Глава 10. Приближение 10-летия революции. Один день из жизни писателя Грина. Лёвушка Миронов. Походы в «дикость». Опоздали на поезд. Библиотекарь из Мелитополя

Приближался десятилетний юбилей Октябрьской революции; страна встречала дату в обстановке военной опасности. Столь же неблагополучно было положение внутри страны. Провал надежд на победу пролетарской революции в Китае, равно как ухудшение экономической жизни страны вызвали ряд акций со стороны оппозиции.

Появилось «письмо 83-х», адресованное Политбюро, в котором Троцкий, Зиновьев и их единомышленники настаивали на необходимости концессий. В июне, на заседании Президиума ЦКК ВКП (б)¹ Троцкий обвинил партию в перерождении. Зиновьева и Троцкого исключили из состава ЦК.

В литературе событием стал новый роман Максима Горького «Жизнь Клима Самгина». О нем много писали. Одни рукоплескали, считая роман произведением исключительной силы, другие, напротив, оценивали его как величайшую неудачу. Александр Степанович попытался читать «Клима Самгина» вслух, однако Нина, задремав, проснулась и сказала: «Саша, мне от него что-то тошно и скучно. Всё говорят, говорят и никто ничего не делает».

— Да, ты права. Я его романы не очень люблю, а эта книга хуже других.

Сам Горький считал «Самгина» главной своей книгой. А много позже литературовед Анатолий Якобсон в книге «Конец трагедии», посвященной судьбе Блока, писал о Горьком: «Он предал культуру не только на словах, но и на деле, в искусстве, написав "Клима Самгина", где задался целью показать, что русская интеллигенция настолько выродилась — и социально, и биологически — что ей нет больше места на земле. <...> Горький в своем толстом романе подписывал интеллигенции смертный приговор в то время, когда другим пером ей подписывался тот же приговор».

Письма из столиц не радовали. Главлит свирепствовал. «9 августа 1927 г. Многоуважаемый Александр Степанович! — писал Павел Дорохов, — Ваша вещь не прошла еще через Главлит. Конечно, это обстоятельство не могло бы служить препятствием еще совсем недавно, но за последнее время Главлит действует зверски и у нас зарезал 5 книг, в том числе альманах номер два из-за моей сатирической повести. Таким образом, выданный нами гонорар за авторами, надо думать, пропал. Это заставляет меня быть осторожным. Деньги я вышлю Вам немедленно, как только рукопись выйдет из Главлита. Думаю, что это будет не позднее, чем через неделю».²

Следовательно, согласие Лебедева-Полянского, о котором говорил Дорохов, было лишь на словах. «Фанданго» снова в воздухе.

Еще более неприятное письмо получил Александр Степанович от Вольфсона: «12 августа 1927 года. Многоуважаемый Александр Степанович! Думаю, что без Вашего содействия нам не удастся получить Грина в Гублите. Во всяком случае, вопрос скоро разрешится. Пока разрешили только три книги. Две уже вышли. "Ром и табак" задерживают, не знаю, почему. Две рукописи у них еще на разрешении. <...> Привет супруге. С ув. Вольфсон».³

С выпуском собрания сочинений все выходило не так, как мечталось — ни коленкоровых переплетов, ни изящных рисунков: неряшливо оформленные книжки в мягкой обложке шли вразнобой, с множеством опечаток, вопреки правкам, сделанным Александром Степановичем в Ленинграде.

Так всё блистало в начале года, так обещало, а теперь меркнет, рассыпается пеплом. Из записной книжки Грина: «Думы о ненаписанном. Ненаписанное — фонд писателя. Что оно? Весь мир. Писатель — тот, в ком много людей. Понятие искусства? Оно геометрично а С О — лишнее — за границей очертаний. <...> Настоящее искусство разборчиво. <...> Почему? Разборчивость эта имеет то объяснение, что искусство стремится иметь дело лишь с постоянными, неизменными величинами (вопрос лишь формы). Оно брезгливо и жестоко, — так как его предмет — красота, т. е. отрицание... <...> Понятие о писателе и его неизбежное падение по причинам: гипноза, самогипноза, выгоды, лени, карьеризма, невежества. Несколько слов о беллетристике. <...> Писательство — вторая или множественная жизнь писателя, не имеющая ничего общего с «общим фоном». Почему плохи социальные произведения? Они лживы».⁴

Грину снова предлагали сблизиться с эпохой: пришло письмо от Василия Александровича Регинина — «Васеньки», как его называли в литературных кругах — милого, жизнерадостного редактора журнала «30 дней».

«4 августа 1927 года. Дорогой Александр Степанович! Редакция «30 дней» обращается к Вам с просьбой принять участие в специальном юбилейном выпуске журнала, выпускаемом к X-ой годовщине Октябрьской революции. Надеясь на получение от Вас рассказа (тема может быть связана с любым периодом за истекшие десять лет), редакция просит Вас откликнуться на анкету, проводимую среди писателей на тему «СССР через 100 лет», немного фантастики, 30—40 страниц. Рассчитывая на Ваше согласие, убедительно просим Вас выслать заметку не позднее 20 августа вместе с Вашей фотографией и автографом в адрес редакции».⁵

Александр Степанович отложил это письмо и тут же забыл о нем — и вот через две недели появился фотокорреспондент⁶ с запиской Регинина — тот, не упоминая о посланном прежде письме, попросил написать страницу для рубрики журнала «Писатели дома».

— Что же я напишу? — Грин недоуменно посмотрел на молодого фотокорреспондента.

— Василий Александрович сказал — хоть несколько слов.

«Один день, — написал Грин. — Я опишу один день. Встал в шесть часов утра, пил чай, пошел в купальню, после купальни писал роман «Обвеваемый холм», читал газеты, книги, а потом позавтракал.

После этого я бродил по квартире, курил и фантазировал до обеда, который был в 4 часа дня. После того я немного заснул. В семь часов вечера, после чая, я катался с женой на парусной лодке; приехав, еще пил чай и уснул в 9 часов вечера. Перед сном немного писал.

Так я живу с малыми изменениями вроде поездки в Кисловодск.

Когда сплю, вижу сны, которые есть как бы вторая жизнь».

— Глупо, — сказал потом Нине Александр Степанович, — но как вышло.

Корреспондент сделал несколько снимков. Благодаря этому сохранились уникальные фотографии семьи Гринов — в кухне; на скамейке под акацией, которую они спасли своими заботами; Александр Степанович в своем кабинете.

На последние две недели лета из Казани привезли Лёвушку Миронова — десятилетнего племянника Нины, сына Кости. Константин Николаевич несколько дней погостил и уехал. Мальчик оказался живой и ласковый, привязался к «тете Нине», к бабушке, а за «дядей Сашей» ходил хвостиком. С утра «мужчины» отправлялись в «дикость» — уходили в горы. Нина помогала им собираться, провожая до угла Галерейной, смотрела вслед двум фигурам, длинной и маленькой, мелькавшими за тополями прибрежного бульвара. Сама она редко выбиралась на прогулки — из поездки они привезли отрезы материй — надо было шить.

Когда за Лёвой приехал отец, Александр Степанович сказал Нине: «Послушай, а если нам Лёвушку усыновить? Ведь он, по сути, без призора растет: Маня в загуле, Костя в разъездах. Жаль мальчика».

Ольга Алексеевна обрадовалась — у нее давно уже болела душа за Лёву: его мать пила.

Но Константин Николаевич обиделся: «У Лёвы есть родители», — сказал он.

Мироновы уехали. Без Лёвы в доме стало глухо, особенно первые дни.

Александр Степанович писал свой новый роман — это была та же история двух сестер, красивой и уродливой, но не было в нем ни Зазеркалья, ни писателя Тренгана. Внутренний цензор делал свое дело. Мытарства «Бегущей» и «Фанданго» стали горьким уроком Грину. Роман «Обвеваемый холм» получился приземленным, неглубоким — в нем соседствовали черное и белое: светлая, добрая, нежная Джесси и уродливая во всём — безобразная внешне и отвратительна внутренне Моргиана. Фон романа стал обыденнее, проще.

Тема Зазеркалья мелькнула в рассказе «Элда и Анготея», оставленном весной в редакции «Красной нивы». Но его отклонили. Редакция журнала, всегда охотно печатавшего рассказы Грина, сообщала: «22 августа 1927 г. Уважаемый Александр Степанович! Ваш рассказ "Элда и Анготея", который мы переписали для "Красной нивы", оказался неподходящим по сюжету. Если возможно, то присылайте другой рассказ.

Всего доброго. Жму руку. Лазарев».⁷

После письма Вольфсона стало ясно, что придется снова ехать в Москву. Назначили отъезд на середину октября, а пока наслаждались покоем — после дорог и перед дорогой.

Грин писал Куликову: «Драгоценный Иван Семенович! <...> Н.Н. так поправилась в Кисловодске, что потеряла 41 фунт и стала не похожа на свой портрет, который всем очень нравится; сердце ее очень укрепилось. В сентябре мы будем в Москве. Потом в Пб. <...> Гуляя по окрестностям Крыма, мы с женой часто говорим: «Жаль, что нет И.С.! Вот стал бы писать то и это!» <...> Надеюсь встретиться с Вами в Москве. Что-нибудь станем выдумывать. Ваши Грины».⁸

Нина Николаевна вспоминает: «Если Александр Степанович утром писал, то до обеда он редко куда выходил, разве за газетой. Обычно полеживал в спальне или выходил покурить на скамью перед кухней. Двор был очень большой, заросший акациями и цветами. Около скамьи росла, когда мы переехали, жалкая обломанная акация с оборванной корой. Александр Степанович стал ухаживать за ней, замазал глиной с навозом ссадины на коре, окопал и поливал ее. Акация через год стала поправляться и из жалкого заморыша сделалась славным деревцем.

Если же Александр Степанович утром не писал, то часов в восемь мы с ним, забрав книжки, рукоделье, газету, шли на широкий мол. Побродив по нему взад и вперед, усаживались на бревнах или камнях, лежащих недалеко от воды, и проводили часа два-три, читая, тихо разговаривая, а иногда молча. Реже ходили за Сарыголь,⁹ на девственный берег моря, так как всегда было жарко возвращаться. <...>

Посидев на берегу, возвращаемся домой. Мы с матерью пьем чай в столовой, мрачноватой комнате в центре квартиры с окном в ее спальню. Александр Степанович набирает варенья, несколько печенинок, берет стакан с чаем и уходит к себе. Он не пишет в это время дня, а отдается в одиночестве своим мыслям. Часто в такие минуты задумчивого покоя Александр Степанович листает энциклопедический словарь. <...> Как сейчас вижу его в комнате на Галерейной — он сидит у окна в кресле, иногда подложив под себя ногу; книга на ручке кресла. Веет уютом и покоем. И мне хорошо. В такие минуты я вспоминаю, как много горьких и жестоких дней пережил Александр Степанович, и хочется больше согреть его.

Вечер. Мы опять на берегу — слушаем, как тяжело бьются волны о камни мола, и наслаждаемся запахом моря, или бродим по темным, тихим улочкам Феодосии. В темноте и тишине они кажутся нам необыкновенными. Внизу шумит и сверкает порт.

Иногда идем в библиотеку, в кино, до которого Александр Степанович был большой любитель. Недавно рассказывала мне Е.А.П., что многие феодосийцы с любопытством нас в кино разглядывали, как мы всегда тихо и дружно о чем-то говорим, не замечая окружающих. <...>

Если Александр Степанович не писал вечером, то иногда играл с матерью в "акульку", "дурачка", "шестьдесят шесть". Играли азартно, ссорились, мирились, расходились, побросав карты на пол, и снова начинали игру.

Я не любила карточных игр. Они играют, а я сижу в спальне матери или у себя, а то выйду во двор и через два окна вижу моих игроков. Со стороны так славно смотреть на их оживленные лица, на неслышный для меня разговор. Темно-красный абажур мягким светом озаряет комнату. Как будто я вижу чужую жизнь, и она уютна. Сердце мое обливается нежностью: ведь это моя жизнь. Это оба мои любимые. Боже, помоги их сохранить.

Мы ложимся спать не позднее десяти вечера, так как встаем с матерью очень рано. Александр Степанович — несколько позднее меня, читает у себя в комнате. Перед тем, как уйти к себе, обязательно перекрестит несколько раз на ночь.

Я засыпаю, полная душевного мира и тепла».¹⁰

В начале сентября пришло письмо от Аллы Митрофановны Карнауховой:

«26 августа 1927 г. Многоуважаемый Александр Степанович! Наши с Вами дела приняли совершенно неожиданный и неприятный оборот. Вы, кажется, слыхали от нас, что имеется так называемый "производственный план издательства", который мы должны представлять по полугодиям? До сих пор мы смотрели на этот план, как на чисто ориентировочный, и Гублит, видимо, тоже.

В плане на данное полугодие мы включили семь Ваших книг. Представили его в начале мая. И вчера, почти через два месяца, получили бумагу из Главлита, гласящую, что план наш на полугодие утвержден, "за исключением того-то и того-то" (перечислено 37 названий из 80). Наложено таким образом вето на 50% намеченных нами к выходу книг, в том числе на все семь Ваших! Пикантная деталь: вычеркнуты даже "Шесть спичек" и "Золотая цепь", которые уже вышли! Трудно представить себе что-нибудь нелепее! Причину надо искать, вероятно, в том, что сказал нам с Львом Владимировичем Лебедев-Полянский: "Грина выпускает чересчур много издательств". Казалось бы, урезка должна была коснуться этих издательств, а не нас, имеющих с Вами договор на Собрание сочинений, что им прекрасно известно. Но... логика не для всех обязательна. <...>

Моя дочь и Гарри едут в Коктебель на днях и очень хотят видеть Вас. Пока всего лучшего. Горячий привет Нине Николаевне.

Ваша А. Карнаухова».

К письму была приложена выписка из постановления Главлита от 24 августа за номером 4210: «Издательству "Мысль". Настоящим Главлит сообщает, что производственный план Вашего издательства на второе полугодие 1927 г. Главлитом утвержден за исключением:

89. Грин. Шесть спичек.

90. Грин. Третий этаж.

91. Грин. Отблеск меча.

92. Грин. Окно в лесу.

93. Грин. Черный алмаз.

94. Грин. Дезирада.¹¹

95. Грин. Золотая цепь. <...>

И. о. начальника Главлита Мордвинкин.
Секретарь Управления Ушакова».¹²

«Значит, Лебедева-Полянского замещает какой-то Мордвинкин, — размышлял Грин. — И в этом всё дело? Может, поэтому и с "Фанданго" так вышло?»

Вслед за письмом Карнауховой пришло короткое — от Вольфсона:

«27 августа 1927 г. Многоуважаемый Александр Степанович! Нас известили о снятии с плана Ваших книг. То же самое у нас было ранее с Сергеевым-Ценским, но его хлопоты и настойчивость перед Главлитом значительно изменили положение. Для информации прилагаю его письмо Лебедеву-Полянскому.

Почему Вы сняты? Если нам сняли с плана Диккенса, Твена, Синклера, то это потому, что кто-то из издательств уже издает их. Но Ваше-то собрание, кроме нас, никто не издает? Поэтому, мне кажется, у Вас все данные за то, чтобы энергично протестовать.

Привет супруге. Безумно устал. Ваш Вольфсон».¹³

Настал день отъезда в Москву — 10 сентября.

«Поезд отходил в шесть часов вечера, — рассказывает Нина Николаевна. Пообедали часа в четыре, отдохнули, мама поставила самоварчик, уютно попили чаю — на дорожку, забрали ручные саквояжики и, не торопясь, пошли на вокзал, который был в десяти минутах ходьбы.

Мягкий сентябрьский день, свежо пахло морем. На душе у нас тишина и приятное ожидание. Подходим к Итальянской улице, к галерее Айвазовского. Слышим свисток к отходу поезда. Из-за деревьев бульвара появляется паровоз и пассажирские вагоны. Ошарашенные, смотрим друг на друга.

— А не наш ли это поезд? — задумчиво говорю я.

— Кажется, наш, — так же спокойно отвечает Александр Степанович, провожая взглядом удаляющийся состав. — Теперь нет нужды торопиться.

Медленно, посмеиваясь, идем к вокзалу, сдаем на хранение вещи, с которыми заранее приехал мальчик-тачечник. Он очень взволнован нашим опозданием.

Заказываем на завтра новые плацкарты и возвращаемся домой, гордые своим спокойствием. Мама встречает нас удивленно, однако вскоре смеется вместе с нами.

На следующий день уезжаем. В поезде произошла встреча, о которой мы после не раз вспоминали. В наше купе сел молодой человек лет двадцати восьми, по виду мелкий служащий или учитель. Когда мы начали закусывать, Александр Степанович пригласил его. До этого мы с ним не разговаривали. Он что-то читал, а мы были погружены в свою тихую беседу. Очень любили ехать, заключив себя как бы в непроницаемый круг. Ездили в третьем классе и брали обязательно верхнее и нижнее места на одной стороне, так что занимали половину купе.

Сначала молодой человек сконфуженно отказывался, но после усиленной просьбы моей и Александра Степановича подсел к нам. За едой наш попутчик разговорился. Он оказался учителем-библиотекарем из Мелитополя. Возвращался из Феодосии от приятеля, тоже библиотекаря. Среди разговора юноша вдруг сказал:

— Об одном жалею, что в Феодосии не видал писателя Грина. Очень люблю его книги. А вы?

Мы переглянулись. Вижу в глазах Александра Степановича смущение и бесиков.

— Да читывал, — сказал он лаконично.

Наш спутник воспринял это как равнодушие и стал восторженно нам доказывать, что Грин великолепный писатель, называя его произведения и неплохо их анализируя. Александр Степанович послушал некоторое время, но вскоре остановил его:

— Я вынужден перед вами извиниться, что промолчал, не сказал сразу. Давайте познакомимся. Александр Степанович Грин. И поговорим о чем-нибудь другом.

Наш попутчик отчаянно смутился и начал в трогательных выражениях тоже почему-то извиняться. Александр Степанович благодушно вывел его из этого состояния, расспросил о его библиотеке и работе в школе.

Мы облегченно вздохнули, когда пассажир вышел на нужной ему станции.

— Может быть, тебе, Саша, нужно было как-то иначе с ним поговорить?

— Уволь. Я очень люблю читателей, но предпочитаю общаться с ними посредством моих книг».¹⁴

В Главлите всё уладилось на диво быстро: Лебедев-Полянский — человек возраста Грина и с наружностью, не соответствующей его грозной славе — высокий седеющий лоб, добрые, живые глаза за очками, густые усы и бородка — доброжелательно усадил Александра Степановича; он сказал, что был в отъезде, поэтому не отвечает за то, что делалось в его отсутствие. Запрет на книги Грина в «Мысли» им уже снят.

Александр Степанович был несколько ошарашен — он ждал совсем иного приема; судя по письмам Вольфсона и Карнауховой, ему надо было обивать пороги Главлита не меньше недели, просить, унижаться. Напротив — перед ним извинились. Он сразу же позвонил в Ленинград Вольфсону, который был изумлен и рад.

Примечания

1. ...ЦКК ВКП(б)... — Центральная контрольная комиссия ВКП(б) — высший контрольный орган партии в 1920—1934 гг., избираемый съездом.

2. ...чем через неделю». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 96.

3. С ув. Вольфсон». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 178.

4. Они лживы». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 64.

5. ...в адрес редакции». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 152.

6. ...появился фотокорреспондент... — Здесь имеется в виду Роман Кармен, будущий мастер советского документального кино. Об этом эпизоде жизни Грина см.: Варламова Л. Грин в объективе знаменитого фотографа: Новое — в истории феодосийских снимков писателя // ФА, 2011. № 267. 8 июля. С. 2—3.

7. Жму руку. Лазарев». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 109.

8. Ваши Грины». — РНБ. Ф. 404. Оп. 65. Ед. хр. 76.

9. ...ходили за Сарыголь... — Район Феодосии, окрестности ж. д. ст. Айвазовская.

10. ...мира и тепла». — РГАЛИ. Ф. 127. Более полно Н.Н. Грин об этом пишет: Грин Н.Н. Воспоминания об Александре Грине: Мемуарные очерки. Дневниковые записи. Письма. Феодосия; М.: Издат. дом Коктебель, 2005. С. 70—75.

11. Дезирада. — Вариант названия романа «Бегущая по волнам». (Примеч. автора).

12. Секретарь Управления Ушакова». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 178.

13. Ваш Вольфсон». — Там же.

14. ...моих книг». — РГАЛИ. Ф. 127.