако, и сквозь сумбурный, поверхностный романтизм и сквозь лубочные краски проглядывает несомненная талантливость автора. Чувствуется, что в нем бродит что-то свое, не находя выхода. Побольше бы ему только вдумчивости, искренности и чеховской простоты».

Е. Колтоновская. Критические этюды. СПБ, 1912

Жизнь с Александром Степановичем показалась мне сначала идиллией. Утром я уходила в лабораторию, а в час возвращалась домой завтракать. Александр Степанович радостно встречал меня и даже приготовлял к моему приходу какую-нибудь еду Потом я опять уходила в лабораторию, а по окончании моей работы мы шли куда-нибудь обедать.

Но идиллия очень скоро кончилась. Александр Степанович за год своего пребывания в Петербурге сошелся с литературной богемой. Это делало нашу жизнь трудной и постоянно выбивало из бюджета. Я была бесхозяйственна и непрактична, а Александр Степанович всякую попытку к экономии называл мещанством и сердито ей сопротивлялся.

Жизнь наша слагалась из таких периодов: получка, отдача долгов, выкуп заложенных вещей и покупка самого необходимого. Если деньги получал Александр Степанович, он приходил домой с конфетами или цветами, но очень скоро, через час-полтора, исчезал, пропадал сутки или двое и возвращался домой больной, разбитый, без гроша. А питаться и платить за квартиру надо было. Если и мои деньги кончались, то приходилось закладывать ценные вещицы, подаренные мне отцом, и даже носильные вещи. Продали и золотую медаль — награду при окончании мною гимназии.

В периоды безденежья Александр Степанович впадал в тоску, не знал, чем себя занять, и делался раздражительным. Потом брал себя в руки и садился писать. Если тема не находилась, говорил шутя: «Надо принять слабительное». Это значило, что надо начитаться вдоволь таких книг, в которых можно было найти занимательную фабулу, нравящегося героя, описание местности или просто какую-нибудь мелочь, вроде звучного или эксцентричного имени; такие книги давали толчок воображению, вдохновляли и помогали ему найти героя или тему. В подобные периоды Александр Степанович не перечитывал прежде известных ему книг, но доставал приключенческую литературу, фантастические романы, читал А. Дюма, Эдгара По, Стивенсона и т. п.

В те годы, когда мы жили вместе, Александр Степанович был молод, мозг его был свеж, и писалось ему легко. В два-три приема рассказ бывал окончен. Александр Степанович читал мне его, диктовал для переписки набело. Наступали тихие, хорошие вечера.

В такие вечера я мучительно задумывалась над вопросом: да что же за человек Александр Степанович? Мне, в то время молодой и совсем не знавшей людей, нелегко было в нем разобраться. Его расколотость, несовместимость двух его ликов: человека частной жизни — Гриневского и писателя Грина била в глаза, невозможно было понять ее, примириться с ней.

Написанное произведение Грин сдавал в редакцию, получал деньги, а дальше повторялось все прежнее».

В. Абрамова. Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972

27 июля 1910 года Александра Грина по доносу арестовали за проживание по чужому паспорту на его петербургской квартире — Васильевский остров, 6-я линия, дом 1, квартира 33 и поместили в петербургскую тюрьму «Кресты». Осенью 1910 года подследственный Александр Гриневский и Вера Абрамова венчались в церкви градоначальства в Петербурге, на венчании были две его сестры — Наталья и Екатерина.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

Сохранилось «Дело о высылке в Архангельскую губернию под гласный надзор полиции за принадлежность к социал-революционной партии потомственного дворянина Александра Степановича Гриневского (25 сентября 1910 года — 22 мая 1912 года)», содержащее 66 листов.

Дело открывается секретным донесением № 14977 от 17 октября 1910 года из Охранного отделения Санкт-Петербургского градоначальника Архангельскому губернатору:

Секретно. Архангельскому губернатору.

...К изложенному присовокупляю, что о названном Гриневском в делах подведомственного мне Охранного отделения имеются следующие сведения:

В 1902 году Гриневский дезертировал из 213 пехотного резервного Оровайского батальона, а в 1903 и в 1904 годах привлекался в Севастополе к судебной ответственности по обвинению в противоправительственной пропаганде среди нижних чинов Севастопольской крепостной артиллерии флота. В 1905 году Гриневский был приговорен Севастопольским военно-морским судом за преступления, предусмотренные 129, 130 и 131 статьями Уголовного Уложения, к ссылке на поселение, но затем в силу Высочайшего Указа 21 октября 1905 года освобожден от определенного ему по судебному приговору наказания.

7 января 1906 года, в ликвидацию в Санкт-Петербурге боевого летучего отряда партии социалистов-революционеров, Гриневский был арестован под именем мещанина местечка Нового Двора Волковысского уезда Гродненской губернии Николая Ивановича Мальцева и по настоящему делу, на основании утвержденного г. Министром Внутренних Дел 29 марта 1906 года постановления Особого Совещания, образованного согласно статьи 34 Положения о Государственной охране, Гриневский был выслан под гласный надзор полиции в отдаленный уезд Тобольской губернии на четыре года, с водворением в город Туринск, откуда он 11 июня 1906 года бежал и был обнаружен лишь 27 июня сего года проживавшим в Санкт-Петербурге по чужому паспорту на имя личного почетного гражданина Алексея Алексеевича Мальгинова.

И. Мыльцына, А. Толстая. А.С. Грин в архангельской ссылке. Научные доклады высшей школы. Филологические науки. М., 1967, № 3

31 октября 1910 года этапом через Вологду Александр Грин был отправлен в ссылку в Архангельскую губернию.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

Архангельский полицмейстер 4 ноября 1910 года рапортом N 10234 докладывал архангельскому губернатору: «Доношу Вашему Превосходительству, что 3 сего ноября доставлен этапным порядком из города Вологды при открытом листе Санкт-Петербургского Правления от 31 минувшего октября за № 10724 поднадзорный потомственный дворянин Александр Степанов Гриневский и впредь до Вашего распоряжения помещен во временную пересыльную тюрьму».

И.В. Мыльцына, А.В. Толстая. А.С. Грин в архангельской ссылке. Научные доклады высшей школы. Филологические науки. М., 1967, № 3

Первоначальное место ссылки Мезень 6 ноября 1910 года по просьбе жены А. Грина, тогда же приехавшей в Архангельск, было заменено на Пинегу. Немного ранее, 25 сентября, первоначальный четырехлетний срок ссылки сократили до двух лет.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

Ехать мы должны в Пинегу за двести километров от Архангельска. Это было очень милостиво, но я поняла степень поблажки только потом, от ссыльных, которые объявили мне, что нас могли заслать гораздо дальше.

Через день выехали из Архангельска на паре низкорослых почтовых лошадей.

На дно возка уложили чемоданы, корзины, портпледы, поверх них настлали слой сена, а на сено положили тонкое одеяло (вместо простыни) и подушки. Мы легли, а ямщик накрыл нас сначала одеялами, а потом — меховой полостью. В начале перегона хотелось смотреть и разговаривать, а потом глаза начинали слипаться от ровного потряхивания на ухабах, безлюдья и монотонного позвякивания колокольчика. Дремали. Проехав верст пятнадцать, начали зябнуть, пальцы на ногах и руках ныли, пробуждались и посматривали — не видно ли деревни? Наконец достигли почтовой станции, с радостью вылезли из-под всех покрышек и пошли в станционную избу. Там всегда жарко натоплено и можно заказать самовар. Еды на станциях не бывало; надо было или везти ее с собой, о чем мы не знали, или искать по деревне. Напившись чаю, отогревшись и дождавшись лошадей, мы поехали дальше.

В. Абрамова. Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972

Гриневские приехали в Пинегу 12 ноября 1910 года, а 15 августа 1911 года были переведены в село Кегостров, расположенное на острове на Северной Двине напротив Архангельска. С 21 марта 1912 года до конца ссылки Гриневские прожили в Архангельске, первые три дня в Троицкой гостинице, а потом в доме Афанасьева на Олонецкой улице. В ссылке Александром Грином были написаны «Ксения Турпанова», «Зимняя сказка», «Жизнь Гнора», «Синий каскад Теллури», «Сто верст по реке», «Позорный столб» и многие другие произведения.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

Н.А. Кулик сказал нам, что в Пинеге есть Народный дом и при нем — библиотека. Она-то и спасала Александра Степановича от тоски. Читал Грин очень много. Подбор книг в библиотеке был случайный, так как большая часть их была пожертвована разными людьми. Были кое-кто из классиков, полные и неполные комплекты толстых журналов и много переводной литературы. Вообще малоподвижный, Александр Степанович редко выходил из дому без надобности, прогулок не признавал, но в библиотеку ходил довольно часто. Позднее, когда мы ближе познакомились с ссыльными, стали получать книги от них, меняться.

Впоследствии Александр Степанович не раз вспоминал, что два года, проведенные в ссылке, были лучшими в нашей совместной жизни. Мы там оба отдохнули. Денег отец высылал достаточно. Поэтому Александр Степанович мог писать только тогда, когда хотелось и что хотелось.

Александр Степанович поручил мне, когда я буду в Петербурге, зайти в редакцию «Всеобщего журнала». В редакции я встретила А.И. Котылева. Он подошел ко мне, поздоровался и спросил, как живется в Пинеге. Выслушав ответ, спешно простился и ушел из редакции. Такое поведение меня очень удивило: А.И. Котылев довольно часто бывал у нас, когда мы жили на 6-й линии. Он имел репутацию человека порочного, но я не имела возможности убедиться в этом; на мой взгляд, это был человек умный и хорошо воспитанный. Казалось, что они с Александром Степановичем дружили. Приехав в Пинегу, я рассказала Александру Степановичу о странном поведении Котылева.

— Это он и выдал меня, — сказал Грин.

— Да ведь вы же были друзьями?

— Ну, не совсем... Как-то поссорившись, я ему сказал: «Я хоть с тобой и пьянствую, но этим у нас вся дружба и кончается; мы с тобой, как масло и вода, неслиянны». Вот этого он мне и не простил.

В Петербурге я купила Александру Степановичу дробовик для охоты и граммофон с набором пластинок. Ружье и все охотничьи принадлежности очень скрасили ему весну и лето.

В первые полгода жизни в Пинеге Грин совсем не жаловался на скуку. Он был очень утомлен всем пережитым. В тишине и обеспеченности он сначала благодушествовал: много спал, с аппетитом ел, подолгу читал, при настроении — писал, а для отдыха играл со мною в карты или раскладывал пасьянсы. Но к весне начал скучать. Стал раздражителен и мрачен. Поссорился с хозяйкой. Поэтому, когда в мае приехал в Пинегу новый акцизный чиновник, хозяйка сказала, что ей гораздо приятнее иметь жильцом правительственного чиновника, чем ссыльных. И мы снова оказались на Великом дворе, только в другой избе.

Весна в Пинеге мало чем походила на нашу петербургскую, неврастеническую и бледную. Дни настали длинные, солнечные; глубочайшие снега, накопившиеся за долгую, без оттепелей, зиму, принялись бурно таять. Всюду зашумели ручьи, а овраги, которых в Пинеге много, превратились в озера и речки.

Весна развеселила Александра Степановича. Когда просохло, он начал охотиться. Мы купили лодку. Александр Степанович охотился то на реке, то в лесу. Уходил c раннего утра и возвращался к вечеру, увешанный битой птицей. Поели мы с мамой разнообразной дичи: и болотных куликов, и бекасов, и куропаток, и уток всевозможных разновидностей, от крупных до самых маленьких.

Второй год ссылки, на Кегострове, лежащем в дельте Северной Двины, в трех километрах от Архангельска, мы прожили с Александром Степановичем так же дружно, как и первый в Пинеге.

На Кегострове мы поселились у зажиточных хозяев, имевших рыбокоптильню. Внизу большого, солидно выстроенного дома жили хозяева, там же была и общая кухня. Наверху было большое зало, которым обычно никто не пользовался; оно служило только для приема гостей в торжественных случаях. Рядом с залом были еще три небольшие меблированные комнаты; их мы и сняли.

Когда я ехала в город, чтобы закупить на неделю провизии, то брала смирную старую лошадь. Она везла меня ленивой рысью, так что все меня обгоняли, но зато можно было не бояться. Но когда в город собирался Александр Степанович, он брал застоявшегося жеребца, и поездка превращалась в смену сильных ощущений. Как я ни просила попридержать лошадь до выезда на дорогу, Грине не умел этого сделать. Жеребец вылетел со двора так, будто за ним гнались волки, на всем ходу, под прямым углом сворачивал на дорогу; сани ложились на один бок — того гляди окажешься на снегу, — но благополучно выпрямлялись и начинали скакать по ухабам дороги. Потом стремительно неслись с довольно высокого берега на лед. Дорога на Двине была узкая, а проезжих довольно много. Александру Степановичу хотелось всех обгонять, и он, то и дело крича: «Берегись!» — мчался, сворачивая в снег и накреняя сани.

Весной 1912 года нас перевели в Архангельск.

Вскоре я одна вернулась в Петербург, чтобы все приготовить к приезду Александра Степановича. Наняла квартиру на углу Второй роты и Тарасова переулка. В квартире были две комнаты, коридор и кухня. Купола дешевенькую мебель и пополнила хозяйственный инвентарь. Думала, что устраиваю прочное гнездо, но жизнь вскоре заставила меня понять мою ошибку.

Вскоре пути наши разошлись. Встречи стали короткими и редкими.

В. Абрамова. Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972

Первая жена Александра Грина Вера Павловна Абрамова разошлась с А. Грином в 1913, позднее вышла замуж за известного геолога К.П. Калицкого.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

Архангельская ссылка закончилась 15 марта 1912 года, Гриневские вернулись в Петербург. «Здесь начался лучший период его жизни, своего рода «Болдинская осень». В то время Грин писал почти непрерывно. С ненасытной жаждой он перечитывал множество книг, хотел все узнать, испытать, перенести в свои рассказы. Вскоре он повез отцу в Вятку свою первую книгу».

К. Паустовский. Предисловие к сборнику произведений А. Грина «Золотая цепь». М., 1939

Весной 1913 года Александр Грин был принят в Литературный фонд.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

Сохранилось письмо Грина председателю фонда С.А. Венгерову:

«Глубокоуважаемый Семен Афанасьевич!

Я написал и посылаю Вам свою краткую автобиографию, с перечнем изданий, где приходилось мне быть напечатанным. В непродолжительном времени я пришлю Вам все свои книжки. Но вот беда — совсем не помню, по каким именно NN различных изданий прошли рассказы. Помню только года. Скажите, пожалуйста, нужно это обязательно, или нет? Рассказов, которых нет в имеющих быть присланными мною книжках, — около 60. В большинстве случаев это скверные, наспех написанные вещи, их не стоит читать.

На иностранные языки меня еще не переводили, за исключением одной латышской и еврейской газеты (не помню — какие), а вчера я получил из Мюнхена предложение перевести меня для издания у Георга Мюллера на немецком языке.

С глубоким уважением А.С. Грин. СПБ, 2-я рота, дом 7, кв. 24.

15 марта 1913 года.

А.С. ГРИН

Я родился в городе Слободском Вятской губернии в 1881 году (Грин ошибся на год — авт.), 11 августа, но еще грудным ребенком был перевезен в Вятку, где и жил безвыездно до шестнадцати лет вместе с родителями. Мой отец Степан Евсеевич Гриневский, происходит из рода дворян Виленской губернии. Дедушка, т. е. отец моего отца, был крупным помещиком Дисненского уезда. В 1863 году отец по делу польского восстания был арестован, просидел 3 года в тюрьме, а затем пробыл 2 года в ссылке в Тобольской губернии. Имение, разумеется, конфисковали. Освобожденный общей амнистией того времени, отец пешком добрался до Вятки и здесь в конце концов основался, поступив на земскую службу, где служит и сейчас бухгалтером губернской земской больницы. Ему 71 год. Он женился в Вятке на девице из мещан, Анне Степановне Ляпковой, моей матери, умершей, когда мне было 12 лет.

Мои две сестры и брат (родившиеся позже меня) не имели никакого значения в моей жизни, кроме личных, очень хороших с ними отношений, и поэтому говорить о них я не буду. Детство мое было не очень приятное. Маленького меня страшно баловали, а подросшего за живость характера и озорство — преследовали всячески, включительно до жестоких побоев и порки. Я научился читать с помощью отца шести лет, и первая прочитанная мною книга была «Путешествие Гулливера в страну лилипутов и великанов» (в детском изложении). Мать тогда же научила писать. Мои игры носили характер сказочный и охотничий. Мои товарищи были мальчики-нелюдимы. Я рос без всякого воспитания. В десять лет отец купил мне ружье и я пристрастился к охоте.

Девяти лет я поступил в реальное училище, но после двух исключений за скверное поведение (так называли) был исключен окончательно в третий раз из третьего класса за стихотворный пасквиль на учительский персонал. Меня отвели в городское четырехклассное училище, которое я, после одного исключения, окончил благополучно в 1896 году. Начав читать с шести лет, я читал все, что под рукой было, сплошь, от «Спиритизма с научной точки зрения», до Герштекера и от Жюля Верна до приложений к газете «Свет». Тысячи книг сказочного, философского, геологического, бульварного и иного содержания сидели в моей голове плохо переваренной пищей. Летом 1896 года с 20 рублями в кармане и советами «не пропасть» я отправился в Одессу, мечтая сделаться моряком. Надо сказать также, что в детстве я усердно писал плохие стихи, а отец, через год после смерти матери, женился вторично.

Поголодав с месяц в Одессе, я поступил матросским учеником на пароход «Платон», позже матросом на «Цесаревич», еще позже — на парусное херсонское судно. В промежутках работал чернорабочим. Затем меня потянуло домой (через год), дела мои пошли скверно. Я выехал зайцем через Ростов-на-Дону — Волгу — к реке Вятке и прибыл домой, где всю зиму переписывал роли местной драматической труппе, выступая изредка в третьестепенных ролях. С неделю я посещал также железнодорожную школу (телеграфисты, кондуктора и пр.), но это мне скоро надоело. Я жил от отца отдельно, он помогал мне. Летом 1898 года я уехал в Баку, где служил на рыбных промыслах, на пароходе «Атрек» (компания «Надежда»), а больше всего был Максимом Горьким. Изнурительная лихорадка заставила меня покинуть Баку, я приехал зайцем домой (весной 1899 года) и поступил банщиком на станцию Мураши Пермь-Котласской дороги. С осени я стал работать в железнодорожных мастерских Вятского депо и строгал различное дерево на различных машинах до весны. В апреле я поступил матросом на баржу, но в Нижнем рассчитался, вернулся в Вятку и глухой зимой ушел пешком на Урал. Я работал на Пашийских приисках, на домнах, в железных рудниках села Кушва (гора Благодать), на торфяниках, на сплавке и скидке дров и дровосеком. К осени мне это надоело.

Я вернулся домой и стал снова переписывать роли для театра и бедствовал. В этом же году (1901-м) я по желанию отца (а, отчасти, и по своему собственному) был сдан в солдаты. Служить мне пришлось в Пензе, в 213-м Оровайском резервном батальоне. Службу я возненавидел мгновенно и, достаточно просидев в карцере, бежал летом 1902 года, но был пойман в Камышине и отсидел еще месяц. Скоро я познакомился с революционерами. Они устроили мне второй побег зимой 1902 года. Я приехал в Симбирск, где, поработав некоторое время на лесопильном заводе, ранней весной был отправлен в Саратов. Отсюда я выехал через месяц и скитался по разным городам России вплоть до Севастополя, где был арестован в ноябре 1903 года за пропаганду во флоте и крепостной артиллерии.

Я просидел почти два года. Меня присудили к лишению всех прав и бессрочной ссылке на поселение. 17 октября 1905 года освободило меня. В декабре того же года я был арестован в Санкт-Петербурге и в начале июля 1906 года выслан административно в Туринск, Тобольской губернии, откуда через день бежал и приехал в августе в Москву. Здесь я, прожив дней десять, написал первый рассказ для мягковского «Колокола» (издательство) под названием «Заслуга рядового Пантелеева». Мне дали сто рублей. Я приехал в Петербург. Здесь, живя по подложному паспорту, я стал писать. Мой первый литературный рассказ «В Италию» напечатал в начале 1907 года А. Измайлов в «Биржевых ведомостях». Затем два рассказа напечатал В.С. Миролюбов в «Трудовом пути», и я продолжал писать.

Летом 1910 года я был арестован, как нелегальный, и, отсидев положенные три месяца, отправился в Архангельскую губернию сроком на 1 год и 7 месяцев. Мне назначили уездный город Пинегу, затем, к осени 1911 года, перевели в Архангельск. Весной, 15 мая 1912 года, я освободился, вернулся в Петербург и теперь имею право носить настоящее имя. Главное событие моей жизни — встреча с В.П. Абрамовой, ныне моей женой».

Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972

На каком-то литературном вечере С.А. Венгеров подошел к Науму Яковлевичу Быховскому и спросил, указывая на Грина:

— Вы, кажется, хорошо знакомы с Грином? Он подал заявление о своем желании вступить в члены литературного фонда. Но говорят, что он беглый каторжанин, что он убил свою первую жену, а потом — английского капитана, у которого украл чемодан с рукописями; теперь он их переводит и выдает за свои произведения. Мы в большом затруднении — можно ли принять его в литературный фонд?

Н.Я. Быховский уверил Венгерова, что Грин сидел в тюрьме только по политическому делу, ни одного иностранного языка не знает и пишет свои рассказы самостоятельно. После этого Александр Степанович был принят в литературный фонд.

В. Абрамова. Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972

Странен и непривычен был Грин в обычном кругу писателей-реалистов, бытовиков, как их тогда называли. Чужим он был среди символистов, акмеистов, футуристов...

«Трагедия плоскогорья Суан» Грина, вещь, которую я оставил в редакции условно, предупредив, что она может пойти, а может и не пойти, вещь красивая, но слишком экзотическая...» Это строки из письма Валерия Брюсова, редактировавшего в 1910—1914 годах литературный отдел журнала «Русская мысль». Они очень показательны, эти строки, звучащие как приговор. Если даже Брюсову, большому поэту, чуткому и отзывчивому на литературную новизну, гриновская вещь показалась хотя и красивой, но слишком экзотической, которая может пойти, а может и не пойти, то каково же было отношение к произведениям странного писателя в других российских журналах?

В. Вихров. Рыцарь мечты. Предисловие к собранию сочинений А. Грина в 6 томах. М., 1965

Одно время в Петербурге ходил слух, будто Грин — просто-напросто полуграмотный матрос, не умеющий связать двух слов. А рассказы, которые он печатает, украдены им у какого-то капитана дальнего плавания, погибшего во время кораблекрушения.

Особо «осведомленные» сплетники и фантазеры доходили даже до подробностей, рисуя картину, как во время этой катастрофы сам Грин спасается, привязав себя к большому сундуку, в котором находились рукописи капитана.

Слушая эти бредни, Александр Степанович только посвистывал и говорил с веселой усмешкой:

— Можно подумать, что я делюсь своим гонораром с этими услужливыми болтунами. Благодаря их россказням мои книжки лучше покупают!

Впрочем, он знал себе цену и шел своей дорогой.

Н. Вержбицкий. Светлая душа. Журнал «Наш современник», 1964, № 8; Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972

Летом 1913 года петербургское издательство «Прометей» выпустило трехтомник А. Грина из 24 рассказов. Тогда же А. Грин навестил в Вятке больного отца, умершего 1 марта 1914 года — сам А. Грин в это время лечился в клинике доктора Трошина. За несколько месяцев до этого Грин разошелся со своей первой женой Верой Павловной Абрамовой.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

Мы встретились в маленькой пивной на Рыбацкой улице Петроградской стороны. Грин был в старой круглой бобровой шапке, в потертом длинном пальто с меховым воротником. Сухощавый, некрасивый, довольно мрачный, он мало располагал к себе при первом знакомстве. У него было продолговатое, вытянутое лицо, большой неровный, как будто перешибленный, нос, жесткие усы. Сложная сетка морщин наложила на лицо отпечаток усталости, даже изможденности. Морщин было больше продольных. Ходил он уверенно, но слегка вразвалку. Помню, одной из первых была мысль, что человек этот не умеет улыбаться.

В те времена как писатель Грин был мало известен. Толстые, почтенные журналы редко пускали его на свои страницы. Он печатался в бесчисленных тоненьких, маленьких журнальчиках, вроде «Родины», «Синего журнала», «Аргуса», «Огонька». Маленькие журнальчики печатали Грина много и охотно и никогда не отказывали ему в кредите.

Выходили у Грина в маленьких частных издательствах (других тогда не было) небольшие книжки рассказов. Расходились они, насколько помню, туго. Читатель был падок на гремевшие тогда имена: запоем читали Л. Андреева, обыватели и обывательницы зачитывались Вербицкой, издававшейся небывалыми по тем временам тиражами. Читали Каменского, Арцыбашева, Муйжеля, Ясинского. Вообще шумно звенели имена писателей, теперь накрепко забытых. Имя Грина как-то терялось среди них. Но и тогда о нем уже ходили легенды. Рассказывали, будто Грин украл у какого-то моряка чемодан с рукописями и печатает похищенные у неведомого автора фантастические рассказы. К этому прибавляли, что Грин совершил какие-то необычайные преступления, с похищениями и убийствами людей, бегал из тюрем и с каторги. Все эти толки, разумеется, никаких оснований не имели, за исключением легенды тюремной. Грин действительно сидел в тюрьме за причастность к какой-то революционной организации или революционному подполью. Будучи человеком молчаливым, он вообще мало говорил, а охотнее слушал, тем более не любил, а вероятно, и не хотел рассказывать о своем прошлом.

Грин никогда не был путешественником, не видел экзотических дальних стран, покрытых пальмовыми рощами и пересекаемых таинственными реками, не видел городов с необычными названиями. Все это он прекрасно умел выдумывать. Зоркости его глаза, точности описаний поражались крупные мастера.

Путешествия Грина обычно начинались и кончались в знакомых петербургских кабачках, встречами с приятелями из петербургской бедной богемы, с людьми, ничуть не похожими на фантастических героев его фантастических рассказов. Пили, сознаться, много и шумно. На Невском в те времена было несколько кавказских погребков. Там подавали шашлык и кахетинское вино. Начиная в одном, мы нередко перебирались потом в другой, третий... Часто бывали в ресторане Черепейникова (в просторечии «Черепня») на Литейном, в ресторане Давыдова (у нас бытовало выражение «пойти к Давыдке») на Владимирском. Этот ресторан был штаб-квартирой петербургских газетчиков. Куприн описал его в рассказе «Штабс-капитан Рыбников». Ходили главным образом по дешевым трактирчикам; в «Вене», дорогом по тем временам ресторане, почти не бывали.

В начале войны я поселился в меблированных комнатах Пименова и поступил на курсы братьев милосердия. В эту зиму мы особенно часто встречались с Грином. Он жил этажом выше. Занимал он большую, светлую, скудно меблированную комнату, окно которой выходило на Пушкинскую. Помню простой стол, темную чернильницу и листы бумаги, исписанные стремительным характерным почерком, — разбросанные страницы рукописи. Писал Грин быстро, сосредоточенно и в любое время дня. Я не помню случая, чтобы обещанный журналу рассказ он не сделал в срок.

В те дни, когда Грин много писал, мы мало общались. Забегали пообедать в маленькую греческую столовую на углу Невского и Фонтанки и возвращались домой. С начала войны в Петрограде запретили продавать алкогольные напитки. Но в пригородах — Царском селе, Гатчине и Павловске — продавали виноградное вино. Иногда мы с Грином отправлялись в один из ближайших пригородов за вином. Как-то на перроне Царскосельского вокзала нам встретился Распутин. Мы узнали его по фотографиям, печатавшимся в тогдашних журналах, по черной цыганской бороде, по ладно сшитой из дорогого сукна поддевке. Грин не удержался и отпустил какое-то острое словечко. Распутин посмотрел на нас грозно, но промолчал и прошел мимо.

И.С. Соколов-Микитов. Давние встречи. Человек из Зурбагана. Л., 1976

После начала Первой мировой войны за Грином, получившим в охранке кличку «Невский», в Петрограде некоторое время велась слежка — с 3 по 11 сентября, 20 октября, 6 ноября 1914 года, 7 июня 1915 года.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

В донесениях наружного наблюдения сохранилось описание внешности А. Грина того времени:

«Наблюдение за «Невским».

Приметы «Невского»: лет 40—45, высокого роста, тонкого сложения, шатен, лицо продолговатое, худощавое, нос прямой, рыжеватые, коротко остриженные усы, бороду только что сбрил. Одет: черная мягкая шляпа, черная накидка, серые брюки. «Невский» проживает: Пушкинская улица, дом 1, меблированные комнаты Пименова».

Е. Прохоров. Александр Грин. М., 1970

Он был высок ростом, худощав — я бы сказал, долговяз, сутул, с длинным узким лицом, изрезанным морщинами, и даже с каким-то шрамом. По характеру он был скорее сумрачен. Я не помню, например, чтобы он когда-нибудь весело хохотал. Это не мешало ему быть остроумным и занимательным собеседником. Единственно, чего он не терпел в разговорах, это расспросов о его жизни и приключениях. Тут он отделывался каким-нибудь замечанием, вреде: «Да всякое бывало». Но когда заходил разговор о литературе, он загорался и мог спорить сколько угодно.

Любопытно, что никогда, ни при каких обстоятельствах Грин не говорил о характере его арестов и ссылок.

Новое об Александре Грине. Журнал «Дон», 1965, № 7

В 1912—1917 годах в Петрограде Александр Грин дружил с Александром Куприным, который ввел его в редакцию журнала «Современный мир».

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

Куприн, предпочитавший общество клоунов, кучеров и борцов обществу иных праздноболтающих литераторов, встретил в Грине родственную душу. Посещение какого-нибудь трактира означало для обоих таинственное путешествие по извилинам чужой души и мозга, как говорил Куприн, и у обоих возникал острый профессиональный интерес к новому собеседнику, когда под влиянием вина откровенность делала его рыцарем или хамом, как говорил Грин.

Имя Грина замелькало в десятках петербургских изданий. Одно время, с чужим паспортом в руках, он подписывался то Мальгиновым, то А. М-овым, то Степановым, то Александровым, то Викторией Клемм, то Еленой Моравской.

Грин писал рассказы, стихи, басни, фельетоны, юморески, вокруг него и в нем бушевало наводнение тем. Писал с размаху, был заражен образами и сюжетами.

Неутомимый, жизнелюбивый, навеки влюбленный в писательство, Грин был неистощим в своей литературной молодости и получил кличку «мустанг».

Чехов начинал «Мелочью» в «Осколках», молодой Куприн зарабатывал на хлеб в «Одесских новостях» и в «Киевской мысли», Грину приходилось писать ради копейки для газеты «Копейка», для «Петербургского листка», для легковесного «Синего журнала».

Л. Михайлова. Александр Грин. М., 1980

Полдень. Редакция журнала «Жизнь и суд». Я сижу за работой. Звонок телефона. Беру трубку. Говорят из редакции журнала «Пробуждение» и любезно предупреждают: «К вам направился писатель Грин». Это из числе серьезных предупреждений. Грин, являясь в редакцию, умел-таки разговаривать с издателями. Отделаться от него и отпустить его без настоятельно требуемого аванса было нельзя. Грин в отношении издателей был поистине неумолим.

Я сказал о тревожном сигнале издателям — двум братьям Залшупиным. Те, не желая платить Грину аванс, быстро схватили свои шляпы, пальто — и были таковы. Я был оставлен «на съедение», но Александр Степанович служащую в редакции братию не трогал.

Пришел Грин. Человек лет сорока, в обветшалом одеянии, в какой-то немыслимой порыжелой шляпе, плохо выбритый.

— Вот, — сказал он, положив на стол свернутую исписанную бумагу, — рукопись.

Он, не снимая шляпы, уселся против меня в кресло и неторопливо начал закуривать.

— Оставьте, Александр Степанович, — сказал я, — не задержу.

— Оставить можно, — ответил Грин, — но мне сейчас необходим аванс в сто рублей. Прошу.

— Ничего не выйдет. Издателей нет, а без них деньги контора не выплатит.

— Почему не выйдет? — изумился Грин. — Выйдет, еще как выйдет! Я подожду прихода издателей и сам поговорю с ними. Не люблю я эту людскую разновидность, но разговаривать с ними люблю.

Он снял пальто, повесил его на спинку стула, кряхтя взобрался на диван. Вскоре он повернулся лицом к спинке дивана и легкое всхрапывание послышалось в комнате.

Раздался телефонный звонок. Звонил издатель, я рассказал ему ситуацию.

— Ладно, — сказал недовольный Борис Соломонович Залшупин, — позвоню немного позже.

Позвонил позже. Ничего не изменилось, вопрос не разрешался. Раздраженный издатель предложил мне выдать настойчивому писателю пятьдесят рублей и «сплавить» его.

Я разбудил Грина и сообщил о решении издателя. Увы, Грина это не устраивало. Он, твердо убежденный в своем праве, требовал все сто.

Новый звонок по телефону, печальная информация и рев издателя.

— Дайте ему сто рублей, пусть отвяжется.

Получив сто рублей, Грин снисходительно похлопал меня по плечу и назидательно сказал: «Вот как нужно с ними действовать, иначе эти людишки не понимают. Не забудьте, что мы торгуем своим творчеством, силой мышления, фантазией, своим вдохновением! Пока!»

И. Хейсин о А. Грине. Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972

В июле 1916 года Александр Грин ненадолго приезжал в Вятку и жил у мачехи в доме Нурминских на Кикиморской улице (в настоящее время улица Водопроводная, 12) около двух недель.

В декабре 1916 года за непочтительное высказывание о царствующей династии Романовых в ресторане Александра Грина выслали из Петрограда в Финляндию, в поселке Лунатиокки, расположенный в 70 километрах от Петрограда.

Узнав о Февральской революции 1917 года писатель пешком ушел в Петроград, где стал активно печататься в журналах.

В 1917 году у А.С. Грина было 54 публикации, в 1918 — 35. Он печатался ежемесячно в «Огоньке», «Новом Сатириконе», «Биче», «Свободном журнале», «Синем журнале», «Петроградском голосе», «Чертовой перечнице», «Честном слове», «Мире», «Журнале для всех», «Пламени», «Всевидящем Оке», других изданиях.

В 1918 году А.С. Грин жил в Москве на Якиманке, у своего товарища Николая Вержбицкого, работал в «Газете для всех», «Честном слове», других изданиях.

Лето 1918 года Грин провел под Москвой, в Барвихе.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

Надо было писать, зарабатывать на жизнь. Быстрее всего дело оборачивалось в еженедельных журналах. Туда можно было принести рассказ или стихотворение и тут же получить от редактора записку в бухгалтерию с просьбой — выдать подателю такую-то сумму. Суммы были невелики: за рассказ размером в пол-листа Грину платили 60—70 рублей.

В нашей комнате было темновато. Для работы мы занимали места на двух смежных подоконниках — Грин слева, я справа. Работали молча. Грин писал на отдельных небольших листках, разборчивым почерком, с небольшим количеством поправок.

Когда мы жили в Барвихе, у Грина не было никаких средств к существованию. Чем он жил в это время, трудно было догадаться. И имущества у него никакого не было, кроме чемоданчика со сменой белья и куском мыла.

Устроившись на балконе у крестьянина-дачевладельца, он спал на войлоке, брошенном на сундук. А днем, свернув войлок в трубку, на этом же сундуке писал и ел, сидя на низенькой скамеечке. Хлебных карточек у него не было. Да и хлеба в то время выдавали по сто граммов в день.

Иногда Грин ночью уходил в поле и выгребал руками картофелины величиной с грецкий орех. Ел их сырыми, немного подсаливая. Варить было нельзя — хозяин, узнав об этом, немедленно выгнал бы постояльца.

Н. Вержбицкий. Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972

Осенью 1918 года А.С. Грин переехал в Петроград.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

Помню, осенью 1918 года Александр Степанович сказал мне:

— Я женился, переехал к Марии Владиславовне Долидзе. Я там хозяин, сижу за обеденным столом в кресле. Завтра у нас прием — гости.

Я порадовалась за Александра Степановича: значит, у него опять есть домашний уют. Но брак этот длился недолго. Зимой я получила от Александра Степановича письмо, в котором он просил навестить его, так как он вновь одинок. Я нашла Грина на Невском, между Литейным и Надеждинской, на третьем дворе. Комната была маленькая и в мороз нетопленная. Но я ничем не могла помочь Александру Степановичу, так как в 1918—1919 годах мы, как и все петроградцы, голодали. Я принесла только две большие тыквы. Спросила его, почему он уехал от Долидзе.

— От меня стали прятать варенье и запирать буфет. Я не приживальщик; не моя вина, что негде печататься. Я потом все бы выплатил. Я послал всех куда следует и ушел.

В январе 1919 года Александр Степанович переехал в хорошую комнату окнами в сад, на 11-й линии Васильевского острова, в дом, ранее принадлежавший богачу Гинцбургу. Когда стало известно, что все дома в Петрограде будут национализированы, родственница Гинцбурга, охранявшая дом, предложила его «Обществу деятелей художественной литературы». В «Обществе» принимал деятельное участие М. Горький. В его состав входило большинство тогдашних крупных писателей: Ф. Сологуб, А. Блок, К. Чуковский, В. Шишков, Д. Цензор и другие. Большинство жителей этого дома принимало активное участие в советских журналах того времени. А. Грин участвовал в художественном отделе журнала, издававшегося Ленинградской милицией.

«Общество деятелей художественной литературы» просуществовало недолго, его члены разошлись по вновь образовавшимся организациям: Союз писателей, Союз поэтов», Цех поэтов, Дом искусств.

Александр Степанович прожил в доме «Общества» до лета 1919 года, когда его призвали на военную службу.

В. Абрамова. Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972

Весной 1919 года Грин был призван в Красную Армию и год прослужил в караульном полку в городе Острове Псковской губернии. В армии А.С. Грин заболел тифом и его перевезли в Петроград.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

Осенью 1919 года Александр Степанович, как не достигший сорокалетнего возраста, был призван в армию. Военная служба никогда не привлекала его: ни в молодости, когда он добровольно пошел в солдаты, вынужденный к тому мрачно сложившимися обстоятельствами, ни теперь. Часть, в которую его назначили, вскоре была переброшена в Псковскую область, к городу Острову; километрах в тридцати от него находился фронт. Воевали с белополяками. Александр Степанович был причислен к роте связи и целые дни ходил по глубокому снегу, перенося телефонные провода.

Однажды, изголодавшийся, грязный, завшивевший, обросший бородой, в замызганной шинели, с маленьким мешком за спиной, тусклым зимним утром сидел он в небольшой красноармейской чайной, битком набитой разговаривающими, поющими, ругающимися людьми.

Выйдя из чайной, Грин поплелся в сторону железной дороги. Именно поплелся, так как от слабости подгибались ноги. На станции поездов не было, лишь на третьем пути стоял санитарный поезд без паровоза. На одной из вагонных площадок Александр Степанович увидел врача.

— Ваш поезд куда уходит? — спросил Грин.

— В Петроград, — угрюмо ответил врач.

Александр Степанович попросил осмотреть его. Внимательно прослушав больного, врач буркнул: «Туберкулез», — и приказал санитару вымыть, остричь и положить Александра Степановича на койку. Через час Александр Степанович в чистом белье лежал в чистой постели.

Ночью поезд двинулся. Александр Степанович спал мертвым сном. Остановка в Великих Луках, — врачебная комиссия. Александр Степанович получает двухмесячный отпуск по болезни. Довезли до Петрограда. Жилья нет, все живут холодно и голодно. Александр Степанович ночует то у тех, то у других знакомых. Температурит. Больницы переполнены. Температура сорок. Боясь умереть, как многие тогда умирали, он идет за помощью к М. Горькому.

Н. Грин. Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972

Александру Грину помог Горький, 15 марта 1920 года назначенный председателем Центрального комитета по улучшению быта ученых — ЦЕКУБУ.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

Ни крова, ни еды у Грина не было. Плохо одетый, голодный и больной, он пошел к Алексею Максимовичу и рассказал ему о своем тяжелом состоянии. Горький, видя, что Грин болен, дал ему записку в лазарет, в Смольный. Через три дня, когда выяснилось, что у Грина не грипп, а сыпной тиф, он был переведен в Боткинские бараки, где и пролежал 28 дней. Отсюда Грин послал Горькому два письма. В одном из них он просил Алексея Максимовича прислать ему меда и чая, а в другом было завещание на случай смерти — передать все литературное имущество первой его жене Вере Павловне Гриневской, которая тогда находилась в Казани.

«Дорогой Алексей Максимович! У меня наметился сыпняк, и я отправляюсь сегодня в какую-то больницу. Прошу Вас, если Вы хотите спасти меня, то устройте аванс в 3000 рублей, на который купите меда и пришлите мне поскорее. Дело в том, что при высокой температуре (у меня 38—40 градусов) мед — единственное, как я ранее убеждался, средство вызвать сильную испарину, столь благодетельную. Раз в Москве (в 1918 году), будучи смертельно болен испанкой, я провел всю ночь за самоваром и медом; съел его фунта полтора, вымок необычайно, а к утру был здоров.

В смольнинском лазарете известно, куда меня отправили. Во втором письме мое завещание. Жена живет Зверинская 17б кв. 25, но еще не приехала из Казани и вестей о ней давно не имею.

Горячо благодарный Грин.

26 апреля 1920 года, Санкт-Петербург, Смольный лазарет».

Н. Изергина. Грин и Горький. Кировский педагогический институт. Ученые записки. Вып. 20. Киров, 1965

Грин болел тяжело. Он вышел из больницы почти инвалидом. Без крова, полубольной и голодный, с тяжелыми головокружениями, он бродил целыми днями по гранитному городу в поисках пищи и тепла. Было время очередей, пайков, коптилок, черствых корок хлеба и обледенелых квартир.

К. Паустовский. Предисловие к сборнику произведений А. Грина «Золотая цепь». М., 1939

В мае 1920 года Грин, еще не окрепший, вышел из больницы.

По ходатайству М. Горького А. Грину дали академический паек и комнату на Набережной Мойки, 59, в «Доме искусств».

Тогда же Александр Грин написал повесть «Сокровище африканских гор», выпущенную в издательстве «Земля и фабрика» в 1925 году.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

А.С. остро чувствовал трагическую безвыходность своего положения и снова пошел к Горькому. Тот отдал ему письмо к заведующему Петроградским военным округом, прося откомандировать А.С. (как красноармейца) в библиотеку организованного в то время Горьким Дома искусств, который предназначался для писателей, поэтов, художников.

А.М. Горький привлек Грина к детскому отделу издательства Гржебина и предложил ему написать два романа для юношества, один — о путешествии Нансена на Северный полюс, другой — путешествиях Ливингстона и Стенли в Африку.

Н. Изергина. Грин и Горький. Кировский педагогический институт. Ученые записки. Вып. 20. Киров, 1965

Просьба Горького была уважена, и Грин поселился на Мойке, у Полицейского (ныне Народного) моста, в Доме искусств.

Переехал Александр Степанович туда в мае 1920 года. Здесь я его и увидела. Застала я Александра Степановича здоровым и веселым.

Дом искусств был открыт в декабре 1919 года. Сначала он был задуман как филиал Московского Дворца искусств, но очень скоро вырос в самостоятельное учреждение. Во главе дома стоял М. Горький, средства же давал Народный комиссариат просвещения.

Потребность в создании Дома искусств была большая. Прежние писательские группировки вокруг журналов исчезли вместе с журналами, а собираться где-нибудь, чтобы обсудить свои профессиональные нужды, было необходимо. Кроме того, многие литераторы, музыканты, художники во время голода занялись всевозможными побочными заработками, отрываясь, таким образом, от своей профессии. Чтобы помочь им выбраться из тяжелого материального положения, при Доме искусств было открыто общежитие. В нем Грин и получил хорошую меблированную комнату. Там же можно было получать и обед.

В помещении Дома искусств устраивал свои вечера Союз поэтов и позднее молодое общество — Цех поэтов.

8 декабря 1920 года выступил Александр Степанович Грин со своей феерией — «Алые паруса». Публика приняла эту поэтическую повесть очень тепло. Александр Степанович рассказал мне, что вынашивал повесть пять лет; черновик ее лежал у него в походной сумке, когда он был на военной службе.

В. Абрамова. Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972

Чтобы попасть в комнату Грина, надо было пройти через большую кухню, потом спуститься по ступенькам в небольшой коридорчик. К нему примыкал перпендикулярно длинный темный коридор, слева вторая или третья дверь вела в комнату Александра Степановича. Видимо, в комнатах этих в прошлом жила прислуга.

Комната — небольшая, длинная, полутемная. Высокое узкое окно выходит в стену, на окне почти всегда спущена белая полотняная штора. В комнате и днем горит электричество.

Справа от двери большой платяной шкаф, почти пустой, так как у Александра Степановича не было лишней одежды. Слева большая железная печь-«буржуйка». На полу почти во всю комнату простой зелено-серый бархатный ковер. За шкафом вплотную такое же зелено-серое глубокое четырехугольное бархатное кресло. Перед ним маленький стол, покрытый салфеткой, узкой стороной к стене. За ним железная кровать, покрытая темно-серым шерстяным одеялом. Над нею большой портрет Веры Павловны (стоит в три четверти, заложив руки за спину) в широкой светло-серой багетной раме — увеличенная фотография. За кроватью стул.

Слева, за печкой, стул; за ним простой небольшой комод, покрытый какой-то блеклой цветной скатертью. На комоде — две фотографии Веры Павловны в детстве и юности, в кожаной и красного дерева рамках, фотография отца Александра Степановича, чарочка с оленем крошечная саксонская статуэтка — пастушок с барашком и собачка датского фарфора, длинноухий таксик, — подарок Веры Павловны, небольшое зеркало, пачка чистых гроссбухов для писанья, чернильница, карандаш и ручка с пером. В одном ящике комода пачка рукописей, в другом — смена белья, в остальных — пусто. За комодом — третий стул. Вот и все.

Н. Грин. Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972

Как сейчас: вижу его невзрачную, узкую и темноватую комнатку с единственным окном во двор. Слева от входа стояла обычная железная кровать с подстилкой из какого-то половичка или вытертого до неузнаваемости коврика, покрыта в качестве одеяла сильно изношенной шинелью. У окна ничем не покрытый кухонный стол, довольно обшарпанное кресло, у противоположной стены обычная для тех времен самодельная «буржуйка» — вот, кажется, и вся обстановка этой комнаты с голыми, холодными стенами.

Грин жил в полном смысле слова отшельником, нелюдимом и не так уж часто появлялся на общих сборищах. С утра садился он за стол, работал яростно, ожесточенно, а затем вскакивал, нервно ходил по комнате, чтобы согреться, растирал коченеющие пальцы и снова возвращался к рукописи. Мы часто слышали его шаги за стеной, и по их ритму можно было догадываться, как идет у него дело. Чаще всего ходил он медленно, затрудненно, а порою стремительно и даже весело, — но все же это случалось редко. Хождение прерывалось паузами долгого молчания. Грин писал. В такие дни он выходил из комнаты особенно угрюмым, погруженным в себя, нехотя отвечал на вопросы и резко обрывал всякую начатую с ним беседу.

Обитатели дома вообще считали его излишне замкнутым, необщительным и грубоватым. С ним мало кто хотел водиться. К тому же кое-кто и побаивался его острого, насмешливого взгляда и неприязненного ко всем отношения. Один из старых литераторов, сам человек нервный и желчный, заметил однажды: «Грин — пренеприятнейший субъект. Заговоришь с ним и ждешь, что вот-вот нарвешься на какую-нибудь дерзость». В этом была крупица истины. Грин мог быть порою и резким, и грубоватым. Жил он бедно, но с какой-то подчеркнутой, вызывающей гордостью носил он свой до предела потертый пиджачок и всем своим видом показывал полнейшее презрение к житейским невзгодам.

Внешность у него была в то время мало располагающая к себе. Худощавый, подсохший от недоедания, всегда мрачно молчаливый, он казался человеком совсем иного мира. Многие, знавшие его только внешне, отказывали ему даже в интеллигентности, говорили, что он похож на маркера из трактира, на подрядчика дровяного склада и т. д.

Но таким Грин был для тех, кто знал его очень мало. Он словно сам заботился о том, чтобы окружить себя атмосферой неприязни, отгородиться нарочитой грубостью от всякого непрошеного вмешательства в его внутренний мир. Годы бесприютной скитальческой жизни и порою полуголодного существования даже в относительно благополучные для литераторской среды времена приучили его к настороженности и осторожности. И мало кто из знавших его в то время подозревал, сколько настоящего, светлого лиризма было в его душе, сколько подлинной любви к человеку, веры в светлые качества его существа и великие творческие возможности. Недаром именно им, общепризнанным «мизантропом», «грубоватым циником», были созданы удивительные сказки и легенды о людях крепкой воли, страстной мечты, чистого душевного благородства.

Жизнь Грина была тяжелой, жестокой, порою почти беспросветной, но ничто не могло сломить в этом необычайном человеке прирожденного оптимизма и неустанного мужества. Очевидно, за эту веру в людей, за пылкий, пусть несколько наивный романтизм и любил Горький его рассказы, казалось бы, совсем далекие от реальной обстановки. И везде, где было нужно, защищал Грина от упреков в «нездешности», ласково-иронически называя его «полезным сказочником» и «нужным фантазером»

Жили мы в то время — в 1920—1921 годах — довольно скудно, хотя и получали выхлопотанный Горьким паек из Дома ученых. В дни получки устраивали долгожданные пиршества, в которых нередко, на общих началах, принимал участие и Грин. И тогда мы видели его разговорчивым, добродушно подсмеивающимся и совсем непохожими на обычного угрюмца.

С окончанием гражданской войны, с восстановлением нормальной жизни в городе, с появлением первых издательств, новых редакций постепенно сходила на нет и обособленная жизнь Дома искусств. Он прекратил свое существование, как писательское общежитие, и все мы, его обитатели, разошлись по своим гнездам. Исчез с моего горизонта и А.С. Грин. Лишь изредка встречал я его в какой-либо редакции, сменившего поношенную шинель на обычное пальто и мягкую шляпу. Он входил молча, несколько угрюмо кивал присутствующим и клал на стол секретаря рукопись очередного рассказа. Как-то мне пришлось видеть его, когда он пришел за ответом. Секретарь объяснял ему что-то, мялся при этом, и по всему было видно, как он мучительно подыскивает слова для приличной формулы отказа. Александр Степанович слушал его внимательно, ничего не возражая, и только под конец не выдержал:

— Да говорите прямо — не подходит. И все тут. Меня этим не удивишь. К тому ли еще я привык в жизни. А писать иначе я не могу. Не умею. Будьте здоровы.

И, забрав рукопись, удалился так же угрюмо, как и вошел.

Я долго не видел его после этой встречи. Грин уехал из Петрограда, — сказали, в Москву, а потом и вообще переселился на юг.

В. Рождественский. Страницы жизни. М., 1960; Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972

В 1920 и 1921 году Грин и Горький, до его отъезда в Италию, часто встречались.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

Это был очень высокий человек в выцветшей желтой гимнастерке, стянутой поясом, в черных штанах, сунутых в высокие сапоги. Широкие плечи его чуть сутулились. Во всех движениях его большого тела проявлялась сдержанность уверенной в себе силы. Резким и крупным чертам длинного лица его придавал особое, необычное выражение сумрачный взгляд суровых, очень серьезных, неулыбающихся глаз. Высокий лоб его изрезан был морщинами, землистый цвет осунувшихся, плохо выбритых щек говорил о недоедании и только что перенесенной тяжелой болезни, но губы были сжаты с чопорной и упрямой строгостью несдающегося человека. Нос у него был большой и неровный.

Отворив дверь, человек этот остановился на пороге. Алексей Максимович, приподнявшись, протянул руку ему, сказал:

— Прошу.

И по обычаю своему взглянул в глаза вошедшему улыбающимися, внимательными своими глазами. Посетитель, храня все тот же мрачно-чопорный вид, поздоровался с Алексеем Максимовичем и вручил ему объемистую рукопись — это были исписанные размашистым почерком огромные, вырванные из бухгалтерского гроссбуха листы. Затем он сел на стул, заложил ногу на ногу, скрутил, важно и сосредоточенно поджав губы, козью ножку, закурил и в комнате запахло махоркой. От предложенных Алексеем Максимовичем папирос он вежливо отказался, объяснив, что любит крепкий табак.

Случайный и почтительный свидетель этой встречи, я из последовавшего затем разговора понял, что этот угрюмый человек в солдатской гимнастерке — писатель Александр Грин. Это было в двадцатом году.

М. Слонимский. Об авторе «Алых парусов». Журнал «Звезда», 1960, № 9

Зимой 1918 года Грин встретился с Ниной Николаевной Мироновой. Они поженились 23 февраля 1921. Официальная регистрация брака произошла 20 мая 1921 года в Петрограде — там сохранилась «Выпись о браке № 1010».

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

Все знаменитые дни своей жизни Александр Степанович приурочивал к цифре «23», которую считал для себя счастливой: 23 августа 1880 года — его рождение; 23 июля 1896 года — отъезд в Одессу; 23 марта 1900 года — на Урал. 23 ноября 1894 года — родилась я. Александр Степанович говорил: «Значит, ты судьбою была мне назначена». 23 февраля 1921 года по старому стилю мы с ним поженились.

Н. Грин. Воспоминания об Александре Грине. Симферополь, 2000

Весной 1921 года Грины переехали из «Дома искусств» в снятую квартиру на улице Пантелеймоновской (Пестеля), дом 11, где прожили до февраля 1922 года. В 1923 году Грины жили на 8-й Рождественской улице, дом 21, квартира 10.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

В 1918 году, в начале зимы, я работала в газете «Петроградское эхо» у Василевского и там впервые увидела Александра Степановича Грина и познакомилась с ним. Он мне сначала показался похожим на католического патера: длинный, худой, в узком черном с поднятым воротником пальто, в высокой черной меховой шапке, с очень бледным, тоже узким лицом и узким, как мне тогда показалось, извилистым носом. Впоследствии это впечатление рассеялось, а про нос свой Александр Степанович, смеясь, говорил: на лице, похожем на сильно мятую рублевую бумажку, расположился нос, в начале формы римской — наследие родителя, но в конце своем — совершенно расшлепанная туфля — наследие родительницы.

Был Грин росту ровно два аршина восемь вершков, и вес никогда не превышал четырех пудов, даже в самое здоровое время. Был широк в плечах, но сильно сутулился. Волосы темно-каштановые с самой легкой проседью за ушами, глаза темно-карие, бархатистого оттенка, брови лохматые, рыжеватые, усы такие же. Нижняя челюсть выдавалась вперед, длинный неправильный рот, плохие зубы, черные от табака. Голова хорошей, чрезвычайно пропорциональной формы. Очень бледен и в общем некрасив. Все лицо изборождено крупными и мелкими морщинами.

Глаза его имели чистое, серьезное и твердое выражение, а когда задумывался, становились как мягкий коричневый бархат. И никогда ничего хитрого или двусмысленного во взгляде.

Руки у Александра Степановича были большие, широкие; кости — как бы в мешочках из кожи. Рукопожатие хорошее, доверчивое. Рукопожатию он придавал значение, говоря, что даже наигранно искренняя рука всегда себя выдаст в рукопожатии.

Грин редко смеялся. Но дома, без посторонних, улыбка довольно часто появлялась на его лице, смягчая суровые линии рта.

Н. Грин. Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972

В снятую в мае комнату на Пантелеймоновской, 11 мы переехали 9 июня. В дни перед переездом Грин один ездил в Токсово. Кто-то из знакомых посоветовал ему провести там лето, восхищаясь красотой местности и озерами, и Александр Степанович захотел первые месяцы нашей совместной жизни провести в этой деревне в 40 километрах от Петрограда, в живописной местности у границы Финляндии, изобилующей лесами, озерами, рыбой, грибами и ягодами.

Местность, по его словам, так прекрасна, что было бы истинным счастьем пожить там месяца два. У меня загорелось сердце — поехать в Токсово.

Дорога от станции к деревне шла по заросшей вереском долине. Деревня, живописно окруженная лесом, стояла на высоком холме. Озера мы не увидели сразу. Александр Степанович, оставив меня на краю дороги, зашел к тому финну, где он присмотрел комнату. Комната не была занята и мы в ней поселились. Отдохнув с полчаса, попив молока, мы пошли на манившее нас озеро. И сразу очаровались. Извилистые тропинки вели к нему. Зарослями дикой малины, орешника, кустами черники и голубики полон был лес. Мы оба трепетали от наслаждения и предвкушения той прекрасной дикой жизни, какая нас, еще мало знавших друг друга, прельщала каждого в отдельности.

В тот год дачников в деревушке почти не было, за трудные голодные годы первых лет революции все буйно заросло, заглохло и затихло. Рыба была непуганая. Озера окружали деревню, замечательные озера, обросшие по берегам лесом, полным грибов и ягод.

Сначала мы раздобыли дырявую старую лодчонку, половили с нее несколько дней — скучно стало ежеминутно откачивать воду, пугая рыбу. В это время мы познакомились с местными жителями. За два кило сельдей в месяц, любимого лакомства местных финнов, получили право ежедневно пользоваться крепкой, небольшой, хорошо просмоленной лодочкой. Ну и заблаженствовали. Сначала жадно, ежедневно, чуть забрезжит заря, еще небо серое, выходили из дому и по росистым, душистым тропинкам шли к озеру. Утренняя свежесть, розовеющий постепенно небосклон, то там то сям первое щебетанье просыпающихся в кустах птиц — как сладостны эти минуты! Мы в лодке, утренняя тишина прозрачна, лишь изредка нарушит ее чириканье пролетевшей птички, всплеск рыбы. Чуть шевеля веслами, чтобы не нарушить эту блаженную, чистую тишину, Александр Степанович ведет лодку к середине озера, к камням. Осторожно, еле всплескивая воду, спускаем якорь. Налаживаем удочки и молча сидим, ожидая момента клева. На заре он хорош. Окуни, плотва, ерши, лещи мелькают из воды один за другим, ловко подсеченные. Солнышко уже высоко. Клев утихает, корзина полна рыбы. Снимаемся с якоря и плывем к берегу — мы проголодались. По ожившим теплым, залитым солнцем тропинкам, через лес и кустарник, наполненные гуденьем пчел и щебетаньем птиц, возвращаемся домой. Из принесенной добычи дружно готовим завтрак и ложимся спать до обеда. Вечерами ходим на ловлю редко. Любим розовую, прозрачную тишину утра и вод. Вечером — шумно: на разные голоса кричит деревня, мычат и звенят колокольцами коровы. Тоже по-особенному хорошо, но не так, как на заре.

Летом 1921 года мы насладились рыбной ловлей полной мерой.

Прожив в Токсове до середины сентября, мы, нагруженные сухими и маринованными грибами, мочеными и вареными ягодами, вернулись на Пантелеймоновскую.

Мы были бедняки. В комнате не было ни кровати, ни дивана для сна, и мы, набив матрацы соломой, спали на полу.

На Пантелеймоновской прожили до февраля 1922 года. Жилось по тогдашним временам материально скудновато, но, Бог мой, как бесконечно хорошо душевно.

Новую квартиру сняли на Песках, на 7-й Рождественской у старушки учительницы, имевшей какое-то отношение к Дому литераторов, где Грин с ней познакомился. Маленькая, скудно обставленная студенческая, грязноватая комната на пятом этаже, но зато светлая, с окном-фонарем на улицу.

Н. Грин. Воспоминания об Александре Грине. Симферополь, 2000

В 1921 году Александр Грин закончил свою самую знаменитую повесть — феерию «Алые паруса», которая была напечатана в 1923 году.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

Грин писал, что в витрине магазина увидел «отлично смастеренный бот с правильно сидящим красным крылообразным парусом».

«История «Красных парусов» видимо, осязательно началась с того дня, когда, благодаря солнечному эффекту, я увидел морской парус красным, почти алым. Конечно, незримая подготовительная работа сделала именно такое явление отправным пунктом создания, но о ней можно говорить только как о предчувствии: я, например, слышу шаги за дверью и проникаюсь уверенностью, что неизвестный идет ко мне; я не знаю, кто он, как выглядит, что скажет и сделает, однако по отношению к этому еще не состоявшемуся посещению во мне работают неуловимые силы. Я ощущаю их, как теплоту или холод, но не властен понять. Наконец входит некто, в данном случае безразлично кто бы он ни был, и я перехожу к ясности сознания, действующего по определенному направлению. Таким предчувствовавшимся, но не вошедшим лицом был, примерно, солнечный эффект с парусами.

Надо оговориться, что любя красный цвет, я исключаю из моего цветного пристрастия его политическое, вернее — сектантское значение. Цвет вина, роз, зари, рубина, здоровых губ, крови и маленьких мандаринов, кожица которых так обольстительно пахнет острым летучим маслом, цвет этот — в многочисленных оттенках своих — всегда весел и точен. К нему не пристанут лживые или неопределенные толкования. Вызываемое им чувство радости сродни полному дыханию среди пышного сада. Поэтому, приняв солнечный эффект в его зрительном, а не условном характере, я постарался уяснить, что приковало мое внимание к этому явлению с силой хаотических размышлений.

Приближение, возвещение радости — вот первое, что я представил себе. Необычная форма возвещения указывала тем самым на необычные обстоятельства, в которых должно было свершиться нечто решительное. Это решительное вытекало, разумеется, из некоего длительного несчастья или ожидания, разрешаемого кораблем с красными парусами. Идея любовной материнской любви напрашивалась здесь, само собой. Кроме того, нарочитость красных парусов, их, по-видимому, заранее кем-то обдуманная окраска приближала меня к мысли о желании изменить естественный ход действительности согласно мечте или замыслу, пока еще неизвестному»

А. Грин. Собрание сочинений в 6 томах. М., 1965, 1980

Тем временем в Каперне произошло такое замешательство, такое волнение, такая поголовная смута, какие не уступят эффекту знаменитых землетрясений. Никогда еще большой корабль не подходил к этому берегу; у корабля были те самые паруса, имя которых звучало как издевательство; и теперь они ясно и неопровержимо пылали с невинностью факта, опровергающего все законы бытия и здравого смысла.

Александр Грин. «Алые паруса». Собрание сочинений в 6 томах. М., 1965

В январе 1923 года критик Николай Ашукин писал об «Алых парусах» в выходившем в Петрограде журнале «Россия»:

«Книги Грина, странные и фантастичные, всегда увлекательны по фабуле, близкой к вымыслам путешествий и приключений Стивенсона или Хаггарда. Он оживляет старую романтику «бутылки рома», «морского волка», «матросов в приморской таверне», «железного пирата», — все те романтические цветы, которые за школьной партой волновали когда-то каждого. Грин возвращает нас к романтике нашей юности, заставляя воспринимать творческую фантастику так, как должно: бескорыстно увлекаясь, следить за действием механизма, движущего героев и события его повестей и рассказов, верить в условность места и времени действия, не требуя от автора тяжелого натурализма современного повествования. Прелесть творчества Грина в том, что оно литературно и не выходит за пределы литературного искусства».

Тогда же от «Алых парусах» написал и Сергей Бобров в петроградском журнале «Печать и революции» (1923, № 3):

«Александр Грин — один из самых интересных наших прозаиков. Грин заметен был еще давно, при первых своих выступлениях задолго до войны. Он тогда удивлял еще — необыкновенно красиво, грациозно и изящноразвитым языком, простотой разговорного приема, чистой типичностью чужой речи, полным отсутствием фальши, тонкостью и глубиной содержания — и очень хорошо придуманными формами сюжета.

Повесть «Алые паруса» — большой связный рассказ, почти сказка, почти фантазия, но она ласкает вас своей неприкрашенной добротой, существенностью, той толерантностью к описываемому, которая не заключает в себе никакого предательства. Идиллизм автора всюду и во всем. Его описания другой раз образцовы, его замечания и образы — так и просятся в пример.

Это еще не совершенство, книга Грина, не окончательное мастерство, экспрессионистическая жажда искусства еще дает себе знать: роман этот не столько роман вообще, сколько роман автора с его книгой — но это живое, в этом есть истинное, — хочется верить, что Грин на этом не остановится».

В этот же период Александром Грином написан роман «Блистающий мир», напечатанный в 1923 году в журнале «Красная нива».

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

Однажды Александр Степанович дал мне задачу — придумать для героини «Блистающего мира» имя легкое, изящное и простое. Два дня я была сама не своя. Сотни имен вереницей проходили перед моими глазами, и ни одно не подходило к тому, о чем думалось. Иногда нерешительно, чувствуя неправильность предлагаемого, я говорила Александру Степановичу то или другое имя. Он только отрицательно мотал головой. В один из вечеров Александр Степанович читал мне киплинговского «Рики-тики-тави». Окончилось чтение, и я, еще под впечатлением прочитанного, ходила, хозяйничая, вокруг печурки и напевала про себя: «рики-тики-тави» — и неожиданно закончилось само собой: «рики-тики-тави-тум!» И так в голову и ударило: Тави Тум, Тави Тум — да ведь это же имя! Как из пушки выпалила:

— Сашенька! Тави Тум!

Он рассмеялся, видя мое волнение, и тоже радостно сказал:

— Вот это хорошо, Тави Тум — то, что подходит совершенно.

Так родилась Тави Тум.

Н. Грин. Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972

Роман «Блистающий мир» построен мастерски. Он увлекателен, динамичен и держит читателя от начала до конца в напряжении. Действие романа происходит в 1913 году в обычном для Грина сказочном городе Лиссе. Содержание романа составляет борьба бескрылого буржуазного мира против «чуда», против мечты, воплощенной в образе летающего человека Друда. К ужасу тюремщиков, Друд вырывается, вылетает из тюрьмы, куда упрятали его, он побеждает всесильного министра с его полицией, побеждает спокойно, иронически, презрительно.

Но каковы стремления Друда? «Невидимка» Уэльса хочет завоевать мир. Грин лишает Друда желания вмешиваться в жизнь. Друд отвергает план овладения миром. Он говорит: «Мне ли тасовать ту старую истрепанную колоду, что именуется человечеством? Не нравится мне эта игра».

В противоположность «Алым парусам» в романе «Блистающий мир» действует герой, склонный к пассивности, пессимизму в оценке реальной жизни. Друд живет в сказочном бесплотном мире музыки, веселья, покоя, изредка только появляясь в мире реальном, где он вызывает ненависть не активностью своей, не какими-нибудь планами борьбы против косности людей, но просто необычностью своего чудесного свойства.

Мечта фатально гибнет от соприкосновения с действительностью. Друд погибает. Образ «разбитой мечты» реализован Грином в летающем человеке, который разбился при падении. И женщина, ненавидящая Друда за то, что он смутил ее земную жизнь чудесной мечтой, говорит над его трупом: «Земля сильнее его; он мертв, мертв, да, и я вновь буду жить, как жила». И люди продолжают прежнюю жизнь, ничего не изменилось в этом косном мире.

Такова грустная философия этого противоречивого романа, написанного Грином непосредственно после оптимистических «Алых парусов». Ненависть к косности человеческой сочетается в этом романе с бессилием, беспомощностью, бесплотностью мечты. Энергичное развитие сюжета, динамичность композиции романа контрастирует со смутными и вполне пассивными идеалами главного героя, которые ежечасно опровергались жизнью в годы, в которые писался этот роман».

М. Слонимский. Об авторе «Алых парусов». Журнал «Звезда», 1960, № 9

Получив весной 1923 года большой гонорар за роман «Блистающий мир», Грины поехали отдыхать в Крым.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

Александр Степанович наслаждался Севастополем не меньше меня. Он говорил, что красота и своеобразие города вошли в него настолько, что послужили прообразом Зурбагана и Лисса. Долго бродили по городу, смотрели на него и удивлялись — что в этом цветущем белом городе, легко взбегающем на прибрежные кручи, дает такое сильное впечатление? Все ли пережитое им, но не обугрюмившее его лица; улыбка ли мудрости и простоты, лежащая на нем...

А севастопольский базар тех времен! Живая картина! Под огромными зонтиками кучи разнообразнейших товаров; базар блистал сочной яркостью серебристо-разноцветных рыб, фруктов, овощей, цветов; а сзади, как фон, голубая бухта, где сновали или стояли на причале разные мелкие суда — от лодок до шхун с белыми, желтыми, розовыми парусами. Базар пел, кричал, завывал и по южному беззаботно веселился. Какие голоса! Какие рулады торговцев и живописнейших торговок — песня, да и только! Казалось, весь город радуется существованию этой своей утробы.

Затем мы поехали в Балаклаву, любезную сердцу Александра Ивановича Куприна, а потом на пароходе — в Ялту. И опять целые дни мы бродили по городу, побережью, как козы лазали по холмам, ездили на лошадях в Ливадию, Алупку, к водопаду Учан-су.

В Москве Александр Степанович написал рассказ «На облачном берегу» — отзвук нашего путешествия.

Н. Грин. Воспоминания об Александре Грине. Л., 1972

1922—1924 годы были наиболее плодовитые в творчестве Грина. Я считаю с 1921 года, года нашей женитьбы, так как манеры Александра Степановича работать в молодые годы я не знала, но он сам о себе молодом говорил: «Я был заряжен темами, сюжетами, образами, словами, мог писать много и часто». Такого Александра Степановича я уже не знала. В нем уже не было пожара, треска, неожиданности. Пламя творчества горело ровно, сильно и спокойно. Иногда даже как бы физически ощутимо для меня. В эти годы Александра Степановича любезно встречали в редакциях и издательствах. Часто, очень часто получал предложения написать что-либо в духе сегодняшнего дня и всегда категорически отказывался.

— Принимайте меня таким, каков я есть. Иным я быть не могу. Есть много талантливых людей, с радостью пишущих о современности, у них и ищите того, что просите у меня.

Видя, что Грин действительно тверд в занятой им позиции, к нему стали относиться все холоднее и холоднее, и к 1930-му году возможность для Александра Степановича печататься была сведена почти к нулю — один новый роман в год и никаких переизданий.

Пока же мы пользовались плодами этого хорошего отношения, жили покойно и сытно, но Александр Степанович начал втягиваться в богемную компанию, начал пить, и это привело нас к переезду на юг.

Н. Грин. Воспоминания об Александре Грине. Симферополь, 2000