Александр Верхман. О Юлии Первовой, ее книге и системе координат Грина. От составителя

Нас познакомила Нина Николаевна Грин в 1963 году, передав Юлии Александровне для меня короткую записку: «Саша, голубчик! Научите, пожалуйста, мою добрую, добрую знакомую Юлию Александровну Первову, как она сможет подписаться на собрание сочинений Александра Степановича, когда оно на будущий, 1964 г., начнет выходить. Очень, очень прошу. Жму Вашу лапу. Привет Марине Павловне. 20.VI.63. Н. Грин».

Через некоторое время мы встретились с Юлией Александровной у нее дома в Киеве, на улице Боенской, 41 (ныне ул. Ивана Кудри). Мы проговорили несколько часов, узнавая друг друга, удивляясь и радуясь этому узнаванию.

Так случилось, что мне стало известно о жизни Нины Николаевны, о проблемах домика Грина, сразу и много, когда я, приехав в Старый Крым, взял на себя невольно роль частного следователя. Юлия Александровна, будучи знакомой с ней четыре года, знала намного меньше. Я столкнулся с «большой сплетней» Старого Крыма в полном объеме. Несоответствие того, что я видел в Нине Николаевне и того, что я слышал о ней на улицах и в кабинетах Старого Крыма, было настолько разительным, что создало толчок, диссонанс в моем сознании, равный по силе внутреннему землетрясению.

«Этого не может быть!» — говорило мне сознание двадцатипятилетнего инженера, недавно открывшего для себя Грина. «Это было», — говорили мне разные люди, местные жители, мы знаем. Как потом выяснилось, «знали» в основном те, кто приехали в Старый Крым позже, свидетелями событий быть не могли, а просто, как говорил Галич, «с безразличным усердием» распространяли то, что слышали от других, из девятого рта в десятое ухо.

Да и меры к тому были приняты организационные, ведь у власти были не только стукачи-микрофоны, чтобы подслушивать, о чем народ думает, но и стукачи-динамики, глашатаи нужных «секретов», чтобы народ думал, как положено. Была и личная заинтересованность — первый секретарь райкома жил в доме, принадлежавшем до войны Нине Николаевне. В случае ее реабилитации ему пришлось бы переселяться.

Тот вечер, который мы проговорили с Юлией Александровной, стал судьбоносным в ее и в моей жизни. В какой-то мере он изменил и судьбу Нины Николаевны Грин. Собственно, тогда и начала создаваться книга, которую вы сейчас держите в руках.

Мы с Юлией Александровной в тот вечер увидели, ощутили ситуацию, в которой оказалась Нина Николаевна, а главное, поняли, что в меру наших сил можем вмешаться в нее и чем-то помочь. Это давало нам надежду и энергию. Нина Николаевна доверяла нам, и это стало началом Дружбы нас троих до смерти Нины Николаевны в 1970 году и до смерти Юлии Александровны в 2001-м. Этой Дружбе уже более полувека, она существует и поныне. Мои дорогие и прекрасные люди — подобно которым не так часто встречал в жизни. Я поныне дружу с ними и советуюсь с ними. Для меня они живы, и Дружба наша умрет вместе со мной.

Нина Николаевна была старше Юлии Александровны примерно на двадцать лет, а Юлия Александровна была старше меня, на столько же. Наши жизни охватывали опыт трех поколений людей, живущих в СССР, так называемых советских людей. Какой же это был разный опыт!

В период, когда мы познакомились, в СССР заканчивался очередной культпросвет — просвет между двумя культами. Мы с Юлией Александровной медленно эволюционировали вместе со всем советским народом. Сталин у нас уже был плохой, но Ленин еще хороший. Эта эволюция сильно ускорилась, когда дела Нины Николаевны и домика Грина заставили нас практически столкнуться с Системой.

В своей книге о судьбах двух людей, столкнувшихся с Эпохой, Юлия Александровна старается дать и описание этой Эпохи, фон, на котором происходили события. Но эпоха была не просто фоном. Она стала третьим зловещим героем книги Юлии Александровны. Полным пониманием того, что же произошло в этой стране в двадцатом веке, мы тогда не владели. Многие не понимают этого и поныне. До сантехника дяди Васи, который, осмотрев водоснабжение дома, сказал: «Здесь одной трубой не обойдешься, надо менять всю систему», нам было еще далеко.

Нина Николаевна имела опыт ГУЛАГА, которого у нас не было, но поток людей, возвращающихся оттуда, быстро восполнял этот пробел, Очень постепенно доходили до нас масштабы случившегося. Еще медленнее и — «до днесь тяготеет» — приходило понимание сути событий.

Всякое событие требует двух координат — места и времени. Однажды я послал открытку Юлии Александровне с таким адресом: «Галактика Млечный путь, Солнечная Система, планета № 3, Земля, СССР, Украина, Киев, ул. Ив. Кудри, 41, кв. 54». Открытка была вложена в конверт, где был сокращенный адрес, и была благополучно доставлена. Перед этим мы с Ниной Николаевной и Юлией Александровной говорили о бесконечных размерах Вселенной, о времени и его природе, и, в частности, о симпатичном философе Спинозе. Он говорил, что всё происходящее нужно соизмерять с вечностью.

Нину Николаевну очень увлекали эти разговоры. Она говорила о личном и биографическом в творчестве Грина, о преображении им действительности, о реальности и реализме его фантазии. Александр Грин — художник, поэт, провидец — опережал свое время. В этот период как раз происходило возвращение Грина, второе его пришествие к читателю. Нина Николаевна боялась, что с ее смертью многое из его жизни, из памяти о нем уйдет безвозвратно или будет искажено.

Грин — писатель-уникум, как сказал Олеша, он обладал даром выдумки. Грин мог создавать то, что может создать целый народ — сказку, эпос. Создать страну и населить ее людьми. Чаровник, колдун — назвала его гриновед Л. Михайлова. Мариэтта Шагинян отмечала у Грина редчайшее свойство художника — право на пафос, не переходящий в фальшь. Грин допускает его ввиду своей внутренней глубокой серьезности, несмотря на скрытый юмор и игру, постоянно живущую внутри его текста. Соотнести феномен Грина, созданное им, судьбу его творчества с эпохой, страной, миром — еще предстоит. Грин — событие, которое в глубине своей можно осмыслить значительно позже, определить его место в литературе и жизни — дело будущего.

Александр Степанович присоединил к русской литературе целый материк, населенный людьми из будущего. Характеры, психология этих людей даны у Грина глубже, точнее, прозорливее и современнее, чем у многих писателей-реалистов. Это были уже новые люди. Грин умел видеть и умел показывать. Он сделал шаг в будущее, опередив свое время. Однажды Михаил Слонимский, слушая, как Грин читал отрывки из «Алых парусов», произнес: «Вы пишете так, что всё видно». — «Вы умеете хвалить», — сказал Грин.

Автор «Алых парусов» не только умел писать так, что всё видно, он расширял горизонты нашего сознания, открывая нам то, о чем мы едва догадывались или чего вообще не видели. Иногда открывалось так много, что возникало ощущение, что ты был слепым, а стал зрячим. Известный критик Аркадий Горнфельд одним из первых дал серьезную оценку творчества писателя: «Грин — незаурядная фигура в нашей беллетристике», «...конечно, тот, кто вчитается в Грина, кто поймет его возможности и его тоску о недостижимом, тот не раз с болезненным чувством ощутит великую пропасть между способностями Грина — его выдумкой, умом, его конструктивным даром — и результатом его творчества». Это было сказано до «Алых парусов» и «Блистающего мира», в 1917 году. Он же предсказал нелегкое будущее Александра Степановича и его творчества в стране, судьбу которой они оба уже предвидели.

Открытое Грином «Несбывшееся» дает перспективу, угол обзора, точку зрения на всякую человеческую судьбу. Человека ведь никто не предупреждает, что в это время и в этом месте не стоит родиться. Пушкин почти открыл «Несбывшееся», когда сказал: «Догадал меня черт родиться в России с душой и талантом». Пушкин был узник России, и в то же время ее демиург, творец, давший ей новый язык, «наше всё».

У каждой птицы есть горло, но только горло соловья извлекает звуки, глубоко трогающие человеческую душу, как музыка. Почему это так? Кто знает. Дары Господни непреложны. Грин обладал этим песенным даром. Его проза часто звучит как прекрасные стихи, как песня. Его талант выдумки, изобретательность, интуиция, глубокие и тонкие проникновения в человеческую психологию рождали надежды и обещания. После «Алых парусов» и «Блистающего мира» они начали сбываться. Но уже в судьбу «Бегущей по волнам» круто вмешалась Эпоха. Два года рукопись блуждала по редакциям. Ее возвращали с восхищением и с извинениями за невозможность печатать.

Но главной заботой великой эпохи стали сами авторы, которые были ей не угодны. Кто-то спасся эмиграцией, многие погибли, а выжившим — приходилось приспосабливаться, так или иначе ломать свою душу.

«Вы не созвучны эпохе, и в нашем лице эпоха вам мстит». Эта многомерная фраза была обращена к Грину и определила тот период в его жизни, который иначе чем «годы убийства» я назвать не могу. Толковать ее можно и по Фрейду, и по вульгарно-социальным теориям, объединенным в пролетарское мировоззрение, где смесь комплекса неполноценности с манией величия создала такой коктейль, такую гремучую смесь, которая взорвала эволюционное развитие человечества в двадцатом веке.

Именно эти зигзаги, извивы, метания духа, его бездны и пропасти исследовал в своем творчестве русский писатель Александр Степанович Грин, хотя писал он совсем, казалось бы, не об этом, а о внутреннем человека. Но делать это, да еще так ярко и талантливо, когда к должности уже приступили булгаковские герои Полиграф Полиграфович Шариков и комиссар Швондер, было смертельно опасно.

Феномен Александра Грина — посмертная судьба его творчества, запреты, изъятия книг, идеологические обвинения. Потом — мода, взрыв интереса к нему, миллионные тиражи, молодежные клубы по всей стране, кинофильмы, широчайшая популярность от праздников Алых парусов в Петербурге, крема для ног парфюмерного комбината «Алые Паруса» до нового блюда: отбивная «Ассоль» в кафе рядом с музеем в Феодосии. Люди — везде люди, и — велик твой зверинец, Господи.

А рядом — Нина Николаевна Грин, феномен вдов-хранительниц, сохранивших и донесших до нас нашу культуру в условиях, когда эту культуру и ее носителей старались уничтожить. Елена Сергеевна Булгакова, Мария Степановна Волошина, Надежда Яковлевна Мандельштам, Антонина Николаевна Пирожкова, вдова Бабеля, и многие другие, кто не дали разорваться связи времен и окончательно одичать. «А близко было», — как сказал Александр Исаевич Солженицын немного по другому поводу.

Книга Юлии Александровны — документальная повесть. В ней по возможности документально опровергаются мифы, легенды, сплетни о Грине и Нине Николаевне и воссоздается дух их жизни и их отношений. Кроме строгости в изложении фактов, а Юлия Александровна — ученый, кандидат наук, в книге есть тепло, любовь автора к его героям, благодарность им за то, чем они одарили нас и одарят, надеюсь, всех, кто будет читать эту книгу, всматриваясь в их жизнь.

«Грин найдет своего исследователя только тогда, когда перестанет нищенствовать подлинная страсть». Это запись в одной из книг отзывов домика Грина в Старом Крыму. И это правда, это так. Домик Грина, дом Волошина в Коктебеле, благодаря их хранительницам, были маленькими островами свободы в океане тотальной лжи, ставшей бытом. Юлия Александровна была свободным человеком в несвободной стране. Тогда это была тайная свобода, которой владели немногие. Она освободилась ото лжи, и главное достоинство ее книги — правда.

Творчество Грина изучается, исследуется, пишутся статьи, книги, диссертации. Был длительный период в изучении творчества и судьбы Грина, когда за Грина извинялись. Извинительный период. Даже те, кто ценили и любили Грина, в обстановке сплошного неприятия, непонимания, навешивания на него всевозможных ярлыков, вынуждены были говорить о нем как бы в полголоса, извиняясь за талант, за гениальные прозрения, за блеск его прозы, за само его существование.

Потом пошли крайности, которые, как известно, сходятся. Оправдывая за что-то «нашего» Грина при советской власти, одни старались сделать его «красным» революционером, опираясь на цвет парусов «Секрета». Сейчас другая крайность. Когда умерла советская власть и появились зачатки свободы, сменились и моды. Верующего, но не церковного человека, тонкого, интеллигентного писателя-импрессиониста, исследующего всесторонне и без шор «гибкую человеческую сталь», «сверкающую вибрацию молодости», «счастье, сидящее пушистым котенком», «тайну и смысл случая», «Несбывшееся» в людских судьбах, «тайну соседства слов», печаль летних вечеров и т. п., пытаются представить чуть ли не православным-почвенником... в Зурбагане.

Был ли Грин революционером? Да был, как многие в молодости, когда революционной была вся ситуация в России, которая неизбежно привела к Февральской революции.

Конец дворянской культуры, развитие промышленных отношений, массовая урбанизация меняли жизненный уклад миллионов людей. На сцену Истории после народов, царей, полководцев, сословий, классов выходило новое действующее лицо — Личность. Личность каждого. Менялось мировоззрение, менялась парадигма. Зарождалась современная демократия. Грин чувствовал это. Он нашел свой путь в литературе, в его произведениях была «нервность и гибкость новых воззрений». Появилась надежда «делать счастье своими руками», появились «Алые паруса». Наука, литература, искусство менялись кардинально и всё больше влияли на жизнь людей. Россия постепенно и довольно успешно двигалась вместе со всем миром к демократии, к либерализации своего политического устройства, к новому времени.

Но не повезло, не случилось. Точная дата Катастрофы — 6 июля 1918 года. Подавив эсеровский мятеж, большевики учредили Трибунал по печати и закрыли все газеты и журналы, кроме большевистских. Отныне все газеты могли говорить о нас или хорошо или ничего, как о мертвецах. Отныне во всех тяжбах гражданина с госаппаратом говорить могла только одна сторона — обвинение. Власть принадлежала власти. В литературной энциклопедии, изданной в СССР в 1934 году, в статье «Фашизм» было сказано: «Фашизм — диктатура одной партии». После этого предложения были еще какие-то пояснительные слова о мелкобуржуазных элементах, но это уже было лишним.

Избирательным правом в этой стране могло пользоваться только одно лицо — Смерть. Оно воспользовалось этим правом 5 марта 1953 года, опоздав лет на двадцать.

Вообще, если оценивать и пытаться понять, что произошло за это время с десятками миллионов людей, нельзя не поверить в существование дьявола, который всё это затеял. История не имеет сослагательного наклонения, но можно предположить, что если бы не случилась дьяволиада в России, возможно, не было бы и гитлеровского фашизма.

Чуткие писательские души Грина, Булгакова, Волошина, Ахматовой, Гумилева, Мандельштама и многих других вглядывались «с темным содроганьем» в эту бездну грядущего ужаса в надежде, что пронесет. Не пронесло. Принесло.

Особенно печальна судьба попутчиков, тех, кто заразился хотя бы частично пролетарской идеологией, тех, кто на что-то надеялся, кого эпоха пыталась приручить. Маяковский, Есенин, Платонов, Бабель... Каждый — трагедия, каждый — сокрушенная душа. И несть им числа. Судьба Горького здесь особенно поучительна, хотя, как считает Варлам Шаламов, здесь ничему нельзя научиться. Этот опыт так же страшен, как и бесполезен. Видимо, верный итог всему этому подвел украинский поэт Василь Симоненко:

На кладбище расстрелянных иллюзий
Уж не хватает места для могил.

Так повелел Господь. Дары Господни непреложны.

И беды — тоже.

Но — «времена не выбирают, в них живут и умирают», — сказал Александр Кушнер спустя много лет после того, как все эти люди прошли свой путь. Каждый по своему, каждый — со своей мерой горя и счастья.

Нельзя применять к людям меновые оценки или как в спорте — раздавать писателям призовые и непризовые места. Каждый из них — иной. Старший друг Грина Куприн однажды очень обиженно говорил о критике, назвавшем его первым среди вторых. Александр Степанович этому искренне удивился и сказал: «А, по-моему, мир широк и всякому место найдется». Совершенно иная мера того же события, иные координаты.

Где Грин в этой системе координат? В какой-то мере его можно сравнить с Велемиром Хлебниковым, который оставил после себя мало, а значит для искусства поэзии — много. Его называют учителем поэтов. Оба они, как и десятки других гениев, рождены тем горообразовательным процессом в сфере духа и всей жизни, который произошел в России на переломе веков. Это породило великие надежды, а кончилось великим крахом, длившимся много десятилетий. В результате они жили-погибали (советский синоним сказочного жили-поживали) в одно время, но оба своим творчеством проникли далеко в будущее.

Юлия Александровна в своей книге, как в линзу времени, дает читателю взглянуть на последние годы жизни Грина и Нины Николаевны.

Крымский период был самым плодотворным периодом в творчестве Грина. Благодаря Нине Николаевне у него был дом, покой, семья. Он давно и сознательно ушел от политики, стал писателем и сохранял верность своему пути с удивительной стойкостью, понимая безнадежность этой дороги никуда. Он понимал, что опередил время и не скоро еще его пути и пути эпохи, сошедшей с ума, встретятся. Он хотел только писать.

Но какими урывками — неделями, месяцами — между поездками для добывания денег, переездами с квартиры на квартиру, судебными тяжбами, хождениями по редакциям и т. п. измерялось время спокойной работы Грина? Всякое сравнение хромает, но невольно приходит в голову и заставляет задумываться. Если сравнить это с десятилетиями размеренного времени для работы, например, у Льва Николаевича Толстого, то, как сказал Александр Степанович, — «вопросы появляются».

Книга Юлии Александровны Первовой — важное звено в гриноведении, в литературе о Грине. Точность, строгое отношение к фактам, десять лет тесного общения с Ниной Николаевной дали ей возможность почувствовать аромат, музыку, ритм отношений двух любящих друг друга людей, равных и равновеликих друг другу и в радости, и в тех бедах, которые сервировала им эпоха, «по-приятельски посыпая их дорогу битым стеклом».

В романе русского мужчины с русской женщиной, о котором Грин говорил с Новиковым, сам он, несмотря на алкоголизм, болезнь и эпоху, сотворил чудо. Соавтором его в этом была Нина Николаевна. Она — прототип Ассоль, Дэзи, Тави Тум, Джесси и других девушек и женщин, — прелестных, нежных, умных и сильных, «старших среди жизни». И — прекрасных.

Говорит Грин:

«Полудетское, в светлом загаре, лицо было подвижно и выразительно; прекрасные, несколько серьезные для ее возраста глаза посматривали с робкой сосредоточенностью глубоких душ. Ее неправильное личико могло растрогать тонкой чистотой очертаний...

В ней... две девушки, две Ассоль, перемешанных в замечательной прекрасной неправильности. Одна была дочь матроса, ремесленника, мастерившая игрушки, другая — живое стихотворение, со всеми чудесами его созвучий и образов, с тайной соседства слов, во всей взаимности их теней и света, падающих от одного на другое. Она знала жизнь в пределах, поставленных ее опыту, но сверх общих явлений видела отраженный смысл иного порядка»;

«Как печальны летние вечера! Ровная полутень их бродит, обнявшись с усталым солнцем, по притихшей земле; их эхо протяжно и замедленно-печально; их даль — в беззвучной тоске угасания. На взгляд — всё еще бодро вокруг, полно жизни и дела, но ритм элегии уже властвует над опечаленным сердцем. Кого жаль? Себя ли? Звучит ли неслышный ранее стон земли? Толпятся ли в прозорливый тот час вокруг нас умершие? Воспоминания ли, бессознательно напрягаясь в одинокой душе, ищут выразительной песни... но жаль, жаль кого-то, как затерянного в пустыне... И многие минуты решений падают в неумиротворенном кругу вечеров этих».

Судьба Грина — великое Несбывшееся, которое он оставил нам всем, и которое еще даст свои всходы.

Александр Верхамн