Глава 10. Галина Кирилюк и другие

Те семь лет до кончины Нины Николаевны вспоминаются, как плаванье на корабле среди бушующих волн. То нос нашего суденышка полз вверх (пишем из Киева обнадеживающие письма в Старый Крым), то падаем вниз, в пучину (пишем снова, но стараемся не расстраивать нашу подопечную и не сообщаем всех гадостей, которые пришлось выслушать от бюрократов).

Наиболее активным среди нас был Саша, и его же Нина Николаевна одаривала самыми нежными письмами. В поисках союзников навестил он таких наиболее уважаемых киевлян, как Андрей Александрович Билецкий, заведующий кафедрой языкознания Киевского университета, прозаик и драматург Николай Иванович Дубов, поэт-классик Максим Фаддеевич Рыльский. Паролем служили ему письма Нины Николаевны. Эти трое и много других киевских интеллигентов охотно присоединяли свой голос в защиту музея Грина. Рыльский, в силу его почтенного положения, сумел сделать больше других: он направил письмо министру культуры Украины. Человек четкий и обязательный, Максим Фаддеевич прислал Саше копию этого решительно составленного документа. Мы, разумеется, запрыгали от радости и сели писать очередную докладную в Старый Крым.

Но радость оказалась преждевременной. Вот как Саша Верхман описывает свой визит к Галине Степановне Кирилюк, заведующей отделом музеев в министерстве культуры, к которой, в конце концов, сходились все просьбы и команды, относящиеся к судьбе музея Грина: «Меня приняла мощная женщина, с высокой прической и длинным лошадиным лицом. Она любезно пригласила меня сесть, выслушала и как-то по-домашнему сказала: "Вот Грина я совсем не знаю. Моя дочь любит его, а мне он не попадался". По ее тону я понял, что со сплетнями крымскими она еще не знакома. Мы немного поговорили, потом она попросила меня подождать минут десять, у нее дело. Вернулась она совершенно изменившейся: холодной и надменной. Я потом вычислил, что она уходила читать Большую советскую энциклопедию. Во втором издании БСЭ, как известно, Грин изображен антинародным, реакционным писателем-космополитом. Галину Степановну понять было можно: сама-то она Грина не читала, как же ей разобраться...

"Официального музея Грина создавать не будем", — решительно заявила она, садясь за стол и пристально меня разглядывая — что я за тип? Пропагандирую какого-то чуждого писателя. Может быть, я и сам из этих, как их? — абстракционистов. В тот год их как раз здорово били.

"Если что и получите, то только музей на общественных началах. Сейчас такие широко практикуются", — закончила беседу Кирилюк. Она простилась со мной сурово, без тени улыбки».

Саша очень точно написал портрет этой Кирилюк. Я и сама бывала у нее и не раз. И с каждым разом эта дама встречала нас всё более злобно и истерично. Наслушавшись в парткабинетах о «предательстве» Нины Николаевны, она возненавидела ее, и твердо решила не допускать создания музея, где жена Грина имела какие бы то ни было права.

Я бы не сказала, чтобы в министерских дебрях наши атаки оставались совсем без ответа. Мы не позволяли чиновникам забывать о «Деле Грина». Результаты этого «внимания», к сожалению, радовали мало. Должностные лица из министерства культуры Украины несколько раз ездили в Крым «выяснять положение». Проводились совещания киевских должностных с должностными симферопольскими, писались распоряжения, по телефону давались указания, которые, в конечном счете, сводились к тому, что, да, музей Грина организовать надо, но лишь на общественных началах, то есть без государственной помощи и без участия Нины Николаевны Грин как директора или даже смотрителя музея. Склонная к оптимизму, наша подопечная всю эту возню готова была воспринять за благо: все-таки наверху говорят о необходимости сохранять память Александра Степановича. Может быть, договорятся до чего-нибудь всерьез...

Писала нам: «По существу домик А.С. с августа 1960 года уже и является общественным музеем, в котором я работаю бессменной общественницей. Прошло через него более 18 тысяч человек. А какие три тома записей!.. Неужели всё сдвинулось с мертвой точки? Неужели я действительно подышу воздухом домика-музея А.С. Грина? Ведь с 1940 года это моя мечта...»

Что было ответить ей на это?.. Годы 1963 и 1964-й были временем очередных «идеологических заморозков». На этот раз в искусстве и литературе травили абстракционистов. «Литгазета» обрушила на читателей водопад назидательных статей на эту тему: выступили Софронов, Грибачев, Кочетов, Шолохов, Исаев — целый сталинский букет. При новом редакторе Александре Чаковском заголовки зазвучали, как военные приказы: «Воспеть подвиг народа», «Об ответственности художника перед партией и народом», «Бороться с чуждой идеологией».

В периоды такого рода идеологических кампаний имя писателя Александра Грина, как правило, становилось нежелательным и неуместным. Со своей непохожестью, отдельностью, он переставал вписываться в литературу, которой приказано было служить, воспевать и быть ответственной. В пору холодов всё меньше могла сделать для нас добрая и умная Фрида Вигдорова, работавшая в «Известиях», перестал отвечать на письма Нины Николаевны Константин Паустовский. Очередная поездка хозяйки домика в Москву не принесла ей ничего, кроме разочарований.

«Трудно, трудно жить старому человеку, бьющемуся сердцем о камень», — писала Грин Саше Верхману из столицы. Но видеть мир только в негативных цветах она попросту не могла. Узнавши, что геологи на Тянь-Шане назвали вновь открытый перевал именем Грина, она разражалась потоком радостно-грустных эмоций: «Мне плакалось от нежности и горечи. С одной стороны, великая любовь к Грину, увековечение его памяти в далеких, далеких горах, с другой — серая Кирилюк, для которой никогда не зацветет А.С.».

Она писала, что силы ее убывают, и это было правдой. Мы это видели во время наших поездок в Старый Крым, а особенно в начале 1964 года, когда пригласили Нину Николаевну в Киев, где вместе с нами она в очередной раз обходила чиновничьи кабинеты. После этой встречи наша с ней взаимная нежность еще больше усилилась. Чувство спаянности и доверия всё сильнее звучало с каждым годом в ее письмах; «Но помните одно, все дорогие ребята, любящие Грина. Умру я, скажем, раньше нужного мне срока — продолжите в Старом Крыму гриновское дело, как бы это сделала я. И берегите там его память».

Нас с Сашей тем временем начала мучить другая забота. По нашим расчетам гонорар за «Избранное» Грина, полученный Ниной Николаевной в 1956 году, должен был подходить к концу. На эти деньги она в течение восьми лет содержала себя, домик, могилу Александра Степановича, несколько раз ездила по делам музея в Москву, Ленинград, Киев. На пособие в 21 рубль, которое ей положили по старости, разумеется, не прожить. Весной 1964-го мы обратились за поддержкой к Максиму Рыльскому. Он — человек безотказный — тут же послал просьбу в Литфонд украинских писателей с просьбой определить Нине Николаевне Грин пенсию как вдове писателя. Речь шла о 60 рублях в месяц, и Максим Фаддеевич говорил об этой сумме извиняющимся тоном — вот, дескать, какая малость, извините. Но мы и тому были рады, полагали: Рыльскому в такой скромной просьбе не откажут. Даже написали в Старый Крым, что дело сделано, скоро пенсию получите. Но летом шестьдесят четвертого Рыльский умер, и из разговоров с чиновниками Литфонда мы поняли, что наши надежды на пенсию для Грин — пустой номер. Что делать? Посылать ей деньги самим? Мы очень этого хотели. Но как она отнесется к такого рода деянию?

В свой весенний приезд я попыталась это выяснить. Заговорила с Ниной Николаевной, что вот с пенсией всё тянут, а деньги из гонорара кончаются. «Нина Николаевна, — осторожно начала я, — представьте себе, что была бы жива моя мама: ведь я помогала бы ей? Можно я буду посылать вам пятьдесят рублей? Мне это только в радость...» Нина Николаевна разрыдалась: «Я так не могу... Я буду чувствовать себя зависимой и нищей. Государство должно, — понимаете, — должно помогать мне!»

Тогда я вдруг вспомнила, что деньги можно переводить со счета на счет, не указывая имени отправителя. Решившись на преступление, заглянула в лежавшую на столе сберкнижку хозяйки домика. Обнаружила, что от некогда «громадного» гонорара 1956 года восемь лет спустя осталось 14 рублей. Переписала номер счета и адрес сберкассы. Дважды мы перевели Нине Николаевне деньги из Киева. Но более рациональное решение пришло нам в голову позднее.

Летом 1964 года мы все трое два месяца провели в научной экспедиции. Саша числился в нашей группе рабочим, так он провел свой отпуск. Вернулись в Киев в конце июля. На столе — письма от Нины Николаевны. Конечно, устала — июль и август в домике — самое горячее время. Писала, что тревожится об отсутствии назначенной ей Литфондом украинских писателей пенсии. Мы поскребли в затылке: наша ложь от доброго сердца обернулась для подопечной беспокойством и лишними волнениями. Надо было как-то выходить из положения. На совете «гриновцев» решили высылать пенсию ежемесячно, якобы от Литфонда УССР. Дали телеграмму: «Назначена пенсия Литфонда сентября шестьдесят». Ответ последовал немедля телеграфом же: «Душа улыбается спасибо друзья». «Ну вот, всё разрешилось благополучно, — писала я в Старый Крым. — Будете получать 50 + 21 = 71 руб. Это больше того, что могли бы дать местные — крымские власти. А всё дорогой Рыльский, — вдохновенно врала я, — который перед смертью не забыл о Вас».

В октябре мы с Сашей собирались в Старый Крым: двадцать третьего Нине Николаевне исполнялось семьдесят лет. Незадолго до нашего выезда от нее пришло письмо, где она, среди прочего, просила захватить копию постановления СП УССР о пособии: «Это необходимо, чтобы на руках у меня был какой-то документ». Что делать? — задумались мы с Сашей. Не изготовлять же фальшивую бумагу... Понадеялись, что Нина Николаевна забудет о своей просьбе. Тогда, в шестьдесят четвертом, начала прогрессировать у нее болезнь, ставшая косвенной причиной ее смерти — потеря памяти. Всегда точная и обязательная, она стала забывать проставлять на письмах даты; отдаст кому-нибудь уникальные издания Грина, а потом пишет в отчаянии, что ее обокрали. Одни и те же события по несколько раз описывает в своих письмах. Думаю, что при той нагрузке, которая выпадала на ее долю, сбой памяти был неизбежен. Люди, ехавшие к ней толпами, бесконечные разговоры, хлопоты о домике, огромная переписка — кто бы вынес это в ее возрасте? Голова у нее оставалась ясной, подводила память.

Впрочем, для забывчивости в ту осень были и другие причины. За несколько дней до нашего отъезда в стране произошел правительственный переворот: утром 16 октября ничего не подозревавшие советские граждане прочитали в газетах (или услышали по радио) сообщение: «Четырнадцатого октября с. г. состоялся Пленум Центрального Комитета КПСС. Пленум ЦК КПСС удовлетворил просьбу т. Хрущева Н.С. об освобождении его от обязанностей Первого секретаря ЦК КПСС, члена Президиума Верховного Совета и Председателя Совета Министров СССР в связи с преклонным возрастом и ухудшением состояния здоровья. Пленум ЦК КПСС избрал Первым секретарем ЦК КПСС т. Брежнева Л.И.».

Событие это, само по себе незначительное, пробудило у нас надежды: может быть, при смене караула выгонят из Крымского обкома наиболее заклятых противников гриновского музея. А может статься, уберут из «Известий» зятя Хрущева Аджубея и сотрудницу этой газеты нашего друга Фриду за ее страстную защиту поэта Бродского. Может быть, в новых условиях Фрида сможет написать и о домике в Старом Крыму?..

Нина Николаевна была возбуждена последними политическими событиями. «Саша, просила она, — расскажите, голубчик, что такое Брежнев? У него такие выразительные брови? Это о чем-то говорит?»

Юбилей прошел тихо. Вечером двадцать третьего мы сидели вчетвером. Нина Николаевна, кажется, была довольна. Сказала: «Как нам спокойно! Не люблю многолюдных застолий с тостами». О своей просьбе насчет документа о пенсии она так и не вспомнила.