Глава 13. Ухудшение здоровья Грина. Поездка Нины в Феодосию. Возвращение в буран. Болезнь Ольги Алексеевны. Стихотворение «11 лет». Вера Павловна: «Уж очень у всех устала душа». Нина Николаевна: «За сухари очень, очень благодарю Вас. В прошлом году мы безумно страдали от бесхлебья»

К концу февраля Александру Степановичу стало хуже. Снова появилась температура — до 38 по вечерам, начались мучительные боли в суставах и пояснице.

«Страстно жду весны, — писала Нина Вере Павловне, — может, тогда ему легче станет. Тепло и свежий воздух, может быть, двинут выздоровление, а то сейчас мы живем, как в берлоге: всё закупорено (кругом продувает), комната, где лежит А.С., небольшая, низкая, он курит, воздуху мало, с топкой трудно, а потому переносить его в другую комнату для освежения первой нельзя. Холод нынче хуже сибирского, словно и не на Юге мы живем. <...> Про пенсию Союз пока молчит, санаторий предложили за деньги. Доктор отсоветовал везти... <...> Вот вся моя жизнь за последнее время, живу температурой А.С.: меньше — мне легче, больше — тяжелее».¹

«В конце февраля, — вспоминает Нина Николаевна, — я должна была поехать в Феодосию на очередное вливание йода. Днем начался буран, машины в Старый Крым не шли. Я осталась ночевать у знакомых, послав домой телеграмму, что буду на следующий день.

Утренний автобус уходил в девять тридцать утра по расписанию, но на автобусной станции мне сказали, что дорогу занесло. Автобуса не будет. Я растерялась — как же мне добраться домой? Заведующий Союзтрансом посоветовал пойти на почту: он слышал, что у них ездят лошади. На почтовом дворе стояли большие розвальни, запряженные парой. Вокруг суетились люди. Я попросила заведующего конторой разрешить мне поехать с почтой в Старый Крым. Он знал Александра Степановича и сразу приказал почтальону посадить меня.

— Но вы очень плохо одеты для такой дороги, — сказал он.

Я была в шубке, меховой шапочке и фетровых ботах. Ямщик принес попону, закутал мне ноги. В десять утра мы выехали. Кроме меня в санях было три человека — мужчина, торопившийся в Старый Крым, почтальон и ямщик. Только за городом мы почувствовали, как силен буран: снег мел сплошной пеленой, ветер дул то сбоку, то в лицо. Поперек дороги возникали всё новые наметы снега, через которые лошади с трудом перетягивали сани. Тогда мы выходили и шли за санями, увязая в снегу. Проехав километра полтора, возница наотрез отказался везти нас дальше:

— Возвращайтесь в Феодосию, пока недалеко отъехали.

Я попросила возницу не ехать, а только идти за санями. Они меня уговаривали:

— Не выдержите против ветра.

— Не могу, меня ждут, — отвечала я.

Мужчина — он оказался старокрымским шофером — тоже пошел. Путь был тяжкий. Снег и ветер забивали дыхание. Несколько раз мне казалось — упаду сейчас и не встану. В угрюмом молчании шли мы вслед друг другу, я последняя: так научил нас ямщик. Жалея меня, спутники на несколько минут останавливали лошадей, я присаживалась на сани, но долго сидеть на ветру было опасно для всех нас, мокрых и разгоряченных.

Наконец, добрались до Старого Крыма. Темнело. Было около пяти вечера. В городе буран стал тише. С трудом я дотащилась до нашего домика. Дверь оказалась на замке.

"Где же мама?" — с ужасом подумала я. В окне Александра Степановича свет; сквозь морозные узоры ничего не видно. Я от удивления, горя и слабости тихо стону под окном. Вдруг отворяется форточка:

— Нинуша, ты? — взволнованно зовет Александр Степанович и протягивает мне ключ.

Сбросив мокрую одежду, иду в комнату к Александру Степановичу. Совершенно потрясенный, он сидит на постели; приподнявшись, охватывает ладонями мое лицо. Щеки его влажны — второй раз в жизни вижу его слезы.

Он начинает сбивчиво рассказывать, как переволновались они с матерью вчера. Телеграмма моя не дошла. Мело, но дома они не представляли себе силы бурана. Только вечером мама пошла на автостанцию и узнала, что машины не идут. Она позвонила в больницу; ей сказали, что я была и ушла. Возвратясь домой, она успокоила Александра Степановича: раз я была в больнице, а из Феодосии выехать невозможно, значит, я осталась ночевать у Александры Петровны Улановой, нашей знакомой, как оно и было.

Утром мама пошла звонить на работу Улановой и узнала, что я уехала. На автостанции ей сказали, что автобусы по-прежнему не ходят. Вернулась домой расстроенная. Решили с Александром Степановичем, что, если меня не будет через три часа, снова позвонить Улановой — может быть, я у нее. Сейчас мать звонит на почте, но ушла так давно, что Александр Степанович ждал любой беды, случившейся со мной. Через час вернулась измученная мама. Еле-еле дозвонившись до Улановой, она узнала, что в Феодосию со станции я не вернулась. Мама пошла встречать меня, полагая, что я могу добраться с попутной машиной.

У меня поднялась температура, и три дня в комнате Александра Степановича лежало двое больных. Но я быстро встала. Хуже было с мамой: она простудилась, когда ходила в буран на почту звонить в Феодосию. Это был грипп, осложнившийся через несколько дней воспалением легких. Я забыла о своей болезни, да она уже почти не беспокоила меня. На мои плечи легло много работы — уход за двумя тяжело больными, топка квартиры, ходьба в далекие концы города за продуктами и в аптеку. <...>

Наступило 8 марта. Я, как всегда, не забыла этот день. Утром, когда я ставила в вазочку первые подснежники — зима в этом году была холодная и длинная, но кое-где, даже в нашем саду они зацвели — Александр Степанович ни слова не сказал. Видя, что он молчит, я подумала, что он забыл про нашу годовщину и, чтобы его не волновать, решила не напоминать ему.

Он стал что-то писать. Изредка он еще делал заметки к "Недотроге". Так подумала я и сейчас. Истратив несколько листов бумаги, Александр Степанович позвал меня: "Получи, Котофей, собачьи стишки! — сказал он, целуя мне руки. — Ты думала, что я забыл этот день. Дурачок, разве я мог забыть? Стихи плохи, но уж какие вышли. Голова слабо варит". Это был последний литературный подарок мне от Александра Степановича».² Стихотворение написано на двух тетрадных, в линейку, листах.

«11»

«Одиннадцать лет?!.. Никакой юбилей», —
Так скажут глупцы, без запинки;
А нам эта цифра гораздо важней,
Чем четверть столетия — Глинки.

«Не делится на 5, — так скажут глупцы, —
Солидности нет при остатке».
«Ни на 3, ни на 7, — скажу я, — отцы!
Но делится на 2 — прегладко».

«11» — две одиноких черты,
Дружательных два человечка.
Внутри — однородной породы цветы,
Снаружи — как волк и овечка

Иль козочка, козик... Ответить всерьез
О цифре 11 — трудно;
В ней песни, лучи и гирлянды из роз,
И звон, раздающийся чудно.

Я болен; лежу и пишу, а Она
Подсматривать к двери приходит;
Я болен, лежу; — но любовь не больна,
Смеется, прощает, приходит.

Саша — Ниночке,
Всепрелюбящий и раньше всегда и вперед!³

Позже Александр Степанович попросил Нину исправить последнюю строку. Слово «приходит» повторялось в строфе дважды, причем рифмуясь.

Теперь стихотворение заканчивалось иначе:

Я болен, лежу; — но любовь не больна,
Она карандаш этот водит.

«Подкатив к нему ближе кресло, стоявшее у него в ногах, я села, полуобняв его. Мы вспоминали, как всегда, тот красный вечер, когда он предложил мне быть его женой, день восьмого марта, и двадцатое мая, когда он, обманув меня, затащил в ЗАГС, зарегистрировав, как он говорил, насильно; как потом мы пошли к церкви Благовещенья, что у Николаевского моста, ходили вокруг нее и целовали иконы. Это были те дорогие минуты, которые мы с нежностью вспоминали, благодаря судьбу».⁴

В тот же день Нина писала Вере Павловне: «8 марта 1932 г. <...> Долго не отвечала на Ваше письмо, так как ждала результата третьего вливания йода. Уже после второго рана резко сократилась. После третьего доктор сказал:

— Если в продолжении десяти дней не будет опухоли и боли — значит, зажило и снаружи и внутри.

Вчера кончились десять дней и ничего не было. Значит, я зажила. Это такая для меня радость, и лишняя забота с плеч долой. Теперь бы только Сашу вытянуть. А у него к прочим тягостям за последнее время прибавилась сердечная усталость, сильные ревматические боли и ишиас. <...> Очень я жду тепла — во-первых, надеюсь, ему будет легче, а, во-вторых, хочу опять позвать доктора из Феодосии; в настоящее же время дороги расползлись, и автобусы не ходят. А меня очень беспокоит резкое похудение Саши — одно время он выглядел терпимо, а теперь опять стал очень нехорош, часто сильная слабость.

Дорогая Вера Павловна, Т<оварищест>во писателей, как, видимо, у всех у них полагается, подписав договор, успокоилось... Кроме этих 500 р. они ничего не прислали, а уже 8-е марта. Я в феврале ничего им не писала, так как была уверена, что они сами знают свой договор, да и деньги были. Но они молчат. Опять к Вашей доброте — не позвоните ли им. Я просила их все платежи пересылать телеграфом. А деньги опять нужны: и фининспектору, и за дрова, и всё прочее. Видимо, судьба решила нас всех перебрать болезнями, так как вторую неделю мама больна гриппом, так что я теперь одна на все головы.

С пенсией опять глубокое молчание; жду письма от знакомых из Москвы. Ну, и тягучее же это дело — я никак не представляла себе, что можно шесть месяцев этого добиваться.

От всего сердца радуюсь, что у Вас душевный мир и здоровье в естественных теперь нормах (полуздоровье). А про мою упругость Вы правильно пишете, Вера Павловна. Она, видимо, очень велика, и иногда только всё внутри, отупев, останавливается и не хочет даже доживать день. Но подумаешь — что мне не хуже всех, делается стыдно, и опять покатишься изо дня в день. Иногда болезненно хочется немедленного Сашиного выздоровления. <...>

Скоро семь месяцев Саша лежит больной, и так он одинок и забыт, что до слез его жаль. А ведь у него много книг, трогающих и волнующих душу. Или в суете и мытарствах теперешней жизни люди очерствели, устали? Им только до себя. Единственно теплыми были для Саши-писателя за время болезни, это — поздравление Тихонова и душевное (недавно) письмо москвички, его поклонницы, А.В. Новиковой. <...> А на днях пришло письмо от племянника одного нашего очень хорошего знакомого⁵ (И.А. Новикова — Ю.П.), знакомого же А.С. — просит сообщить субъективный и объективный взгляд на шахматы. Как раз вовремя спросил! А с дядей видится ежедневно!

Ну, да, в общем, всё это не так важно, а иногда хочется теплых слов».⁶

Вера Павловна — Нине: «13 марта 1932 г. Дорогая Нина Николаевна, сейчас получила Ваше заказное письмо. <...> Уже вечер, и я не могу ничего узнать в издательстве. Сделаю это завтра, то есть напомню им об очередной высылке Вам денег. Они, конечно, вышлют.

Рада, что хоть Ваша рана заживает и понимаю, что нервно Вы бесконечно утомлены. Как не устать, когда кругом болезни близких людей, и острейшая нужда, и свое тяжелое заболевание! <...> Вы пишете, что люди стали безучастны. Да, все до того переутомились, что ни на что, кроме самого необходимого, нет сил. Это всеобщее явление. Уж очень у всех устала душа. <...>

Простите, что задержалась с обещанной посылкой. Теперь вышлю. У нас гоже провал. К<азимир> П<етрович> заболел хандрой, это всегда меня очень мучает. Мы, женщины, так привыкли скрывать уныние, что кажется неправдоподобным, что человек впадает в меланхолию оттого, что грозит перевод в Москву. Ловлю себя на том, что подозреваю какие-то тайные мотивы хандры и опять-таки этим маюсь.

Любовное, доброе отношение — радость, исключение. Когда я поняла это, то почувствовала, что опора одна — Бог. Вы и А.С. сами религиозны — поймете и так. Берегите себя, милая Нина Николаевна. Я всегда радуюсь от всего сердца, что у Ал. Степ, такая любящая, добрая и кроткая жена».⁷

Из Союза пришло, наконец, письмо о пенсии:

«17.III.32 г. Уважаемый товарищ Грин. Секретариат ВССП сообщает Вам, что Ваше ходатайство о пенсии возбуждено и в ближайшее время будет удовлетворено. Необходимо немедленно прислать в Секретариат удостоверение врачебной комиссии о том, какого рода лечение Вам необходимо. Управделами Григорович».⁸

Впечатление от письма было двойственным: с одной стороны это было первое прямое обещание, первый ответ; с другой — в нем сквозило очевидное и оскорбительное недоверие. Справки местного врача показалось мало — нужно было удостоверение комиссии. А в условиях Старого Крыма собрать комиссию врачей было нелегко.

Стояла весенняя распутица. В дневниковых записях, начатых Ниной, как температурные Александра Степановича, а затем становившихся всё шире, обстоятельнее, почти ежедневно она фиксирует: «Туман, холод, дождь». «Холод, туман». Весна, на которую они так надеялись, которую так ждали, не принесла отдыха. В холод и слякоть Нина ходила в разные концы города к докторам, чтобы договориться о комиссии — это оказалось сложным предприятием. Пока ничего не получалось.

От Новикова пришло письмо — и им было нелегко: «Не писал я Вам потому, что был болен и только два дня, как стал выходить. Но это пустое, гораздо серьезнее была больна Ольга Максимилиановна, она уже более двух недель, как в постели, очень суровый грипп с температурой выше 39 и воспаление легких в какой-то затяжной форме. <...> Нынче, наконец, я выбрался в Союз и навел справки о пенсии. Понадобились еще какие-то дополнительные сведения для Наркомпроса, которые должны укрепить позиции А.С. Всё это будет сделано теперь же, и в конце марта, <...> вопрос будет рассматриваться уже в собесе».⁹

Грин ответил письмом, которое продиктовал Нине. Это было его последнее обращение к Ивану Алексеевичу: «29.III.32 г. Дорогой Иван Алексеевич! Я вижу с грустью, что эта зима для Вас с семейством так же тяжела, как и нам, а, может быть, еще тяжелее: так редко Вы жалуетесь на свои обстоятельства. Но я представляю Вашу суровую зиму, отсутствие дров, борьбу с продуктами, которых нет и горечь от тех, какие есть. Хотя Вы и живете в Москве, но вечные нехватки, безденежье, неизбежная растерянность перед давлением монопольного издательского центра, я думаю, вызывает в Вас, авторе, еще большую осторожность в обращении с эпохой, а потому и поступления денег малы и случайны. Я буду очень рад, конечно, если Ваше положение лучше, чем я представляю его себе, а потому желаю Вам и в том, и в другом случае не падать духом, надеясь на... я бы сказал, на Кого, если бы знал, что это вызовет в Вас соответственный отклик. Впрочем, я надеюсь — за Вас, и потому твердо уверен, что всё будет хорошо.

Сердечно благодарю Вас за внимание к нашим пенсионным и иным нуждам. Я лежу восьмой месяц, привык, "дербалызнуть" не хочется, пищеварение отчаянное, ишиас ужасен, невралгия подлейшая и ностальгия "наоборот" тоже. Еще много мелких блох, кроме того, завелось во мне, но они не стоят внимания.

Весна стоит ужасная: туманы, сырость, морозы, снег. <...> Относительно Ольги Максимилиановны я позволяю себе сделать догадку, не есть ли у нее то самое гриппозное воспаление легких, которое, к туберкулезу, я перенес этой зимой. Оно длилось 5 месяцев, может быть, так долго из-за наличия туберкулеза. Мне очень жаль О.М. Ей много, должно быть, пришлось вынести хлопот и трудов за эту тяжелую зиму. Передайте, пожалуйста, О.М. все мои лучшие пожелания (И мои также. Н.Г.).

Остальное напишет Вам Нина Николаевна, перескочив сразу одним почерком (росчерком) пера с моей личности на свою, потому что я ей диктую. <...>

Ваш А.С. Грин.¹⁰

Теперь пишу я — Н.Г.

Иван Алексеевич! Союз прислал просьбу спешно выслать акт врачебной комиссии о способе лечения А.С. Я всё не могу выслать этот акт, так как не может никак собраться врачебная комиссия, которая должна прийти для осмотра А.С., он ходить не может и даже везти его на извозчике нельзя. Здешний же инспектор здравотдела работает в 108 местах и уже неделю обещает мне каждый день прийти и не может выбраться. Надеюсь, будет не позже 1.IV. А я очень боюсь, что это задержит пенсию, которая нам, ой, как нужна. Если будете в Союзе, будьте добрым — сообщите им причину задержки.

Как в Москве с продуктами? Ходят слухи, что всё исчезло и подорожало. Я с удовольствием послала бы Вам и Ольге Максимилиановне яиц (они у нас сейчас не дороги, 3 р. десяток и очень свежи, но не знаю, как это сделать по почте, чтобы они не раскололись, может, варить? Если это Вас устроит, напишите, пожалуйста, не церемонясь, я с удовольствием это сделаю».¹¹

Время шло, а комиссия всё не могла собраться. Доктора Яковлева, лечившего Александра Степановича, послали на посевную. Заведующий райздравом Ковалев дал Нине простую справку, и она отослала ее спешным письмом в Союз.

От Новиковой и Калицкой пришли продуктовые посылки. Лениздат выслал деньги за два месяца сразу.

Нина Николаевна — Вере Павловне 30 марта 1932 года:

«Спасибо Вам за посылку, особенно за чай.

Деньги от Товарищества мы получили, и последнее время хожу совершенно разбитая. Невозможность кормить Сашу и фининспектор ужасно меня мучили, фининспектору были должны еще за прошлый год и за новый — он ходил, встречал, спрашивал и т. д. Теперь всё опять отлегло, через несколько дней, должно быть, отойду и почувствую всю прелесть обеспеченности на некоторое время.

Март дался мне очень тяжело. А.С. лежит, и мама весь месяц лежала с воспалением легких, и я разрывалась на 1000 частей; к тому же мы живем очень далеко от центра, и ходьба была очень тяжела. Теперь мама начала выходить, и мне легче. С пенсией А.С. дело двигается, <...> и заплатят ее, как нам сказал здравотделом, с того дня, как было первое постановление врачебной комиссии, т. е. за 4 месяца, тогда я начну расплачиваться с долгами, и мы отдохнем.

Как у Вас в Ленинграде с продуктами? Здесь очень тяжело: картошка с боем, 2—2,5 кило, никакой рыбы соленой (свежей год не видели) нет, казенную столовую закрыли, хлеб сильно сокращают, т. е. многих лишают хлебных карточек. За сухари очень, очень благодарю Вас, так как буду хранить их к лету, когда, быть может, и меня, и маму, лишат книжек. В прошлом году мы безумно страдали от бесхлебья.

Очень мне жаль, если Вам и К<азимиру> П<етровичу> придется перебираться в Москву. Трудно петербуржцу в Москве. Это что же? Весь Геологический комитет переезжает? Только что Вы устроились на своей новой квартире и опять двигаться?»¹²

Примечания

1. ...больше — тяжелее». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 4. Ед. хр. 46.

2. ..мне от Александра Степановича». — РГАЛИ. Ф. 127.

3. ...всегда и вперед! — Стихи Грина к Нине Николаевне. См. публикацию «Александр Грин. «Ниночке от Саиньки»: Неизданные альбомные стихи, послания, сценки и заметки» в кн.: Крымский альбом 2001: Альманах. [Вып. 6]. Феодосия; М.: Издат. дом Коктебель, 2002. С. 156—163. В стихотворении «11» есть разночтения с публикацией в «Крымском альбоме 2001» (С. 163).

4. ...вспоминали, благодаря судьбу». — Там же.

5. ...очень хорошего знакомого... — Имеется в виду племянник И.А. Но-викова. (Примеч. автора).

6. ...теплых слов». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 4. Ед. хр. 46.

7. ...кроткая жена». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 106.

8. Управделами Григорович». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 4. Ед. хр. 86.

9. ...уже в собесе». — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 202.

10. Ваш А.С. Грин. — Написано рукой Грина. (Примеч. автора).

11. ...это сделаю». — РГАЛИ. Ф. 343. Оп. 3. Ед. хр. 20.

12. ...и опять двигаться?» — РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 4. Ед. хр. 46.