Глава 20. В партии начался раскол. Грин живет у Шенгели, потом у Новиковых. Письмо Горькому: «Положение мое... очень ухудшилось». Ольга Алексеевна выезжает в Казань

Те же авторы «Истории КПСС» сообщают: «С мая 1929 года и по май 1930 года была проведена чистка партии от чуждых элементов. <...> Среди исключенных наибольшее количество составляли непролетарские элементы. <...> Идейно-политическое и организационное укрепление рядов ВКП(б), улучшение форм и методов партийной работы — <...> всё это обеспечило повышение уровня руководства партии народным хозяйством. <...> Начало нового этапа колхозного движения. В конце 1929 года колхозное движение вступило в новый, решающий этап развития — в период сплошной коллективизации».

Покатился в ГУЛАГ один из самых страшных потоков. «Он не имел ничего сравнимого с собой во всей истории России. Это было народное переселение, этническая катастрофа. <...>

Вспомним, очнемся: лишь двенадцать лет прошло с великого Декрета о земле — того самого, без которого крестьянство не пошло бы за большевиками, и Октябрьская революция бы не победила. Земля была роздана по срокам, равно. <...> И вдруг — кулаки, бедняки. Откуда это? Иногда — от счастливого или несчастливого состава семьи. Но не больше ли всего от трудолюбия и упорства? И вот теперь-то, потеряв всякое представление о "человечестве", потеряв людские понятия, набранные за тысячелетия, — лучших хлеборобов стали схватывать и безо всякого имущества, голыми, выбрасывать в северное безлюдье, тундру и тайгу».¹

Рассказ знакомого геолога автору рукописи: «Наша экспедиция в 1977 году встретила в Коми странную заглохшую железнодорожную ветку. Вокруг небольшой лесок, болота, кочки, холмики. Раскопали один — скелеты, взрослые и детские, истлевшие тряпки, деревянная посуда, игрушки-самоделки. Кто-то догадался — это привозили раскулаченные семьи, а ветку специально проложили».

В партии начался раскол. Впервые было произнесено имя Бухарина; свалить его было нелегко — лучший ученик Ленина, любимец партии. Двенадцатого сентября с пространным письмом, направленным против Бухарина, выступил Павел Петрович Постышев.

В «Правде» за 18 сентября появилось сообщение о том, что, оказывается, по некоторым вопросам Бухарин расходится с мнением Ленина — и даже не кается: «Тов. Бухарин открыто заявил на совещании при ЦК ВКП(б) о художественной литературе, что по вопросам государственного капитализма и пролетарской культуры он остается несогласным с Лениным».

В эти дни главной сенсацией в литературных кругах был выход за рубежом книг Замятина «Мы» и Пильняка «Красное дерево». Созывались экстренные совещания Союза писателей. Авторы книг не каялись.

«22.IX.29 г. Собуся, голубчик! — писала Нина. — Как грустно было лечь — не передашь, как тягостно, когда ты не перекрещен, не поцелован, не укрыт. У меня последнее время было ощущение, что ты, Собуся, действительно, мое крыло, что я опираюсь на твою руку. И так от этого хорошо внутри, ты и представить себе не можешь. <...> Но не думай, Сашенька, что это грусть, это просто, ну, как бы сказать, процесс отделения части моего целого. Как бы я нравственно худею без тебя. <...> Здоров же, как бык, выращиваемый для консервов советского производства. Твой с головой Котофей».²

«День без тебя пуст, — продолжала Нина во втором письме. — Ведь кажется, что движешься для себя, а когда ты уехал — вижу, что движусь для тебя, без тебя нет цели, желания что-либо делать. <...> Пошла на рынок; там сегодня какое-то сумасшествие: картошка 10 к. фунт (как в Питере!), масла ни кусочка нигде. <...> К первому все частники закрываются, и наш мясник тоже. <...> Береги себя, бойся автомобилей и не горюй, если что не будет выходить. Не умрем, вывернемся как-нибудь».³

«Наконец, получила от тебя телеграмму, — писала Нина на следующий день, двадцать третьего сентября. — <...> Очень тревожилась, так как по моим расчетам я должна была получить телеграмму самое позднее в два часа. Всякие мысли в голову лезли, и страшные, и нехорошие. Думаю — вдруг Саша увидел, что без меня ему лучше и спокойнее. <...> А сейчас смотрю — мелькнул в окне козырек телеграфиста и, слава Богу, от тебя телеграмма. <...>

Ужасно трудно, когда нет связи, и часть тебя где-то за полторы тысячи верст ходит, думает, что-то делает, и ты не знаешь. Всё время не покидает ощущение тщетного желания раздвинуть какие-то близкие и физически осязаемые грани, и тогда будешь мне близок, как всегда. Это чувство ужасно похоже на чувство после летаний во сне. Очень уж, оказывается, я привязана к тебе. И всё время сердце томится — не холодно ли тебе в Москве, ешь ли ты досыта... <...> Гуля выносила на улицу, посадила на шест и постучала. Ты бы видел, как он бегом помчался по стволу дерева, как акробат. <...> Он ужасно забавен: когда я прихожу в твою комнату и сижу у стола, он поворачивается мордочкой ко мне, а когда я ухожу — к улице. Крыло сегодня почти не подтягивает. Может быть, погода на него действует. <...>

Сегодня после ливня сильно похолодало, тогда как утром была парная уютная тишина. Должно быть, в Москве очень холодно.

Живу тихо, как-то внутренне собранно в комок. Очень хочу письма от тебя. Тогда мне станет легче, так как буду получать уже каждый день. Позавчера только ты уехал, а минутами кажется, что прошел месяц. Ужасная вещь — большое расстояние и почта: ведь никогда ты не можешь обмениваться мыслями. Всё это, полученное с почты, оно еще теплое, но не горячее, выпуклое, как при разговоре».⁴

«Мама тоже кланяется — стережет меня, как цербер»,⁵ — писала Нина в тот же день.

Утром двадцать четвертого пришла первая открытка с дороги от Александра Степановича: «5 ч. утра. Доброе утро, свет мой. Какая-то станция. Ехал хорошо. Спутники тихие. Скоро легли спать. Твое письмо прочитал и перечитал».⁶ В сумерки принесли вторую: «Харьков. Тепло, тихо, и тихо внутри. Всё ел: пирожки и индейку, мясо и яйца. Прельстился убранством чемоданчика. Думаю только о тебе. Купил газету. Иду бросить письмо. Целую. Твой Саша»,⁷

Стало тихо и Нине. Она знала, что дальше письма пойдут ежедневно, как ежедневно будет писать ему она. Вечером того же дня от Александра Степановича пришла телеграмма, что он приедет в субботу — значит, все дела сделал. Стало спокойно и счастливо.

Утром принесли первое письмо. В ЦКУБУ Грина не приняли. «А места были, я видел», — писал он. Его приютили Шенгели — Георгий Аркадьевич сам предложил остановиться у них. «Очень просто и добро Шенгели сам попросил по телефону быть его гостем». Крутикова в Москве не было — он все-таки уехал в Сочи, не предупредив. «Торговля в Москве ужасна. Путь трамвая до вокзала — путь сплошь пустых витрин и разоренных помещений».⁸

«Ужасно вчера вечером обрадовалась, получив твою телеграмму о выезде в субботу. <...> Я очень соскучилась по тебе, голубчик мой. Гуль вчера потряс меня до основания. Сижу в столовой, шью платье, четыре часа; вдруг слышу что-то шлеп-шлеп, смотрю, из спальни нашей выпрыгивает Гуль, подпрыгнул к моим ногам, пискнул и запрыгал к печке. То есть яснейшим образом выразил: "Дай мне есть!" <...> Привет Шенгелям и спасибо от всего сердца, что они тебя приютили».⁹

Грин договаривался с Камерным театром о пьесе для них — это ему устроил Шенгели. «Пожалуй, это единственный выход из нашего положения», — писал он Нине. Но драматург из Грина не вышел, как впоследствии оказалось. «Спасибо тебе за твои дорогие письма, свет мой тихий, — продолжал он. — В субботу я еду домой при всяком положении — я больше не могу быть вдали от тебя. <...> Малость замотался, но бодр. Сегодня получил письмо от воскресенья, "японское".¹⁰ И уж возлюбил я свою милую. <...> Сегодня вечером пойду в гости к И.А. Новикову, звал. У него и переночую».¹¹

Александр Степанович вернулся подавленный. «Огонек», раньше охотно его печатавший, неохотно взял лишь одну новеллу — «Молчание». Не было уверенности в том, что она будет напечатана — так сухо разговаривал с ним всегда любезный редактор «Огонька» Ефим Зозуля. Правда, глава производственного отдела Госиздата Владимир Морицевич Антик заверил Грина, что несколько его книг войдут в план массового издания.

У Шенгели было не очень удобно, он стеснял их. А после того, как пришел поздно, выпив перед этим с Шепеленко, Нина Леонтьевна вежливо дала ему понять, что такой гость нежелателен. Так Грин и перешел к Новиковым. Александр Степанович рассказывал об удивительном климате в этой семье: жена Ивана Алексеевича, Ольга Максимилиановна, вышла за него, будучи вдовой с двумя детьми, Мариной и Ростиславом. Дети сейчас уже взрослые, студенты. В семье такой мир, такая взаимная привязанность, забота друг о друге — сам становишься в ней лучше. Дети любят приемного отца, он их. Есть же семьи в этом мрачном мире!

— Там у меня была отдельная комната — кабинет Ивана Алексеевича. А у Шенгелей тесно. И потом — по секрету — я ее боюсь.

— Положим, и я, — сказала Нина. — Но вы, сударь, хороши, ничего не скажешь. Первый раз у людей остановился, и только на два дня тебя хватило! И не совестно! Да я прекрасно Нину Леонтьевну понимаю.

— Но сама бы так не сделала.

— Нет, конечно, терпела бы. И зря.

— Ох, Нинуша! Если бы ты знала, какая там тоска, какой мрак! Шенгели меня понимал и прощал. Вот он добрый, умница.

Денег Александр Степанович привез совсем мало. Фининспектор снова грозил описью имущества за неуплаченный подоходный налог. Двести рублей Грины были еще должны за квартиру на Галерейной. Из Москвы не было ни писем, ни обещанных за рассказы денег.

Крутиков отдыхал в Сочи, писал веселые открытки — здоров, пришел в себя, загорел.

Илья Груздев из Ленинграда сообщил, что сборник «Фанданго» не приняли: Торгсектор отказался от заказа на эту книгу.

Грин решился на письмо Горькому:

«18.X.29 г. Уважаемый Алексей Максимович!

Обращаюсь с очень важной для меня — жизненной — просьбой.

До весны этого года все шло у меня, хоть и трудно, но сносно. Я довольно часто получал предложения от издательств, сам делал предложения, которые большей частью принимались, и сквозь невероятную, грубую громоздкость издательских аппаратов ужиливался в конце концов получать следуемый мне гонорар (бывало, что и через суд); таким образом, хотя и по горло в долгах, но существовал с семьей; поселился я в Феодосии, где тихо и можно работать».

Далее Грин подробно рассказывал о конфликте с Тихоновым-Серебровым из-за «Дороги никуда». Для Горького это место письма было, возможно, решающим. Тихонов был его сокровенным другом.

«Теперь, этой же весной, я обратился в "ЗИФ" с предложением переиздать вышедшую у них же двумя изданиями, по 10 тысяч каждое, книгу "Сокровище африканских гор", написанную по Вашему заказу, когда Вы редактировали Гржебина. Эту же до конца распроданную книгу издательство отказалось — как переиздавать, так и, вообще, издавать меня — не по тиражным соображениям, а по следующему доводу, сказанному мне (за что им спасибо) откровенно: "Вы не хотите откликаться эпохе и в нашем лице эпоха вам мстит".

Алексей Максимович! Если бы альт мог петь басом, бас-тенором, а дискант — фистулой, то, вероятно, установился бы желательный "ЗИФу" унисон.

Положение мое, в связи с закрытыми дверями издательств и сопротивлением Торгсектора очень ухудшилось (т. Усиевич в ГИЗе сказала мне: "Читаем вас с удовольствием, печатать не можем!") и я очень обрадовался, когда Ленинградское издательство захотело напечатать мою книгу "Фанданго" (сборник рассказов). Но после нескольких месяцев возни Торгсектор отказался сделать заказ на эту книгу (прилагаю письмо Груздева, который подтверждает издание книги, если Торгсектор согласится).

Я прошу Вас, поддержите мое ходатайство Сектору, я прилагаю и его; может быть, Вы согласитесь подписать внизу несколько строк. В декабре мне грозит опись, жить нечем, а, между тем, 2000 рублей из Издательства писателей поддержали бы меня и семью до, хотя бы, весны, к которой надеюсь — усилюсь написать роман. <...>

Я очень не люблю так писать, но я должен дать эти указания. Простите за беспокойство.

С уважением А.С. Грин. Феодосия,
Верхне-Лазаретная, д. 7».¹²

Письмо было написано по правилам старой орфографии, что выглядело не чудачеством, а кощунством и означало: «Не приемлю!». Сам тон письма — равного к равному, лишенный оттенка благоговейного почтения, благодарности спасенного к спасителю (а ведь был спасен в свое время!) — не мог не вызвать у Горького, избалованного народной любовью, ослепленного дружбой с вождем страны, — раздражения, а, может быть, и брезгливости.

Кроме того, письмо было одним из потока. Многих писателей не печатали, миллионам было плохо — обращались к «Максимычу»: он добрый, он поймет. Но это был уже не тот Горький, который пекся о других в ущерб себе, ходил к Ленину, пытался спасти Гумилева.

Еще в 1926 году он писал Федину: «Нигде не страдают с таким удовольствием, как на святой Руси. Аз есмь старый ненавистник страданий и физических, и моральных. И те, и другие, субъективно взятые, возбуждают у меня негодование, брезгливость и даже злость. Страдание необходимо ненавидеть, лишь этим уничтожишь его. Оно унижает Человека, существо великое и трагическое. <...> На мой взгляд, с людей страдающих надобно срывать словесные лохмотья. Часто под ними объявится здоровое тело лентяя и актера, игрока на сострадание и даже — хуже того».

В своем развитии Горький шел прямым путем к знаменитой статье «Если враг не сдается — его уничтожают».

Грин отправил бандероль с новым рассказом и письмом Горькому на квартиру Крутикова — к его приезду. Он писал Николаю Васильевичу в Сочи:

«18 октября <19>29 г. <...> По-видимому, ты не заедешь в Феодосию — а напрасно. Мои обстоятельства так плохи, мрачны, что я решаюсь попросить тебя о помощи делом. Если мы не уплатим 1 ноября 233 рубля вексельных долгов — неизбежна опись, распродажа с молотка нашего скромного имущества, которым с таким трудом обзаводились мы в течение шести лет. Да, кроме того, стало нечем жить.

В "Огоньке" у меня взят Зозулей рассказ "Молчание" (новый). Не даст ли он тебе для меня эти 300 р.? Не даст ли хотя бы поручительство на месяц в Литфонд? В "30 дней" я послал, давно, с недели две — рассказ (новый) — "Где я?" Просил всего 125 р. Пока они молчат.

В.М. Антик (производственный отдел ГИЗа) обещал мне сообщить, взяты ли мои книги для массовой литературы. Долго уже молчит. <...> Посылаю тебе письмо к Горькому и усиленно прошу лично снести его в Машков переулок. Из письма ты увидишь, как это важно. <...> Я в тоске, угнетен — не могу работать. Пожалуйста — сделай. Твой Грин.

P.S. В издательстве "Федерация" есть по набору остаток гонорара мне, рублей, что ли, 60. Мне не захотели дать даже эти гроши. Не отдадут, если попросишь ты?»¹³

Оба письма со всеми вложениями Нина отослала утром девятнадцатого октября.

Ольгу Алексеевну вызвали в Казань к Мироновым. Маня расхворалась, Костя был в разъездах, Лёва оставался с больной матерью. По-видимому, это был либо очередной загул, либо его последствия, — предполагали Грины.

— Лёву жаль, а мы справимся. Поезжай, мамочка, — решила Нина, утешая огорченную Ольгу Алексеевну.

И она уехала.

Александр Степанович снова написал Крутикову: «У меня что-то вроде бреда на почве крупных материальных бедствий, и я не могу удержаться, чтобы снова не написать тебе с просьбой, во-первых, ответить. Ты знаешь сам, как это поднимает нервы — получить ответ, хотя бы краткий. Пожалуйста, сделай всё то, о чем я тебя прошу в первом письме. Третье лицо не так раздражает издательских шакалов, как сама жертва. <...>

Сам ехать я никак не могу: во-первых, абсолютно нет денег, и уже негде взять, а ломбарда в городе нет. Но, кроме того, время такое глухое в смысле грабежей, что я не решусь оставить Нину Николаевну одну в изолированной квартире на краю пустыря, за которым — тьма. <...>

Я потому тебя прошу Горькому вручить письмо лично, что так он скорее получит его. <...> Я пишу Горькому, что опись угрожает в декабре — для того, чтобы не нарваться на какой-нибудь нежелательный аванс.¹⁴ На самом же деле слышны подлые шаги немногих оставшихся дней. <...>

Твой А.С. Грин».¹⁵

Примечания

1. ...и тайгу». — Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ. М., 1990. (Примеч. автора).

2. Твой с головой Котофей». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 192.

3. ...вывернемся как-нибудь». — Там же.

4. ...как при разговоре»... — Там же.

5. ...стережет меня, как цербер»... — Там же.

6. ...и перечитал». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 69.

7. Твой Саша». — Там же.

8. ...разоренных помещений». — Там же.

9. ...тебя приютили». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 192.

10. ...письмо от воскресенья, «японское». — Голубые с японскими арабесками листы. (Примеч. автора).

11. ...и переночую». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 69.

12. ...Верхне-Лазаретная, д. 7». — ИМЛИ. АГ коп 22-3-8.

13. ...попросишь ты?» — РГАЛИ. Ф.127.0п. 1. Ед. хр. 182.

14. ...нежелательный аванс. — Т. е. материальную помощь от самого Горького. (Примеч. автора).

15. Твой А.С. Грин». — Там же.