А. Смоленцев. «Грин. Логика судьбы»

От романтизма до символизма — один шаг?

«Грин Вятку не любил», — об этом смущенно говорят мои земляки, вятские исследователи творчества Грина.

Хотя, по моему мнению, не меньшее смущение должен бы вызвать вопрос: «Любила ли Вятка Грина?».

По крайне мере оба вопроса правомерны.

Один из любителей творчества Грина в романтическом восторге договорился до того, что назвал Грина — «вралем». Интересно, что сказал бы ему сам Александр Степанович?

Можно представить — «Когда я выразил Грину свое восхищение по поводу того, — пишет Олеша, — какая поистине превосходная тема для фантастического романа пришла ему в голову (летающий человек!), он почти оскорбился.

— Как это для фантастического романа? Это символический роман, а не фантастический! Это вовсе не человек летает, это парение духа!»

Некоторая справедливость все-таки есть: писателем-фантастом мы Грина не называем. Но устойчивым является прочтение и исследование произведений писателя как романтических. Между тем, сам автор настаивал на символической природе своего творчества. Почему мы этого не замечаем?

Любой художественный мир следует понимать на основании «законов», установленных создателем этого мира.

Не возьмусь отрицать романтическую тональность прозы Грина. Но романтизм — это еще не весь Грин. Грин гораздо «глубже». Стоит поменять координаты прочтения, и мы увидим — текст Грина имеет символическую глубину. «Романтизм» — это работа на плоскости. «Символ» — осуществляется в пространстве. Первоначально — факт текста существует на плоскости и так его можно изучать и рассматривать и это не будет ошибкой. Но это, скажем так, первый уровень зрения. Следующий уровень — это осмысление факта текста в контексте данного произведения, или всего творчества писателя, или мировой культуры, или Библии. И если факт текста выдерживает все эти соотнесения, то он, не что иное, как — Символ (это не отменяет и первого его, реального значения). Причем, случайно это не происходит. За этим либо осмысленная, либо интуитивная работа автора.

Если подвергнуть прозу Грина испытанию символическим пространством. То мы обнаружим, что проза Грина это испытание не только выдерживает (свойство не всякого текста, некоторые тексты, как ни крути, они остаются плоскостью — возможность текста жить в символическом пространстве не возникает сама по себе, но сообщается произведению исключительно — автором), но и живет в нем и открывает немыслимые в плоскостном измерении грани.

Ярчайший пример умения Грина виртуозно работать в символическом пространстве — «Алые Паруса». В этом произведении символичны факты текста в отдельности, символично их сочетание, символичны герои, символично движение сюжета, все произведение — является развернутым символом Евангельского постулата: «по вере вашей да будет вам» (От Матфея, 9:29). При этом, сам текст существует как значимая величина на первом читательском уровне, то есть, даже, если, не принимать во внимание всего его символизма, тест самоценен, самостоятелен и читается как феерия, романтическая история и т. д.

В неумении создать первый самоценный «читаемый» пласт текста состоит «беда Джойса». Он создал в «Уллисе» символическое пространство, но «забыл» при этом о первом уровне текста — текста «для читателя». Русская литература подобных ошибок никогда не делала. В прозе Льва Толстого порой вообще «дна» нет (у Джойса не только — дно, но и мелей полно) — такое определение глубины текста и глубины символического пространства: «без-дна», однако первый пласт всегда существует — и это самоценный текст высочайшего художественного уровня.

Коль скоро, мы упомянули Льва Толстого, то, оговорим и еще один пункт, так, на всякий случай. Когда мы говорим о символизме Грина, — следует понимать, что символизм Грина ничего общего не имеет с символизмом Андрея Белого («Луг зеленый» и т. д.), то есть — не направление, не течение, не школа. Грин был человек тяжелый, иногда мог и, что-нибудь из ряда выходящее совершить, но — в жизни, не в литературе. В литературе он был предельно серьезен, образно говоря — «запускать в небеса ананасом» он себе никогда не позволял (рябчиком — в учителя, это было, но в небеса... — никогда).

Символизм Грина — это исконный символизм русской литературы, символизм Гоголя, Достоевского, Толстого, Бунина.

Предлагаю посмотреть, как будет «чувствовать себя» в символическом пространстве самое «реалистичное» произведение Грина — «Автобиографическая повесть».

Забегая вперед скажу, — «чувствует себя» хорошо, как и должно — в родной стихии, и, в благодарность нам, за то, что мы наконец-то удосужились поменять угол зрения, дает ответ на многие вопросы. В том числе, и о взаимной «любви-нелюбви» Грина и Вятки.

Исследователи ставят под сомнение реалистичность и степень реалистичности многих фактов повести. Нам же этого — реалистичности — вообще не надо. «Автобиографическая повесть» — художественное произведение, со своим художественным миром. Возможно ли, соотнесение Автора и Героя повести? Возможно. В той мере, в какой возможно соотнесение, Автора и его Лирического героя в поэзии. То есть, по одному можно судить о другом, не утверждая при этом, что наше «суждение» — есть истина в последней инстанции. Это не истина — это путь к наиболее полному пониманию Автора и Героя.

Но — по порядку.

От Выстрела до Выстрела — «Мне просто не везло»?

С первых страниц, даже строк повести, обозначен приоритет мира интеллектуального, в котором герой «упивался героической живописной жизнью в тропических лесах». То есть, юный герой более живет в художественном мире литературных произведений. Оппозицией миру интеллектуальному заявлен мир реальный, реализующий свое отношение к герою миром людей. И в мире людей герою приходится очень непросто. Герой не вписывается в этот мир. Он не такой как все. «Мне просто не везло», — отмечает он. Обычные шалости — другому сходили с рук, его же всегда — замечали. И в «бабки» он вечно проигрывал. И наблюдает за собой: «я ни в чем не достигал совершенства, всегда мечтами возмещая недостатки своей работы»» (это штрих взаимоотношений героя с миром предметным). Как спасение (отдохновение) в реальном мире герою открывается мир природы. В мир природы возможен столь же полный уход из мира людей, как и в мир интеллектуальный. Более того, мир природы дает герою возможность жить в реальности атмосферой, приближенной к атмосфере интеллектуального мира. Логична в начале повести и некоторая приглушенность мира предметного. Мир предметный — есть осязание реальной действительности, герой предпочитает интеллектуальное осязание — мечты.

То есть, первое открытие — мир интеллектуальный (счастливый), противоположность ему мир людей (враждебный и неизбежный) и мир природы — возможность спасения от мира людей. Как видим, все взвешено и счастья не меньше, чем неизбежности.

На десятом году ему покупают старенькое шомпольное ружьецо (оно-то и разорвется потом — «едва не убив» его). Охота и рыбалка — разве он не счастлив в эти мгновения? «Всему этому благоприятствовала дикая озерная и лесная природа окрестностей Вятки, где тогда не было еще железной дороги». Это, ведь, о Вятке. А говорят — не любил... Это как посмотреть.

Неудивительно, что погруженный в мир книг и предпочитающий одиночество в лесах играм, он и сам пробует писать.

Но: «Меня погубили сочинительство и донос».

Ему — опять не везет: шантаж, донос. В результате страдает один из немногих хорошо относившихся к герою людей.

Это «исходные» «Автобиографической повести». Первые 7 страниц текста. Все это нам пригодится в дальнейшем.

А сейчас поменяем масштаб зрения. Что такое «Автобиографическая повесть» в целом? Детство, скитания (Одесса, Баку, Урал), революционная работа, тюремные злоключения, освобождение. Все. И где здесь символы?

Предлагаю взглянуть на «Автобиографическую повесть» как на произведение, действие которого развернуто в пространстве от Выстрела до Выстрела.

Первого «нашего» выстрела, собственно и нет в повести. Он лишь упомянут — «Старое шомпольное ружье одностволка. Стоимостью 3 рубля (прежнее разорвалось, едва не убив меня)...». «Едва не убив» — и этот случай даже не заслуживает отдельного рассказа — лишь упомянут.

Зато «последний» выстрел повести написан — как есть: «Однажды десятилетняя девочка, дочь учителя, взяла лежавшую среди другого оружия заряженную двухстволку... У самого моего уха грянул выстрел... Она призналась, что прицелилась в меня (это в двух-то шагах!), но неизвестно почему передумав, прицелилась мимо моей головы...».

(Замечу в скобках: Представить только — насколько непрочно человеческое существование — «неизвестно почему передумав». А если бы — нет. И не было бы «Алых парусов»? Или эта книга неизбежно должна была появиться на свет? Кто ответит?)

Что было между этими двумя выстрелами? — Жизнь.

«Случай... судьба»

Лев Толстой пишет: «Приятно мне было набросать картины, которые так поэтически рисуют воспоминания детства. Интересно мне было посмотреть свое развитие, главное же хотелось мне найти в отпечатке своей жизни одно какое-нибудь начало — стремление, которое бы руководило меня, и, вообразите, ничего не нашел ровно: случай... судьба» (черновые наброски «Детства»).

Другое, в «Автобиографической повести» Грина — ни каких поэтических воспоминаний, напротив — проза. Буквально — проза жизни. И стремление у Грина есть: «Мечты о жизни начали определяться в сторону одиночества, и как прежде, — путешествий». Но и категория «случай...судьба» «не отдыхает на нем», а непрестанно трудится над его жизнью.

«Мне просто не везло», — это, ведь, «случай...судьба». Но так ли все однозначно?

Да, — постоянно попадается на шалостях, не везет ему ни в бабки, ни в лотерею, становится объектом доносов, не везет в революционной работе — попадается, не везет с побегами.

Что такое «не везет»? — это пристальное внимание судьбы. Он отмечен, в сравнении с другими. Отмечен в отрицательном, в его понимании, смысле, но — отмечен.

О случаях противоположных он не говорит: «повезло». Но другого слова просто не подобрать. Ружье разрывается в руках — он жив. Купание в Одессе — сам он выплыть уже не мог — «был вклинен особо сильным валом между стеной и массивом» — спасен. «Чуть-чуть» не поступил на керосиновоз «Блеск». Опоздал на час (как он мог опоздать — это же осуществление мечты всей жизни?!) — «Блеск» погиб в Ламанше. Случаи эти можно множить до «последнего» выстрела повести.

Вместе со спасением во время купания, он, кстати, получит еще и язвы на ногах, которые будут мучить его весь «одесский период», но которые и обеспечат ему, — приют в одесской больнице в безвыходной ситуации: вследствие доноса (опять донос, только уже полностью надуманный — ситуация идет по нарастающей) он вынужден уйти от Хохлова, давшего ему приют и работу. В этом случае едва ли не прямой символ всей судьбы Грина: спасение и боль — «вечные спутники» его жизни, претерпевая боль, он через боль же и спасется («претерпевший же до конца спасется» (Мар.13:13) (?).

Ясно — судьба и, вправду, пристальна к нему. И не только «держит в черном теле», но и спасает — «не дает уйти».

Является ли герой повести такой уж «слепой игрушкой» в руках судьбы? Скорее — можно говорить о взаимодействии его с этой силой.

Он попадает на пароход «Цесаревич» совершает рейс в Александрию, матросом (!) — исполнение мечты (?) и конец злоключений, не тут то было: «(...я публично высмеивал потуги капитана и однажды бросил даже весла) меня сняли с работы, и я окончил путь пассажиром». Это уже «свобода выбора». Отсюда становится понятно замечание: «я мало интересовался техникой матросской службы... Я думал, что все знания явятся... сами собой». Опять он дополняет реальность мечтами. И, понятно, — не к матросской службе он стремился.

На взаимодействии героя с судьбой, и на свободе его выбора следует остановиться.

Он не раз спасаем от гибели, но вот сам поставлен на грань, когда может сделаться убийцей.

Во время уральских скитаний спутник предлагает убить хозяйку, приютившую их. Поведение героя: он не спит всю ночь «из опасения быть убитым», но, ведь, и жизнь хозяйки охраняет. И утром, едва они отошли от деревни (в намерение спутника входило — вернуться через два дня и осуществить задуманное), герой прямо объявляет спутнику, что им «не по пути» и, вернувшись, предупреждает хозяйку об опасности. Это вполне достойный ответ (благодарность) силе спасающей его. «Гений и злодейство — две вещи не совместные».

Он — страдает от доносов, но вот сам чуть не оказывается в роли доносчика: «я чуть-чуть (вспомним — это «чуть-чуть» он произносит в случае с «Блеском») не попался на удочку прокурора... — Нет ли у вас знакомых... Уж я открыл рот, но... — о чудо!... жандарм чуть слышно кашлянул... Загадка человеческого сердца! Что подвинуло жандармского полковника... Я никогда этого не узнал и даже до сих пор не могу догадаться».

Поясним: это как раз та самая — спасающая его — сила «кашлянула». И причем здесь герой? В чем его заслуга? — В оценке события: и спустя много лет он счастлив (именно так — восторг описания и обращение к категории «чуда» — свойство счастливых), что не стал доносчиком.

Людей и эпоху можно понять

Взаимоотношения героя «Автобиографической повести» с людьми — очень непростые. Но что за ними? Тоже — «случай ...судьба»? «Мне просто не везло»? А какова роль самого героя? Он позволяет себе: быть самим собой. Свобода выбора. И, как людям это воспринимать?

Иван Бунин пишет в «Окаянных днях»: «Толстой говорил, что девять десятых дурных человеческих поступков объясняются исключительно глупостью.

— В моей молодости, — рассказывал он, — был у нас приятель, бедный человек, вдруг купивший однажды на последние гроши заводную металлическую канарейку. Мы голову сломали, ища объяснение этому нелепому поступку, пока не вспомнили, что приятель наш просто ужасно глуп».

Это очень напоминает историю, рассказанную Грином, о покупке китайской фарфоровой чашки: «Я очень жалел, что перед первым отплытием продал одному матросу свое полосатое байковое одеяло за четыре рубля (оно стоило десять рублей) только для того, чтобы купить одну из прекрасных фарфоровых китайских чашек... Надо мной смеялись... Но я не мог объяснить им то, что плохо понимал в себе сам: жажду красивых вещей».

В словах Толстого — отношение внешнего мира, мира людей к подобным поступкам. А в поступке героя Грина — глупость? Все сложнее. И это даже «не жажда красивых вещей». «Жажда» — лишь следствие более серьезного обстоятельства: самостоятельного отношения к миру, и к своему поведению в мире: «Прочитанное в книгах, будь то самый дешевый вымысел, всегда было для меня томительно желанной действительностью».

Другой пример. Имея «пятерку» по Закону Божьему, он «не видит ничего особенного» в том, чтобы прикурить от лампадки перед иконой. И, остановленный боцманом, кидается на него с ножом. «Ты сам-то не понимаешь, что ли?» — недоумевает боцман. Не понимал — потому что жил вне реального мира.

Могла ли действительность (мир внешний, в т.ч. и мир людей) не мстить за такое к себе (пренебрежение) отношение? И — мстила. Так же, как позже, «мстила эпоха».

Людей и эпоху — можно понять. Трудней объяснить отношение матери.

«Ветерком пальто подбито,
И в кармане ни гроша,
И в неволе —
Поневоле —
Затанцуешь антраша!
. . . . . . . . . .
Философствуй тут как знаешь
Иль как хочешь рассуждай,
А в неволе —
Поневоле —
Как собака, прозябай!»

— Это родная мать ему напевала. Самый близкий человек на свете (что тогда говорить об остальных?). При этом — состояние матери героя — Грин отмечает: «Уже больная, измученная домашней работой мать». Материнская жестокость по отношению к своим детям — тема другого разговора. Но отчасти жестокость эта связана с инстинктивным (не умственным, не рассудочным) пониманием ребенка даже не как своей части, а как своей личной собственности. Мать — больна. То есть, близка к грани «жизнь-смерть», с которой многое «виднее». И вот, вместо любви, жалости, сострадания — если она так видит его будущее — это «странное — по словам Грина — удовольствие» дразнить. Почему?

Можно предположить, что на приближении к грани, с которой «многое виднее», мать героя повести видит не только его будущее, она видит более существенное и более болезненное для нее — «он — не ее», «не принадлежит ей», над ним властна другая сила. Мать это видит и это ее раздражает. Материнской власти — нет. Что остается делать? — хотя бы «дразнить» может и не самого своего сына, а эту силу над ним.

Какая это сила? Пока ограничимся толстовским: «случай... судьба».

Обратим внимание: герой не отвечает матери.

Река Вятка впадает в Черное море

Вот так же не отвечает и Грин Вятке на ее «любовь-нелюбовь»?

Что такое Вятка в «Автобиографической повести» — это, мы уже отмечали, мир внешний. И все. И не более того? На этом месте мог быть любой провинциальный город России?

И не случайно В. Вихров пишет: «Грина потрясала чеховская «Моя жизнь» со все решительно объясняющим ему подзаголовком «Рассказ провинциала». Грин считал, что этот рассказ лучше всего передает атмосферу провинциального быта 90-х годов, быта глухого города. «Когда я читал этот рассказ, я как бы полностью читал о Вятке», — говорил писатель. Многое из биографии провинциала Мисаила Полознева, вознамерившегося жить «не так, как все», было уже ведомо, было выстрадано Грином». — Так?

Единственно, что герой повести Грина — «не вознамерился» жить не так, он изначально «не так» и жил — естественно для себя и органично.

Отсюда и желание, стремление, героя — «прочь». Из Вятки? Исследователи так и считают. На деле из мира внешнего, из действительности. И даже не важно куда, лишь бы — «прочь». Можно сказать — «вслед за мечтой», но и это не так (отказ служить на «Цесаревиче»).

То есть, «стремление» у Грина — самоценно. «Я был счастлив уже тем, что еду».

Вполне вероятно — он не знал «куда ему надо». От него требовалось лишь стремление, и он — стремился. Но, прожив определенное время в предлагаемых обстоятельствах, он умел понять — «не то», и умел — уйти, реализуя «свободу выбора». В этом отличие Грина от Горького (их иногда сравнивают). Горький сознательно скитался, «узнавал жизнь», преобразовывая это знание в литературу. Грину никакое «узнавание жизни» было не нужно. На первый взгляд скитания Грина — чуть ли не самоцель, осуществление мечты о путешествиях, на деле — следование стремлению.

Толстой говорит: «стремления нет». Это внутри себя — нет, а во вне оно все равно всегда есть. Самому Толстому приходилось двигаться — учиться и т. д. То есть, извне что-то «стремило» его. Но у Грина стремление и внутри было.

Выскажу предположение, которое для знающих жизнь Грина и его творчество доказывать не надо (аксиома) — есть «два» Грина: Грин-внутренний и Грин-внешний. И вот, что интересно — «стремление» наличествует и у того, и у другого, и что более чем важно: «стремление» того и другого — совпадают. А это уже — Гармония. Получается, за гармонию личностного существования Грин платил — дисгармонией (экспрессивной, ярко выраженной, дисгармонией) с миром внешним?

Другое дело, что «стремясь» и терять-то было особо нечего. То есть, внешние обстоятельства подталкивают к реализации внутренних устремлений. Это ли — не особая забота — пристальность — судьбы?

Говоря иными словами: «все, что не делается — к лучшему»? Именно так. Только свободой выбора надо распоряжаться — правильно. Грин — правильно распоряжался, а судьба помогала ему в этом.

«Город негласно выдал мне уже волчий, неписаный паспорт», — пишет Грин.

Чем отвечает Грин в «Автобиографической повести»?

Когда Грин говорит о Вятке, он говорит не столько о Вятке, сколько о своем герое. Это касается и сравнения с «Моей жизнью» Чехова — атмосфера «напряженной мнительности, ложного самолюбия и стыда». Здесь — это черты характера героя, мешающие ему пойти на встречу с приехавшим в Вятку учеником мореходных классов.

Другой пример: «В сравнении с тихой, мнительной и тщеславной Вяткой («выйти в люди», «быть как все», «построить пальто, костюм)...». Но, обратим внимание на продолжение цитаты: «...мир шумных, энергичных, развязных и торопливых людей нагонял на меня робость».

Зато, описывая «ужасы» одесской больницы он вспоминает о «прекрасной земской больнице в Вятке». Надо лишь помнить, что и одесская больница была для него на тот момент — спасением.

А это, одно из первых в «Автобиографической повести, и одно из последних в жизни Грина, замечаний: «Теперь часы летят слишком быстро, и я хотел бы, чтобы они шли так тихо, как шли тогда». Это ведь он о часах наказания. В Вятке. Или в начале жизни? Вятка и есть начало жизни Грина. А Феодосия, Старый Крым — последние годы, дни и часы его жизни.

В Феодосии Грин был счастлив, какой-то период жизни. Но и Феодосия явилась ему первоначально в образе тюрьмы. А Вятка была не только город, но и окрестности — счастливые для него. «Меня безумно, исключительно баловали только до 8 лет» — отношение людей.

А — «часы наказания» — можно, ведь сказать, что вся жизнь была наказанием. А можно посмотреть иначе. Таковы были обстоятельства жизни — внешние. А о внутренних обстоятельствах в «Автобиографической повести» Грин молчал. Задача у произведения была другая.

Пространство от Вятки до Феодосии — это пространство Любви или Боли? Пространство жизни, то есть, — любви и боли.

Где Черное море? И где река Вятка? А ведь благодаря судьбе и творчеству Грина река Вятка впадает в Черное море, где-то в районе Феодосии. Исток и Устье. Таковы особенности символического пространства.

«Дело» — закрыто?

«Перед отправлением из Вятки в Одессу снился мне три ночи подряд странный сон... Я видел множество сцен, лиц, но ничего не запомнил, лишь узнал, что это сцены будущих шестнадцати лет». Отправление из Вятки в Одессу — 1896 год. Плюс 16 лет — 1912 год. «Автобиографическая повесть» заканчивается выходом из тюрьмы в 1905 году. А в 1912 — «Дело «о стоящем под гласным надзором полиции потомственном дворянине А.С. Гриневском» закрыто» (Александр Грин: Хроника жизни и творчества. ИД «Коктебель». 2006 г.). 22 мая, между прочим, в день памяти Николая Чудотворца.

Важно — отход Грина от революционной работы состоялся гораздо раньше. Не сразу, конечно, «после последнего Выстрела» «Автобиографической повести» — на следующий — 1906 год. Хотя до 1912 года будут продолжаться и нелегальное житие, и аресты, и ссылки, но революционной работы как таковой после 1906 года больше не будет.

В начале «Автобиографической повести» Грин пишет — «меня погубило сочинительство», мы, представляя весь жизненный путь Грина, можем перефразировать — «его спасло сочинительство».

К 1906 году его участие в революционной работе подошло к тому этапу, когда требовалось личное участие уже не в агитационной работе, но в организации и исполнении терактов — то есть, участие, со-участие, в убийстве.

Читаем в «Хронике жизни и творчества» под 1906 годом: «после 11 июня... По заданию эсеров (! — А.С.) пишет рассказ-агитку «Заслуга рядового Пантелеева».

Образно — революционная работа разъедает его душу, как «одесские» язвы разъедали ноги, чтобы потом в безвыходной ситуации стать поводом к спасению.

Вспоминаются слова Белинского о Пушкине: «Пушкин не дает судьбе победы над собой; он вырывает у ней хоть часть отнятой у него отрады. Как истинный художник, он владел этим Инстинктом истины, этим тактом действительности, который на «здесь» указывал ему, как на источник и горя и утешения, и заставлял его искать целения в той же существенности, где постигла его болезнь».

У Грина — наоборот: он — дает судьбе победу над собою, и он ничего у нее не вырывает, и он — не ищет целения... Но! — Получает целение в той же существенности, которая есть — источник его страдания. Реально — это «одесские злоключения», символически — это уход из революции в литературу.

Владел ли Грин Инстинктом Истины? Если и — да, то не в пушкинской — высшей — мере. За Грина многое довершали — «случай... судьба». Но, при этом, повторимся, — он умел делать выбор, и возможность (свобода) выбора у него всегда была.

Понимал ли Грин свою жизнь так, как пытаемся мы объяснить в этих строках?

Если — нет, то чего ради, он уточнял: «Я пишу о бурях, кораблях, любви, признанной и отвергнутой, о судьбе, о тайных путях души и смысле случая».

Задумайтесь только над словосочетанием — «смысл случая». В традиционном понимании — какой у случая смысл, на то он и — случай.

Понятие — «смысл» возможно — единственно — при понимании категории «случай» в православных координатах, исключительно как проявление Божественной Логики Бытия в собственной судьбе. Смысл как раз и обеспечен Логикой. То есть: случай — не случаен, а — логичен.

Создавая «Автобиографическую повесть» Грин имел возможность видеть весь пройденный им жизненный путь и, конечно, не мог не заметить Логики своей судьбы. И, конечно, не мог не отразить это «видение». Но не на первом плане, а именно в символическом подтексте произведения. Поэтому «Автобиографическая повесть» и «работает» в символическом пространстве.

А первый план повести — это своего рода попытка прокричать эпохе: «мы с тобой одной крови!». И на первом плане — так и есть: и нищета, и скитание, и участие в революционной работе. Чем не свой? Все так — если бы не символическое пространство. То есть, даже, пытаясь «обмануть» эпоху, Грин остается — Писателем. Что он не мог создать «плоскостное» произведение о своей жизни? — Не мог. Потому что был Писатель. Русский, несмотря на польские корни, писатель. А Русская литература лжи не прощает. Вот он и не лгал — «свобода выбора». И Исповедался перед смертью и Причастился. Словно поставил тем самым стрелки на, направленном в Небо, векторе своего земного бытия, обеспеченного, от точки к точке, Божественной Логикой судьбы и творчества.

(23.08.06—23.08.07. Феодосия—Вятка)