Глава 18. Российская ассоциация пролетарских писателей: «обострение классовой борьбы». Статья Лелевича — примитивно, неграмотно, но актуально. Смерть Ленина. Сон Нины. Решение уехать из Питера. Счастливый обман. Встреча с Волошиным. Статья о Пушкине. Отъезд в Крым

Жизнь наладилась. Грин много работал — он писал большой рассказ «Крысолов» — о голодном Петрограде двадцатого года; задумал новый роман. Присутствие Ольги Алексеевны, свой кров — создавали ощущение прочного домашнего очага. Однако всё было хрупко и могло исчезнуть. «Как вещь, которой только что любовались мы покойно и беззаботно, вырванная мгновенно из рук чужим, полным ненависти движением, исчезает с сразившей настроение болью внутреннего удара...»¹ В стране было объявлено обострение классовой борьбы. Литература пополнилась литобъединением «Октябрь»,² с которого началась история РАППа — Российской ассоциации пролетарских писателей. Основной задачей «Октября» было создание своей пролетарской культуры, независимой от буржуазно-дворянской, классово враждебной и идеологически чуждой. Группа «Октябрь» переросла в Московскую ассоциацию пролетарских писателей (МАПП): рупором ее стал журнал «На посту»³ — отсюда долго бытовавшее в литературных кругах слово «напостовцы».

МАПП возглавляли очень молодые литераторы — иным было немногим более двадцати; отчасти этим объясняется их максимализм. Первый период существования ассоциации знаменовался рядом деклараций, авторами которых были С. Родов и Г. Лелевич — в то время наиболее активные деятели МАПП. Тезисы доклада двадцатидвухлетнего Лелевича на первой конференции МАПП в начале 1923 года можно свести к следующей идее, звучащей приговором: «Общественно-полезной является только литература, которая организует психику и сознание читателей, и в первую очередь читателей пролетарских, в сторону конечных задач пролетариата как творца коммунистического общества, то есть литература пролетарская. Всякая иная литература, иначе действующая на читателя, в той или иной мере содействует возрождению мелкобуржуазной идеологии». Примитивно, неграмотно, но актуально.

Как впоследствии во времена китайской культурной революции — однозначные модели общества порождают одинаковые реалии — молодые экстремисты, получив право клеить ярлыки, делали это со злобной радостью, шельмуя творчество истинных художников в своем журнале, где критика была не судом, а расправой.

«Позиция "На посту", — писал главный оппонент МАПП, редактор "Красной нови" Воронский, — в практике ведет <...> к уничтожению и удушению современной советской литературы — и пролетарской, и непролетарской».

Александр Степанович внимательно следил за схватками на литературном Олимпе; он понимал, что таких, как он, будут терпеть лишь до известного времени, как предсказывал Горнфельд. Благополучие его и близких представлялось короткой передышкой на пути, о котором несколькими годами позже, в варианте «Дороги никуда» Грин скажет словами одного из героев, обращенными к писателю, который остался самим собой: «Вы одиноки, Флетчер, — сказал он миролюбиво, как бы говоря от лица всех. — Нельзя быть одиноким на этой дороге, усыпанной по-приятельски битым стеклом. Никто не знает, что вы думаете. Этого не простят. <...> Вам остается одно: <...> идти своей дорогой, раз уж вы поклялись на ее пыли».

За два года, прожитые с Александром Степановичем, Нина не видела его пьяным: продажа вина была запрещена, да и денег не было. У знавших Грина по дебошам в компании Куприна всегда трезвый Александр Степанович вызывал недоверие. Жены литераторов осторожно расспрашивали Нину — как ведет он себя дома. Может быть, он пьет тайком?

Когда Грин делал предложение, он сказал, что пил, но давно уже отвык от вина — совершенно не тянет. За годы, прожитые вместе, Нина привыкла видеть в нем старшего, защитника, мудрого и ласкового друга, для которого ее покой, ее здоровье — самое главное. До встречи с Александром Степановичем Нина лишь догадывалась, что может быть такая полнота доверия, такое подлинное счастье; она мечтала о похожей на ее теперешнюю жизнь, и вдруг это выпало ей. То же испытывал и Грин. Только такой любви ждал он, как чуда, и она пришла. Расставаясь даже ненадолго, они тосковали.

И вдруг этот мир рухнул. Произошло падение его незаметно, не сразу. Однажды Александр Степанович задержался где-то и вернулся навеселе, объяснив Нине, что его затащили в ресторан братья-писатели, а отказываться было неловко. Потом поздние приходы стали повторяться. Ожидая по вечерам Александра Степановича, Нина чувствовала теперь страх и усталость — не радость и нетерпение, как прежде. И серьезный разговор не получался: приходил Александр Степанович пьяный — что он поймет? А утром так искренне просил прощенья, был так нежен и виноват, так твердо обещал, что — последний раз, — Нина верила, обида ее исчезала, а вскоре всё повторялось снова.

Однажды Александр Степанович ушел к Слонимскому. «Я ненадолго», — сказал он. Прошел час, второй, а его всё не было. «Вернется пьяный», — с горечью подумала Нина. С матерью она об этом, новом и страшном в их жизни, не говорила. Ольга Алексеевна молчала. Николай Сергеевич, отец Нины, пил, и она с тоской вспоминала свою с ним жизнь в дни запоев.

После двенадцати Нина стала тревожиться всерьез: мало ли что может случиться с нетрезвым человеком. В дверь постучали. Нина, волнуясь, открыла — на пороге стоял посыльный и протягивал письмо. Она распечатала конверт — в нем лежали деньги и записка: «Милая Ниночка! По условиям полной веры друг в друга, прошу тебя приехать в ресторан "Москва", что на Невском и <углу> Владимирского <проспекта>. При сем посылаю 10 руб. на извозчика. Скорее. Сердце мое с Тобой. Саша».⁴

Это было что-то новое. Александр Степанович знал, что для Нины пойти в ресторан было трудно и неприятно даже с ним. Теперь он зовет ее, а почерк нормальный, трезвый. Решив, что ему, может быть, нехорошо, если он пишет: «Скорее», она взяла сердечное и, как была, в домашнем платье, только сунула ноги в старые ботинки, выбежала на улицу. Извозчик дремал на козлах неподалеку. Нина села в пролетку и, всё более волнуясь, попросила ехать быстрее.

Окна ресторана были ярко освещены, слышалась музыка, голоса. Нина остановилась на пороге зала и сразу увидела Александра Степановича, пробиравшегося к ней. «Как я тебе благодарен, Нинуша», — сказал он, целуя ее руку. Нина всмотрелась в него. Он был навеселе, но не пьян. Зачем же в такой поздний час он заставил ее приехать? От обиды она едва не разрыдалась.

Грин подвел ее к столику, от которого поднялся Слонимский. Посидев несколько минут, Нина затомилась. В домашнем платье, усталая, измученная, оскорбленная, она сидела среди беззаботных людей. И Александр Степанович вдруг показался ей таким же чужим, как вся эта толпа.

Она встала. «Саша, я поеду домой».

— Давай уедем, — поспешно согласился Грин, оставил какие-то деньги Слонимскому, и они ушли.

Молча, не глядя друг на друга, ехали они по ночному Питеру. Нина чувствовала — перекашивается, катится куда-то их мир.

Утром она спросила: «Саша, зачем ты вчера позвал меня?»

Александр Степанович задумался.

— Понимаешь, выпил я немного, было весело на душе, празднично, не хватало лишь тебя. Я представил себе, как ты приедешь, смеясь, я встречаю тебя, мы — вместе. Когда же увидел твое измученное личико, понял, какую сотворил глупость.

— Саша, я ведь думала, что-то случилось, так истревожилась — а тут записка. Помнишь, ты говорил в наши первые дни, чтобы я не боялась, что ты отвык от вина, и не тянет, и это навсегда. А теперь? Наша жизнь стала другой. Я не могу так. И очень прошу тебя — никогда не бывай со мной пьяным. Я хочу оставаться к тебе прежней. Когда ты пьян, ты — это не ты.

— Клянусь тебе, это больше не повторится.

И всё стало прежним: Александр Степанович возвращался рано, много работал. Замысел нового романа становился всё более четким — это была история юноши, мечты которого о необычайном вдруг сбываются.

Грин назвал свою книгу «Золотая цепь». Герой, юнга Санди Пруэль, был близок ему — в какой-то степени это был он сам в юности, только с иной судьбой.

Рассказ «Крысолов» подходил к концу; возник он из воспоминаний о покинутом банке с его лабиринтами, грудами гроссбухов, старой мебелью; истории с запертыми шкафами Красовской; случая, рассказанного Грину Арнольди о внезапно заговорившем в одной квартире телефоне; и, самое главное, — из той английской булавки, которой Нина когда-то на толкучке, в голодном Петрограде, заколола ворот его пальто. Родился один из самых блестящих и необычных рассказов Грина, привлекающий исследователей глубиной и многослойностью, ставший сегодня темой статей и глав монографий. Красота, оборачивающаяся хищным оскалом, преступление, притворяющееся горем в расчете на жалость; сквозь фантасмагорию разоренного города, кишащего оборотнями, символом надежды и чистоты проходит девушка Сузи.

В последних словах рассказа — отзвук дней, проведенных в борьбе с самим собой: «Дальнейшее не учитывается. Но от меня зависит, чтобы оно стало таким, как в момент ощущения на голове теплой руки. Я должен завоевать доверие... И более — ни слова об этом».⁵

Конец «Крысолова» звучит с силой дневниковой записи, клятвы, данной себе.

В январе 1924 года Грины были приглашены на семейный праздник в семью Самойловичей, знакомых Александра Степановича по Пинеге, где они отбывали ссылку.

Рудольф Лазаревич Самойлович был горным инженером в то время, когда подружился с Грином, а впоследствии — полярным исследователем. (Этому человеку предстояла блестящая и трагическая судьба; участник двадцати полярных экспедиций; организатор спасения группы капитана Нобиле; академик; директор первого в Союзе, им же созданного, Института по изучению Арктики; национальный герой, многократно награжденный, — он, как бывший эсер, попал в «эсеровскую кампанию» 1939 года и сгинул в лагерях).

Летом двадцать третьего года Самойлович возглавлял экспедицию на Крайний Север и звал с собой Александра Степановича. Тот не смог — как раз ремонтировал квартиру; и потом не раз с сожалением вспоминал об этом.

Грина любили в семье Самойловича, а как писателя почитали все — от младшего сына до самого Рудольфа Лазаревича. Не раз приглашали Александра Степановича заходить с женой, но Нина стеснялась: новые люди всегда смущали ее. «Будут смотреть на меня и думать: что за тихий заяц появился около нашего Грина?» — представляла она себе встречу с ними.

В конце января Гринов пригласили на серебряную свадьбу Самойловичей.

— Ну, Котофей, держись, — сказал Грин, приехав из города. — Меня разыскал Рудольф Лазаревич и приказал привезти тебя — у них юбилей, двадцать пять лет.

— Хорошо, Саша, я пойду.

Их встретил Рудольф Лазаревич — высокий, широкоплечий, настоящий гигант. Лицо у него было доброе, темные глаза за очками приветливо блестели, топорщились большие усы, а голова светилась, как бильярдный шар. Он проводил их в большую комнату, где сидело много гостей. Некоторые Грину шумно обрадовались.

Жена Самойловича, стройная черноволосая женщина, посадила Нину рядом с собой. Нина почувствовала себя легко и просто. Александр Степанович сидел наискось и часто взглядывал на нее, улыбаясь глазами. «Как славно, что я поехала», — думала Нина.

Самойловича попросили спеть, он пошел к роялю; у него оказался бархатный, сильный бас (современники, вспоминая о нем, говорили, что, если бы Рудольф Лазаревич не стал ученым и путешественником, из него вышел бы большой артист).

Нина потеряла ощущение времени — ей было удивительно хорошо. Самойлович отошел от рояля, она взглянула в сторону Александра Степановича — и похолодела: он поднимался, чтобы произнести тост, неверной рукой держа бокал. Вино проливалось на скатерть. Увидев лицо Нины, он махнул рукой и неверными шагами стал пробираться к ней.

— Что ты, Нинуша? — голос его был пьян, язык едва ворочался. — Я же в меру.

— Саша, идем домой.

С чувством стыда и неловкости Нина простилась. Для Самойловичей пьяный Грин не был неожиданностью, и они приветливо приглашали ее с Александром Степановичем заходить почаще.

На улицах ночного Петрограда горели костры, как в первые годы революции. Люди стояли, греясь, разговаривая вполголоса.

— Что-то случилось, Нина, — Александр Степанович на свежем воздухе протрезвел. — Подойдем спросим.

На них посмотрели удивленно.

— Умер Ленин.

— Саша, слышишь?

Грин смотрел на нее потрясенным взглядом. Знали, что Ленин болен, но последние бюллетени успокаивали. На самом же деле состояние вождя давно было безнадежным.

— Теперь начнется драка, — сказал Грин.

— Какая, Саша?

— За власть.

Они проходили по Зверинской улице мимо дома, в котором жили Калицкие.

— Ниночка, идти еще далеко, зайдем к Вере, видишь, окно светится.

— Неловко, Саша.

— Она человек добрый, кофе напоит с мороза, — настаивал Грин.

Ночной звонок мог означать и арест, и обыск. Вера Павловна выглянула в щель запертой на цепочку двери.

— А я молилась, — сказала она. — Вы уже знаете? Что-то будет?

Казимира Петровича не было — он уехал в командировку. «Как счастливо!» — подумала Нина; она его побаивалась.

Вера Павловна недовольно взглянула на Грина: пахнет вином, опять повторяется то же, что было с ней; Нина Николаевна тащит через весь город пьяного. Хорошо, что зашли. Бедная, какая измученная. Нет, долго она не выдержит, да и кто с ним может ужиться.

— Сейчас я поставлю кофе, — сказала она, повязывая передник.

Домой вернулись только под утро и сразу же легли отсыпаться.

Прошло несколько дней. О том, что было у Самойловичей, Грин заговорил с Ниной как-то вечером. Они сидели у пылающего камина.

— Очень гадок я тебе тогда показался? Опозорил тебя при всех, тебе было стыдно за меня?

— Да, стыдно, Саша. Гадок не был, но — я ведь тебе уже говорила — когда ты пьяный, это просто не ты.

— Клянусь тебе, Котофей, это не повторится.

Нина вздохнула — сколько раз она слышала эти слова, и всё повторялось. Она понимала, что оставить Александра Степановича она не сможет, он погибнет без нее. Ходить за ним тенью? Видела она таких жен: постыдная, постылая жизнь.

«Я испугалась этого случая по-настоящему, — пишет Нина Николаевна. — Стала много и упорно думать об этом. Представляла себе положение так: в Питере у Александра Степановича много богемцев-друзей. Продажа вина свободна. Изо дня в день его всё больше будет тянуть к вину, хотя бы он и старался держаться: слишком много друзей, есть деньги, есть вино. Что же мне делать? В этом именно я что-то должна сделать, если смогу. С ним советоваться нельзя — нарочитость в моих действиях, мой нажим могут пробудить в нем сопротивление и оттолкнуть от меня. Нужно так повернуть нашу жизнь, как будто это он сам решил ее изменить.

Долго ничего не приходило в голову. С матерью я мыслями своими не делилась, хотя знала, что она наш истинный друг. Но я считала, что в этих вещах не должно быть заговора, хотя бы и с моей хорошей матерью, но всё же тещей Александра Степановича. Я сама должна была всё обдумать и решить. И вдруг пришла мысль — неожиданная, простая и ясная. Мне вспомнилась наша прошлогодняя поездка в Севастополь и Ялту, очарованность Крымом, дни, прожитые там. Я представила себе нас постоянно живущими в каком-нибудь маленьком южном городе: там мы могли бы жить уединенно. Литературные дела? Но мы же можем ездить в Москву и Питер, переписываться с издательствами. Душа моя ликовала от найденного решения».⁶

В ночь, пришедшую за этим днем, перевернувшим всё в жизни Гринов, Нина спала глубоко, как после тяжелой болезни; ей снилось, что она стоит босая на морском берегу. По морю пролегла широкая, сияющая лунная дорога. Из-за выступа скалы медленно плывет бриг. На борту его стоит человек — Нина знает, что он лоцман — и бросает в темное море золотые обручи. Утром она рассказала свой сон Александру Степановичу. Он расспросил ее подробно и даже начал писать стихи:

Золотой лоцман (сон Нины)

Взошла над морем острая луна,
Сверканием одета глубина,
Кто там — ау! — на парусе далеком?
Час наступает чуд.
Вода мерцает — чу!..

Нина весь день ходила в приподнятом, светлом настроении. Александр Степанович, давно ее не видевший веселой, удивился:

— Что случилось, Котофейчик? — спросил он. — Усики топорщатся, хвостик кверху?

— Это всё мой сон, Саша.

«Как же теперь устроить, чтобы Александр Степанович сам захотел переехать на Юг? На это решиться могла заставить его только тревога обо мне, о моем здоровье. Знакомая курсистка-медичка рассказывала о своем родственнике, старом, очень хорошем враче, который жил недалеко от нашего дома. Зайдя к ней, я спросила, где он живет, и она сказала адрес. Собрав всё свое мужество, я пошла к нему. Он не знал ни меня, ни Александра Степановича. Я коротко рассказала ему о своей беде и решении; спасибо ему — не вдаваясь в расспросы, он сразу всё понял и сказал мне: "Заболейте. Приходите ко мне с мужем. Я поговорю с ним".

В тот же день я стала жаловаться на боли в сердце. Александр Степанович встревожился, хотел вызвать врача. Я отказалась. Через несколько дней мы шли мимо дома моего доктора; я сказала, что болит сердце, нехорошо мне и "вспомнила", что в этом доме живет тот самый старый врач, о котором говорила мне соседка. Александр Степанович поспешно повел меня к нему. Старичок внимательно меня ослушал, подробно обо всем расспросил — и посоветовал Александру Степановичу увезти меня из Ленинграда. "Если можете, переезжайте в провинциальный городок, надо переменить климат", — закончил он разговор.

Александр Степанович, не колеблясь, сказал: "Я увезу ее, доктор".

Прости мне, дорогой друг, эту ложь во благо твое...

Первый шаг был сделан, а дальше всё пошло, как я хотела. На обратном пути Александр Степанович стал уговаривать меня уехать из Ленинграда. И предложил: "Поедем, Нина, в Крым: там, в тишине и благодати ты у меня выздоровеешь".

Я стала возражать — как же мы там без денег будем, ведь мы потратились на такой большой ремонт, на переезд матери, что здоровье мое случайно ухудшилось. Но Александр Степанович уже загорелся мыслью о переезде и не давал мне говорить. Прийдя домой, он сразу сказал маме: "Ольга Алексеевна, мы переезжаем в Крым. Согласны?" Мама ошарашено смотрела на него, ничего не понимая.

— Что это вы, Александр Степанович? Как переезжаем?

Он рассказал о визите к врачу. Мама, поверив, тоже заволновалась и сразу же согласилась.

— Раз вы меня к себе взяли, так уж таскайте за собой. А диваны да столы здесь продадим, а там купим.

И ни она, ни Александр Степанович не знали, как ясно и радостно было у меня на душе».⁷

Грин предложил переезжать в Феодосию: он хорошо помнил этот город с революционных лет молодости: «Гражданское следствие объединило общим процессом меня с эсдеками, составив дело о революционной агитации среди рабочих. <...> Меня с Канторовичем привезли на пароходе под конвоем в Феодосию».⁸ Это происходило в девятьсот пятом году. Феодосия запомнилась как тихий и чистый городок около моря.

Друзья и знакомые Гринов, узнав о принятом ими решении, чем могли — помогали.

Как-то Пяст сказал Александру Степановичу о том, что в Питере поэт Волошин, который живет в маленьком приморском селении Коктебель, недалеко от Феодосии; хорошо бы им встретиться — Максимилиан Александрович расскажет Грину об этих местах.

— Я вас с ним познакомлю, — сказал Пяст.

Они разыскали Волошина в Доме литераторов; это был крупный, плотный человек с великолепной рыжеватой гривой, бородатый, со скульптурным, породистым лицом.

— Рад, — сказал он Грину. — Говорят, вы собираетесь в наши края?

Они поговорили о климате юго-восточного побережья Крыма, об архитектуре Феодосии, о сортах винограда и о крымских татарах — аборигенах этих мест.

— Одно плохо, — прощаясь, сказал Волошин, — край прекрасен, но жить в нем нелегко.

— Отчего же, — насторожился Грин, — вы, кажется, сейчас доказывали мне обратное.

— Людей там, видите ли, едят, — безмятежно улыбаясь, ответил поэт.

Александр Степанович усмехнулся. Он сам нередко устраивал розыгрыши.

— В самом деле? — спросил он. — По воскресеньям или и в будни не брезгуют?

— Вы думаете, что я шучу, а вместе с тем это истинная правда: затаскивают в подворотню и поминай, как звали.

— А часто вы бываете в Феодосии, Максимилиан Александрович? — спросил Грин.

— Еженедельно и чаще. А что?

Грин осмотрел объемистого Волошина.

— Как же вас, простите, до сих пор не съели?

— Уберегся, — смеясь, сказал Максимилиан Александрович.

— Ну, уж коли вы свои телеса уберегли, то на наши кости вряд ли польстятся.

Они разошлись, довольные друг другом. Волошин просил заезжать к нему в Коктебель.

Рассказывая дома об этом разговоре, Грин, юмористически поглядывая на тещу, сказал:

— Вот нашему Одуванчику следует в Феодосии поостеречься — вон он у нас какой стал съедобненький.

— Вы уж скажете, Александр Степанович! — улыбнулась Ольга Алексеевна; за последних благополучных нэповских полтора года она изрядно пополнела.

— А всё же нехорошо, что он пугал тебя, Саша! — обиделась Нина. — Зачем он?

— Пяст говорит, что Волошин известный мистификатор, славится этим. Не принимай всерьез, Ниночка.

Начались сборы. Сперва взялся продавать вещи Александр Степанович. В те годы по улицам больших городов бродили скупщики старья, чаще всего почему-то татары; под окнами раздавалось их заунывное пенье: «Шурум-бурум! Стары вещи пакупаим!» Александр Степанович открывал окно и звал: «Эй, шурум-бурум! Заходи!». Начиналась ожесточенная торговля, но Грин быстро сдавался и, махнув рукой, отдавал за бесценок. Ольга Алексеевна, решив, что от таких финансовых операций они прогорят, отстранила зятя и взялась за распродажу вещей сама.

Александр Степанович поехал на несколько дней в Москву — выходил в «ЗИФе» «Блистающий мир». Нарбут прислал верстку, где было множество опечаток, а, главное, отсутствовала десятая глава (Руна в церкви), очевидно, по идеологическим соображениям. Когда, приехав в Москву, Грин пошел в «ЗИФ», его предположение подтвердилось. Нарбут, морщась, сказал: «Удивляюсь вам, Александр Степанович. Вы что, всерьез верили, что мы оставим эту ересь?» Грин повернулся и вышел, не простившись. Опечатки в гранках остались неисправленными; они попали даже в заглавия частей романа — вместо «Вечер и даль» третья часть именовалась «Ветер и даль». (Позже, подписывая «Блистающий мир» старому питерскому знакомцу Васеньке Регинину, Грин пошутил: «Все недоразумения стиля прошу отнести к опечаткам»).

Зато в маленькой газетке «На вахте»,⁹ органе Речного флота, Грина встретили приветливо, предложили написать очерк о лейтенанте Шмидте и, главное, — обеспечили бесплатный провоз багажа и бесплатные билеты для всей семьи в Феодосию.

Незадолго до отъезда из Питера Александр Степанович, по просьбе Ленинградского союза писателей, дал в ближайший альманах статью о Пушкине (сто двадцать пять лет со дня рождения). Альманах не вышел, статья сохранилась в архиве и в 1970—80 годах была дважды опубликована. В ней Грин отвечал тем, кто считал Пушкина и его творчество устаревшим:

«Сто двадцать пять лет, — писал он, — очень немного на весах истинного искусства. За такое короткое время можно, однако, успеть повернуться спиной к своему собственному восторгу и поставить над вчерашним днем подлинного искусства вопросительный знак. <...>

Подлежит ли гений суду? <...> Ответ ясен. <...>

Когда я думаю о А.С. Пушкине, немедленно и отчетливо представляется мне та Россия, которую я люблю и знаю. Я знаю его всю жизнь, с той поры, как начал читать. Лет восьми-семи, в гостях, я уединился с книгой Пушкина, прочел "Руслан и Людмила", и у меня до сего времени, несмотря на тот бессильный читательский возраст, остается ясное сознание, что я очень хорошо понимал всё, о чем читал у Пушкина — в первый раз. Путь воплощения строк в образы, а образов в подлинную действительность был краток, мгновенен и оставил сознание не чтения, а переживания.

Так было и дальше. Входя в книги Пушкина, я переживал всё, что было написано в них с простотой летнего дня и со всей сложностью человеческой души. Так полно переложить в свои книги самого себя, так лукаво, с такой подкупающей, прелестной улыбкой заставить книгу обернуться Александром Сергеевичем, — мог только он один.

Я слышал, что где-то в воздухе одиноко бродит картинный вопрос: "Современен ли А.С. Пушкин?" То есть: "Современна ли природа? Страсть? Чувства? Любовь? Современны ли люди вообще?"»¹⁰

Перед отъездом Нина с матерью поехали в Лигово, чтобы попрощаться с могилой Николая Сергеевича; ухаживать пообещали их бывшие соседи Михайловы. Священник, отец Александр, отслужил панихиду.

Наступали последние дни в Питере. Вещей в квартире становилось всё меньше: жили Грины как бы между небом и землей.

«Мы часто рассуждали, — вспоминает Нина Николаевна, — почему моему сердцу стало так плохо. Александр Степанович сам сделал нужный для меня вывод: "Из-за моих выпивок. Обещаю тебе жить на Юге так, как мы жили в Токсово".

— Но ты же, Сашенька, не выдержишь: пообещаешь и обманешь. Давай сделаем так: в Крыму мы будем жить тихо и уединенно — соблазнов будет меньше. А поедем по литературным делам в столицы — там, конечно, придется пить. Что ж поделаешь!

Александр Степанович даже рассмеялся от удовольствия.

— Мудрец ты мой маленький! Да ты Соломон!¹¹ И за то, что твое сердечко даже за водку мою болит, клянусь тебе: там, в Феодосии, — не притронусь.

Я чувствовала, что это обещание Александр Степанович дает мне не только от разума, но от каких-то глубин души, которыми он может управлять. И я не ошиблась».¹²

Грины решили выехать шестого мая — по старому стилю это было волшебное двадцать третье число. 5 мая Александр Степанович и Нина пошли попрощаться — с Калицкими, Горнфельдом. Казимир Петрович был приветлив, Вера Павловна печально смотрела на сияющие лица Гринов: ей не верилось, что Александр Степанович перестанет пить. «В Крыму-то вина много», — думалось ей, и она с жалостью обнимала Нину.

— Пишите мне чаще, — сказал она на прощанье. — Я во всём помогу. Вы мне, как сестра.

Горнфельд давно уже похвалил Александра Степановича за его решение.

— Подальше отсюда, — сказал он, когда Грины поднялись к нему проститься. — Там вы сможете спокойно работать. Уединение, тишина, море — что может быть прекраснее. Вы ведь знаете, я родом из Крыма. Лучше места я не знаю.

«Всё сложено, зашито, обвязано, — рассказывает Нина Николаевна. — Собираю мелочи в дорогу, мама допекает пироги. Александр Степанович перебирает бумаги, многое рвет и бросает в печь. В это время приходит попрощаться доктор Студенцов, знакомый, изредка заходивший к нам.

— Это что? Твое письмоводство? — спрашивает он.

— Да, жаль жечь. Николай Павлович, сделай одолжение, забери этот пакет, пусть полежит у тебя до нашего приезда, а то девать некуда.

Студенцов пообещал сохранить сверток, попрощался и ушел».¹³

Что было в пакете, переданном Студенцову, установить не удалось: доктор так его запрятал, что ни в один из своих приездов в Питер Грины забрать бумаги так и не смогли.

Вернувшись из заключения, в 1956 году Нина Николаевна узнала, что сын Студенцова из-под полы торгует рукописями Грина.

Примечания

1. ...болью внутреннего удара.» — Грин А. Собр. соч. 1965. Т. 3. С. 191,192.

2. ...объединением «Октябрь»... — Литобъединение пролетарских писателей, организованное в декабре 1922 г. Ликвидировано в 1925 г.

3. ...журнал «На посту»... — Литературно-критический журнал (1923—1925), основанный литобъединением «Октябрь».

4. Сердце мое с Тобой. Саша». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 69.

5. ...ни слова об этом». — Грин А. Собр. соч. 1965. Т. 4. С. 392.

6. ...от найденного решения». — РГАЛИ. Ф. 127.

7. ..меня на душе». — Там же.

8. ...в Феодосию». — Грин А. Собр. соч. 1965. Т. 6. С. 358.

9. ...газетке «На вахте»... — Газета ЦК Профсоюза рабочих водного транспорта, издававшаяся в Москве с 1924 по 1926 гг.

10. ...люди вообще?"» — См.: Грин А. Воспоминания об А.С. Пушкине: Забытое эссе писателя / Предисл. и републ. Л. Корякиной // Крымский альбом 1999: Альманах. [Вып. 4]. — Феодосия; М.: Издат. дом Коктебель, 2000. С. 26—28.

11. ...Соломон!.. — Царь Израильско-Иудейского царства в 965—928 гг. до н. э. Согласно библейской традиции, славился необычайной мудростью.

12. ...не ошиблась». — РГАЛИ. Ф. 127.

13. ...попрощался и ушел». — Там же.