Л.М. Варламова. «Эпистолярное наследие А.С. Грина»

Эпистолярное наследие писателя имеет неоценимое значение для всех, кто занимается изучением феномена творческой личности: литературоведов, критиков, музейных сотрудников. Письма дополняют рядом живых подробностей наши представления о писателе как участнике современного ему литературного процесса. Переписка, не предназначенная для печати, как бы изнутри приоткрывает и поясняет направление и ход развития литературно-эстетической мысли автора.

Письма писателей — это не всегда литература, но всегда есть связь между ними и их писательскими задачами.

Письма Александра Грина — это неотъемлемая часть его творчества, но не достаточно известная, и, позволю себе заметить, практически не изученная. Наиболее значительная публикация текстов гриновских писем представлена в книге «Воспоминания об Александре Грине» под редакцией В. Сандлера, вышедшей в 1972 г. и ставшей сейчас библиографической редкостью. Остальное (немногое) рассыпано по журнально-газетным публикациям.

Мне и моей коллеге Н.В. Яловой удалось по разным источникам разыскать и сверить тексты значительной части эпистолярного наследия Грина, благодаря чему музей на сегодняшний день располагает текстами 170 писем писателя, правда, некоторая их часть имеется в сокращенном виде. Всего же нам известно о существовании 278 гриновских писем, рассредоточенных по архивам бывшего СНГ. Основное местонахождение писем Грина — РГАЛИ, остальные (небольшая часть) размещены в архивах и библиотеках Москвы и Петербурга. Наш музей обладает 10 автографами писем Грина к первой жене В.П. Калицкой, которые были опубликованы в альманахе «Крымский альбом» в 1998 г. Это до обидного мало, но мы не теряем надежды на новые поступления.

Значение гриновского эпистолярного наследия трудно переоценить. Знакомство с гриновскими письмами дает возможность приоткрыть дверь в его творческую лабораторию. Многое в них близко принципам его творчества: поэтичность, образность, афористичность. Письма Грина — это и литературный факт, и бытовая и автобиографическая информация, они ярко воссоздают его характер, его интересы, его общественные и личные отношения. В них размышления о творчестве и самохарактеристики, разговор о конфронтации с жестокой действительностью и признания в любви. Письма Грина — сильнейшее обвинение против жестокого режима, не умевшего и не давшего писателю возможность свободы творчества, свободы не в политическом смысле, а свободы творить в соответствии со своей творческой манерой и мироощущением. Политических рассуждений в этих письмах нет, и это, видимо, объясняется полным осознанием Грином реальной опасности конфронтации с властью, как нет и упоминаний о многих крупнейших исторических фактах. Но зато многие частности и мелочи литературной повседневности являются здесь в надлежащем освещении.

Из писем Грина можно составить яркое впечатление о писателе как о личности. В них достаточно выразительно и зримо вырисовывается образ самого писателя. Весь тон писем выявляет и раскрывает перед нами самые сокровенные стороны его души и ума.

Тематические и стилистические изменения в письмах Грина соотнесены со временем их написания и с адресатами. Ранние письма Грина написаны в легком, открытом тоне. Конечно, и среди поздних писем встречаются шутливые и благодушные, хотя гораздо реже.

Первое выявленное письмо Грина, адресованное адвокату А.С. Зарудному, написано в 1906 г. и содержит информацию о рассказе «Заслуга рядового Пантелеева»: «Проездом в Москве я жил дней 10 и написал там за это время рассказ из солдатской жизни, который и продал очень быстро в книгоизд<ательство> Мягкова». Последнее, которое Грин написал за три месяца до смерти, адресовано чиновнице из Союза писателей Н.С. Хведчень-Григорович, содержит просьбу о помощи: «Я получил Ваше письмо о предполагаемом помещении меня в санаторий. От лежания в санатории я отказывался зимой, отказываюсь и теперь, — по следующим причинам: мне нужен совершенный покой, который я могу иметь только дома, и такой пристальный внимательный уход, каким пользоваться можно только у себя дома. Это у меня есть. Нет только надлежащего и регулярного питания, какой представляет санаторный пансион. <...> Но особливо и главнейшее: я мучаюсь желанием узнать, что происходит с пенсией. Об этом, будьте добры, — известите поскорее; нужда стала пыткой».

Между ними — жизнь художника, наполненная любовью и страданием, радостью и болью, жестокой нуждой и короткими периодами материального благополучия.

Среди адресатов Грина наиболее обширную группу составляют собратья по перу: М. Горький, А. Куприн, В. Брюсов, М. Волошин, Д. Шепеленко, Г. Шенгели, И. Новиков и др. Далее идут издатели, работники редакций, критики, среди которых — В.С. Миролюбов, Н.В. Корецкий, С.А. Венгеров, А.Г. Горнфельд, Б.В. Лунин, П.Н. Медведев, Е.Н. Никитина. Особняком стоят письма адвокату Н.В. Крутикову, на которых я остановлюсь подробнее ниже. И, наконец, письма знакомым и родственникам, среди которых наибольшую часть составляют письма Н.Н. Грин, затем — 11 писем В.П. Калицкой, 2 -сестре А.С. Лапиной, 5 писем теще О.А. Мироновой, 2 — М.С. Алонкиной, секретарю Дома искусств, 3 письма художнику И.С. Куликову, и всего 3 письма Грина читателям, хотя можно предположить, что на самом деле их было гораздо больше.

А теперь остановимся подробнее на их содержании. Письма Грина до 1917 г. — это попытка писателя утвердить свое имя в литературе, отстоять свой особый способ отражения действительности. Очень характерно первое известное нам письмо М. Горькому, относящееся к весне 1909 г.: «Глубокочтимый Алексей Максимович! <...> Я — беллетрист, печатаюсь третий год и очень хочу выпустить книжку своих рассказов, которых набралось 20—25. Из них — 8 напечатанных в «Русск<ой> мысли», «Новом журн<але> для всех», «Образовании», «Новом слове» и «Бодром слове». Остальные — в газетах.

Но — так как я никому не известен; так как теперь весна, и так как — мне нужны деньги — то издатели или отказывают или предлагают невыгодные до унизительности условия. Давно я хотел обратиться к Вам с покорнейшей просьбой рассмотреть мой материал и, если он достоин печати, — издать в «Знании». Но так как неуверенности во мне больше, чем надежды — я не сделал этого до настоящего момента, а теперь решился». (Ответ Горького нам неизвестен, но гриновские произведения в «знаньевских» сборниках не появились). Всего известно 9 писем Грина Горькому, в них он обращается к Алексею Максимовичу за помощью и получает ее, как видно из контекста. Лишь последние 2 письма к Горькому остались без ответа, но о них — ниже.

Письма к издателям и редакторам еще резче высвечивают сложный путь Грина к признанию. Вот он пишет В. Миролюбову, редактору «Нового журнала для всех»: «Мне трудно. Нехотя, против воли, признают меня российские журналы и критики; чужд я им, странен и непривычен. <...> Но, так как для меня перед лицом искусства нет ничего большего (в литературе) — чем оно, то я и не думаю уступать требованиям тенденциозным, жестким более, чем средневековая инквизиция. Иначе нет смысла заниматься любимым делом».

Еще более остро высказывается Грин в письме критику А. Горнфельду от 4 января 1912 г. «Позвольте поблагодарить Вас за то, что Вы написали такую статью, как «Литература и героизм». Давно надо было отметить эту своего рода литературную средневековую инквизицию. Я наслаждался Вашей статьей, как гурман, смакуя каждое слово и, честное слово, это был один из счастливых дней моей жизни. Особенно больно было мне за иностранную лит-ру; теперь же моя жажда справедливости удовлетворена». (Как известно, А. Горнфельд, доказывая самобытность Грина, утверждал: «Грин был бы Грином, если бы и не было Э.По»).

Если попытаться определить основную мысль гриновских писем дореволюционного периода, то это — стремление пристроить свои произведения для публикации и жалобы на безденежье от отсутствия гонораров.

И лишь период архангельской ссылки — относительно благополучный в материальном отношении период — нашел отражение в спокойной интонации писем. Пример: письмо редактору журнала «Пробуждение» Н. Корецкому, где Грин даже сочиняет шутливые стихи: «Я вспоминаю Невский, рестораны, цветы, авансы, газеты, автомобили, холодок каналов и прозрачную муть белых ночей, когда открыты внутренние глаза души (наружные глаза души — это мысль). Здесь морозы в 38 гр., тишина мерзлого снега и звон <в> ушах, и хочется подражать Бальмонту:

Заворожен, околдован,
отморожен, без ушей,
Ярким снегом огорожен,
получив в этапах
вшей.
Вши давно «отыди с
миром» — получили
от небес,
Но, измучен ими — сирым
Я смотрю на темный лес.
<...>
Там, по берегу, к реке
Ледяных сосулек гроздья
Едут вскачь на мужике.
Между тем, у стен
Разетты
Катит волны желтый
Нил,
Пальмы. Финики. Галеты.
Зной, чума и крокодил.

Всего нам известно 26 дореволюционных писем Грина. Письма за 1917 и 1919 гг. отсутствуют вовсе. С 1920 по 1924 гг., т. е. в последние годы петроградского периода Грином написано 22 письма, среди которых несколько писем личного характера: секретарю Дома искусств М. Алонкиной, сестре А. Лапиной, где Грин, в частности, пишет: «Милая Антонина! Лет тринадцать не видел я тебя. <...> Как ты живешь? Интересно мне узнать что-нибудь о дьяконе Николае, красноармейце Борисе, Катерине. Вообще, побольше о «вячком». Как ты попала в Гродно?

Ну, теперь спишемся. Я живу, после многочисленных приключений, о чем как-нибудь напишу подробно, на 3-й Рождественской в Петербурге... <...>

Выходят мои новые книги. Я их перешлю вам. Целую тебя в твой польский нос».

С 1921 г. начинается переписка с Н. Грин — самая крупная по объему в гриновском эпистолярном наследии, включающая 107 писем. Их содержание, в основном, личного характера: это сообщения об издательских делах, бытовые вопросы, это признания в любви. Пример — письмо от 7 марта 1927 г.: «Шесть лет твоего терпения, любви, внимания и заботы показали мне, как надо любить. Ты дала мне столько радости, смеха, нежности и, даже, поводов иначе относиться к жизни, чем было у меня раньше, что я стою, как в цветах и волнах, а над головой птичья стая. Я тебя хорошо узнал, милая и любимая Ниночка, и такие знания не променяю ни на какие другие. Я знаю, что такое верный и нежный друг, сильный в горе, твердый в попечениях, лукавый для пользы своего мужа и бесконечно снисходительный к тем маленьким слабостям, без которых, как без насморка, не проходит ничья жизнь. На сердце у меня весело и светло».

Это письмо относится к крымскому периоду жизни писателя — наиболее плодотворному в эпистолярном отношении, что и понятно. Грин находится вдали от столиц, все вопросы с изданием своих произведений ему приходится решать посредством переписки. Всего с 1924 по 1932 гг. Грином написано 98 писем.

Наиболее частые его адресаты в это время — В. Калицкая, адвокат Н. Крутиков, писатели Д. Шепеленко и И. Новиков.

В письмах своей первой жене В. Калицкой Грин просит помочь в издательских делах, делится творческими планами, рассуждает на темы религии, дает себе характеристику. Письмо от 8 апреля 1930 г.: «Религия, вера, Бог, — это явления, которые в чем-то искажаются, как только обозначишь их словами. Религиозное чувство, религиозное знание, вера — слишком обширные понятия для того, чтобы определять их словами. Слово ограничивает эти чувства. Не знаю почему, но для меня это так, между тем, как другие чувства — любовь, нежность, напр<имер> привязанность и т<ак> д<алее> ощущаются полнее, когда названы словами.

Мы с Ниной верим, как дикари, просто, ничего не пытаясь понять, так как понять нельзя. Нам даны только знаки участия Высшей Воли в жизни. Не всегда их можно заметить, а если научиться замечать, то многое, казавш<ееся> непонятным в жизни, вдруг находит объяснение». И в последнем письме Калицкой от 3 июня 1930 г.: «На свете очень немного настоящих людей и если мне, по спутанности моей натуры, не всегда удается завоевать их уважение, то зато у меня есть духовное зрение — видеть этих людей. “Дьявол с Богом борется, и поле битвы — сердца людей”. Это написал Достоевский. Ко мне приложить его фразу — будет очень громко, но у меня сильно развиты две стороны: совесть и импульс, нравственное размышление, всегда безошибочное, и туча инстинктов, поддерживаемых почти беспрерывным нервным напряжением. Если кто заглянет в меня, тот увидит, как отрицательно я отношусь к себе, к этой двойственности».

Переписка с адвокатом Н. Крутиковым, включающая 24 письма, в основном, касается судебных дел Грина с изд-вом «Мысль», проблем издательского характера, а в 1929 г. наполнена жалобами на трудности с публикациями. Письмо от 18 октября 1929 г.: «Мои обстоятельства так плохи, мрачны, что решаюсь попросить тебя о помощи — делом.

Если мы не уплатим 1 ноября 233 рубля вексельных долгов — неизбежна опись, распродажа с молотка нашего скромного имущества, которым с таким трудом обзаводились мы в течение 6 лет. Да, кроме того, стало нечем жить. <...>

Я в тоске, угнетен; не могу работать».

И следующее письмо от 20 октября того же года: «Дорогой Николай Васильевич!

У меня что-то вроде бреда на почве страха крупных материальных бедствий, и я не могу удержаться, чтобы снова не написать тебе с просьбой, во-первых, — ответить. Ты знаешь, как это поднимает нервы — получить ответ, хотя бы краткий. <...> Мне бы, немедленно найти на кварт<плату> — плачу и пишу».

Если, не дай Бог, тебе придется попасть в такие тиски, я первый сделаю все, что смогу. В этом ты можешь быть совершенно уверен. Возмущает меня Мандельштам, которому, для его «Юных ленинцев» <...> я послал рассказ «Суеверы» (по его же просьбе) и три недели ни слуха, ни дыха, ни дыма. Не истратил ли он на свое любимое клюквенное пирожное эти 75—100 р., к сожалению, не известен его домашний адрес. <...> Сам взять я никак не могу, во-первых — абсолютно нет денег и уже негде взять, а ломбарда в городе нет».

Пытаясь выйти из кризиса, Грин в это же время пишет М. Горькому: «Уважаемый Алексей Максимович! Обращаюсь к Вам с очень важной для меня — с жизненной просьбой.

До весны этого года все шло у меня хоть трудно, но сносно. Я довольно часто получал предложения от издательств, сам делал предложения, которые большей частью принимались и, сквозь невероятную грубую громоздкость издательских аппаратов, ужиливался, в конце концов, получать следующий мне гонорар; (бывало, что и через суд). Таким образом, хотя и по горло в долгах, но существовал с семьей; поселился я в Феодосии, где тихо и можно работать. Весной я продал издательству «Федерация» новый роман «Дорога никуда» и тут столкнулся с организацией, захотевшей по неизвестной мне причине, чтобы я лишился возможности существовать литературным трудом. Эта организация — торговый сектор ГИЗа. <...>

Издательство отказалось... вообще издавать меня, — не по тиражным соображениям, а по следующему доводу: «Вы не хотите откликаться эпохе и, в нашем лице, эпоха Вам мстит». Алексей Максимович! Если бы альт мог петь басом, бас — тенором, а дискант — фистулой, тогда бы установился желательный ЗИФу унисон».

И, наконец — последнее письмо к Горькому от 17 сентября 1931 г.: «Пишу Вам — если не в отчаянии, то в состоянии крайнего душевного угнетения.

Я заболел туберкулезом и более месяца лежу в кровати.

Ухаживая за мной, моя жена, от изнурения и душевной тревоги, тоже слегла: открылась ее хроническая болезнь — печени и желчного пузыря, с мучительным выходом камней.

У нас нет ничего; ни денег, ни чая, сахара, ни керосина, ни дров. (Погода у нас, в Стар<ом> Крыму, стоит холодная).

Гонораров мне не предстоит. Насколько широко и свободно я печатал свое до 29 года, настолько потом стало все хуже и хуже, а теперь все закрылось...

...Недавно я написал в Пр<авление> С<оюза> Писателей заявление о пенсии (51 год и 25 лет лит<ературной> работы) и еще просил пособие на лечение — на еду. Никогда я не просил пособий. Я приложил свидетельство врача: не помогло.

Но должен же быть где-нибудь фонд для таких случаев. Я не знаю, где он, при какой писательской организации. Прошу Вас, посодействуйте личным туда обращением. Я бессилен».

Нам не известно, дошли ли до адресата это письма, но ответ от Горького Грин так и не получил.

А вот переписка с И. Новиковым продолжалась почти до кончины Грина. Причем, И.А. Новиков, один из немногих, откликался на каждое гриновское письмо, помогая ему советом, делом, деньгами, посылками.

Их эпистолярное общение началась в 1929 г., сразу после знакомства, и продолжалось до 28 июня 1932 г. — дата последнего письма И. Новикова Грину.

В тоне их переписки чувствуется доверие, дружеское участие, взаимный интерес к творчеству друг друга. Грин обращался к Новикову за помощью по издательским делам, рассказывал о работе над книгами, обсуждал новинки литературы, предельно откровенно говорил о собственных нуждах. Всего Грин написал ему 19 писем, в качестве примера — цитаты лишь 3-х писем.

Одно Грин написал 11 февраля 1931 г.: «Дорогой Иван Алексеевич!

Простите меня за поздний ответ, за позднюю благодарность за книги. <...> Вы оказываете мне честь, интересуясь моим мнением о Ваших этих произведениях. Написать — и легко, и трудно. Книга — часть души нашей, — ее связанное выражение. Характер моего впечатления, в общем, таков, что говорить о нем можно только устно, и, если, когда мы опять встретимся, — Ваше желание не исчезнет, — я передам Вам свои соображения и впечатления.

Здесь установился морозный февраль, снег лежит, как на Севере, хотя и не такой толщины. Я кончил писать свои автобиограф<ические> очерки и отдал их в «Звезду» — там пойдут. Теперь взялся за «Недотрогу». Действительно — это была недотрога, т. к. сопротивление материала не позволяло подступиться к ней больше года. Наконец, характеры отстоялись; странные положения приняли естественный вид, отношения между дейст<вующими> лицами наладились, как должно быть. За пустяком стояло дело, не мог взять верный тон. Однако, наткнулся случайно и на него и написал больше 1½ листов».

Прошло несколько месяцев и тон письма от 2 августа звучит совершенно по-иному:

«Дорогой Иван Алексеевич!

Письмо, о котором Вы сомневаетесь, — мною, действительно, не получено. По-видимому, какой-то хам, в поисках "крамолы", или просто скучая без развлечения, — разорвал конверт, прочел и, зевая, бросил, приговаривая: "Так вас, тилигентов! Буржуи проклятые!"

К сожалению, такие припадки меланхолии, на почтах, делаются все чаще, — и никакие жалобы не помогут.

Зуев ничего не написал. Обещать легко, написать трудно. Черт с ним, с автором. Какое ему, скотине-дармоеду-автору дело: когда выйдет книга, да когда вышлют набор, деньги... Велика штука написать книгу! Попробуй-ка ее напеча­тать, не имея ни бумаги, ни денег в кассе! Вообще, надо уничто­жить авторов. На кой они ляд?! Наш коллективный Ерёмка смастерит книжонку про что хочешь.

Я писал, <...> что я умираю от затяжного хрони­ческого голодания, что мы с женой получили острое малокровие. У нас нет ни керосина, ни чая, ни сахара, ни табаку, ни масла, ни мяса; у нас есть по 3ОО гр. отвратительного, мешаного полусырого хлеба, зеленый лук и маленькие горькие, как хина, огурцы с неудав­шегося огородика, газета "Правда" и призрак фининспектора за пле­чами. Ни о какой работе говорить не приходится; с трудом волочу по двору ноги. Никакая продажа вещей здесь невозможна; город беден, как пустой бычий пузырь. ... Поехать самому в Москву? Нет денег завтра даже на почт<овую> марку, придется где-то просить. Я пишу Вам всю правду».

И наконец, письмо Грина Новикову от 12 октября 1931 г., где Грин еще раз убедительно доказал, что до самого смертного часа он остался верен своему писательскому призванию: «Наступила осень, лист начинает опадать; солнечно, но свежо. Уже несколько дней стоит, после месяца дождей и холода, довольно сносная погода. Я чувствую себя немного лучше: часа 2—3 в день могу сидеть за столом; даже в саду; но пройти 3—4 квартала мне еще трудно, — слабею. Температура неровная; большей частью 37,2 по утрам и 37,7 в середине дня, а то и 38,4, к<а>к вчера.

Мне запрещено писать, но привычка вторая натура, и 2—3 страницы (вот такие, к<а>к эта) я пишу каждый день. Застряла моя «Недотрога», написал только 1-ю часть (5 листов), да и то требует хорошего, частого гребня».

Роман «Недотрога» остался незавершенным, и, увы, до нас дошло далеко не все эпистолярное наследие Грина. Тому причиной — катаклизмы эпохи, особенности биографии писателя: тюрьмы, ссылки, частая смена адресов, но, главным образом — небрежность родственников и приятелей Грина, не взявших на себя труд сохранить бесценные реликвии. (Пример: письма брату Б.С. Гриневскому, которые после его смерти вдова не пожелала передать в архив или в музей, а после ее собственной кончины они были утрачены).

Письма художников слова вообще наиболее «хрупкий» в смысле сохранности литературный жанр: текст, создаваемый в единственном экземпляре, особенно подвержен случайным исчезновениям.

И все же мы верим, что будут новые находки и новые открытия, которые помогут нам лучше познать этого удивительного писателя, философа и мыслителя по имени: Александр Грин.