Д.А. Клековкин. «Изображение революционеров в романе Ф.М. Достоевского "Бесы" и рассказе А.С. Грина "Марат"»

Исследуя раннее дореволюционное творчество Александра Грина (1907—1917 гг.), можно выделить два направления — романтическое, которое станет для него приоритетным, и реалистическое, в котором он после 1917 г. практически не будет работать, хотя самые первые его рассказы были именно реалистическими. Ранний дореволюционный период творчества писателя совпал с его деятельностью в среде революционного эсеровского подполья, поэтому многие его произведения были именно о революционерах, находящихся на нелегальном положении и ведущих борьбу с самодержавием. На наш взгляд, повествование о них — интересная и значительная страница его творчества. Герои страдают не только от несовершенства окружающей действительности, но и, главным образом, от собственной духовной дисгармонии и терзающих их противоречий, причем разрешить их окончательно они не могут и навсегда остаются с раздвоенными сердцем и мыслями. Искания пытливого ума и противоречивые чувства намного интереснее писателю, чем полностью цельные, ни в чем не сомневающиеся люди. «Двойничество» революционных героев реалистических рассказов Грина, а также их идеи во многом наследуют философские взгляды и двойственный мир героев романов Ф.М. Достоевского. На наш взгляд, на создание таких образов Грин был вдохновлен именно этим писателем. Из раннего дореволюционного творчества Грина можно выделить четыре рассказа, написанных под явным влиянием романов и повестей Достоевского: это «Приключение Гинча» (1912), «Маленький заговор» (1909), «Повесть, оконченная благодаря пуле» (1916), а также самый глубокий по содержанию и проникновению в тайны личности революционера-подпольщика рассказ «Марат» (1907). Название последнего произведения не случайно. Из всех деятелей французской революции Марат отличался наибольшей смелостью, решительностью и неумолимой жестокостью. Все эти черты в равной мере присущи герою рассказа революционеру-террористу Яну. Первоначально кажется, что это стальной солдат революции, не знающий сомнения и колебания, но если приглядеться пристальнее, то сразу становится понятно, что в отношении к людям он добрый и отзывчивый, любящий товарищей, хорошую беседу с ними, красивую песню: «А вы идите домой и позовите, пожалуйста, Евгению с братом. Пусть нас будет только четверо... Мне хочется покататься на лодке и посмотреть на их хорошие, дружеские лица... Так мне будет легче... Хорошо?»¹

Ян, рожденный отдавать душевное тепло окружающим и самому получать от них такое же искреннее внимание и заботу, не может прожить без общения с друзьями, очень их любит, и лучшее удовольствие для него — видеть тех, кто ему близок. Даже перед совершением террористического акта, во время исполнения которого он погибнет, герой Грина, прежде всего, хочет встретиться с друзьями и получить от них самое ценное для себя — услышать короткий негромкий разговор, чистый высокий голос, поющий песню над широкой рекой, увидеть еще раз улыбку на милых лицах. Становится ясно, что в тайниках сердца Яна самое драгоценное — это не абстрактное общественное благо и не злоба к угнетателям народа многострадальной России, а любовь к милым и добрым, немного наивным людям, в чьи лица он так жадно всматривается, зная, что никогда их не увидит. Сущность души героя — это доброта и любовь к людям. Самой природой заложены в него чистота желаний и помыслов, стремление совершать добрые поступки и чувствовать удовольствие от того, что другим хорошо. Сестра друга Яна Евгения так его характеризует: «А помните, Ян, — перешла девушка в другой тон, — как вы приезжали сюда год тому назад? Вы были такой... как дитя. И страшно восставали против всякой полемики, а также и... против террора, как системы?»²

И совершенно непонятно, как это простодушное доброе «дитя» становится фанатичным и жестоким. Неожиданно страшные слова срываются с его уст: «А знаете ли вы, что главное в революции? Ненависть! И если ее нет, то... и ничего нет. Если б каждый мог ненавидеть!.. Сама земля затрепетала бы от страха»³.

Эта идея о счастье человечества через пролитие крови переборола все лучшие чувства и погрузила Яна в бездну ненависти, оставив только маленький уголок в душе, где горит немеркнущий, но слабый огонек любви к немногим друзьям. Они страшатся страстной ненависти к «враждебной крови», но понимают, что не могут остановить это безумие и продолжают любить Яна. «Это было сказано с такой гордостью и сознанием правды, что мы не сразу нашлись, что сказать. Да и не хотелось. Мы думали иначе. А он думал иначе, чем мы. Это было просто и не требовало споров»⁴.

Рассказ «Марат» — повествование о том, как одна очень сильно полюбившаяся мысль, подобная религиозному экстазу, изменяет человека, делая невыносимо жестоким, при этом оставляя немного света и тепла в сердце. Герой отдает все душевные силы и страсти этой мысли, сжигающей все человеческие начала, прежде бывшие в нем. В диалоге со своим другом он говорит: «Террор — ужас... А ужаса нет. Значит, и террора нет... А есть... Самый настоящий террор и есть! — насторожившись, задорно ответил Кирилл. — Конечно, в пределах возможного... А что же, по-вашему? Да так пустяки... Спорт. Паники я не вижу. Где она? Сумейте нагнать панику на врагов. Это — все! Ужас — все!..»⁵

Чтобы лучше понять образ, созданный Грином, следует обратиться к роману Достоевского «Бесы», герой которого Алексей Нилыч Кириллов является, на наш взгляд, литературным предшественником Яна. Про Кириллова и Яна можно сказать словами героя «Бесов» Шатова: «Вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом. Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления...»⁶

Разум героев отравлен «мистикой террора», обладающей такой над ними властью, что позволил почти полностью подчинить душу. Но душа просыпается время от времени и дает о себе знать постоянной неуспокоенностью и сильной болью. «Лицо Яна еще раз вспыхнуло острой мукой и потухло, окаменев в задумчивости. Только черные глаза беспокойно блестели в орбитах»⁷.

Не понимают эти герои только одного: путь революции — это путь к новому рабству. Как отмечает литературовед В.Ф. Переверзев, «тот, кто ничего не смел и не мог, благодаря революции все смеет и все может. Но в той же революции куются цепи нового рабства»⁸.

Авторское отношение к Яну можно было бы назвать беспристрастным, если бы не описание состояния героя, на которое указывает исследователь творчества писателя В.В. Харчев: «Своевременно спросить: какова же позиция автора? Ответить на вопрос довольно трудно. Шапка-невидимка! Вот передается напряженное ожидание рассказчика. "Розоватый свет лампы пронизывал веки, одевая глаза светлой тьмой". "Тьма" и "свет", судя по целому ряду рассказов Грина, — основные эстетические образы — детерминанты авторского отношения. Но "светлая тьма"! Ян и его друзья, прекрасные души, делают что-то не то...»⁹. Так, ненавязчиво сообщая о своей позиции в отношении главного героя рассказа, Грин использует творческие приемы Достоевского, который также явно не обозначает авторскую позицию в романе «Бесы», но дает некие намеки. Например, описывая Кириллова: «Это был еще молодой человек, лет около двадцати семи, прилично одетый, стройный и сухощавый брюнет, с бледным, несколько грязноватого оттенка лицом и с черными глазами без блеску. Он казался несколько задумчивым и рассеянным, говорил отрывисто и как-то не грамматически, как-то странно переставлял слова и путался, если приходилось составить фразу подлиннее»¹⁰.

Постоянная «задумчивая рассеянность и глаза без блеску» — деталь портрета инженера Кириллова, по которой видно прежде, чем он заговорит, что его разум овладел сердцем. Если глаза не блестят, то это означает частичную потерю эмоций, составляющих главную радость в жизни обычных людей, не «придавленных идеей». Душа Алексея Нилыча тоже добрая и светлая, как и у героя рассказа «Марат», и ему хочется сделать что-нибудь хорошее для ближнего. Когда Шатов приходит к Кириллову за помощью, тот без всяких колебаний отдает ему все продукты и деньги, какие у него есть, будучи при этом совсем не богатым человеком. Смотря на него с сожалением, Шатов замечает: «Кириллов! — вскричал Шатов, захватывая под локоть чайник, а в обе руки сахар и хлеб, — Кириллов! Если б... если б вы могли отказаться от ваших ужасных фантазий и бросить ваш атеистический бред... о, какой бы вы были человек, Кириллов!»¹¹

Но бросить свой «атеистический бред» Кириллов не в силах.

Герои Достоевского и Грина одержимы идеей богоборчества. Считают, что не Бог, а они сами могут распоряжаться своей жизнью и жизнями других людей. Они готовы отдать все ради осуществления главной идеи, для нее и живут, забыв обычные земные радости. Уверенность Яна и Кириллова в том, что могут изменить свое и чужое существование насильственным путем, является греховной, но, тем не менее, эти несчастные возбуждают жалость, поскольку сохранили доброту и любовь в сердцах. Они уверены, что жертвуют собой ради грядущего счастья человечества, не ведая, что могут принести своей стране только горе. Ян одержим ненавистью к тем, кого он считает угнетателями народа, а Кириллов — непомерной гордостью, не знающей границ настолько, что считает себя «человекобогом», а Бога не признает. «Стало быть, тот Бог есть же, по-вашему? Его нет, но он есть. В камне боли нет, но в страхе от камня есть боль. Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет Бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, всё новое. Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтожения Бога и от уничтожения Бога до... До гориллы? ...До перемены земли и человека физически. Будет Богом человек и переменится физически. И мир переменится, и дела переменяться, и мысли, и все чувства. Как вы думаете, переменится тогда человек физически? Если будет всё равно, жить или не жить, то все убьют себя, и вот в чем, может быть, перемена будет. Это всё равно. Обман убьют. Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы; тут всё, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот Бог. Теперь всякий может сделать, что Бога не будет и ничего не будет. Но никто еще ни разу не сделал. Самоубийц миллионы были. Но всё не затем, всё со страхом и не для того. Не для того, чтобы страх убить. Кто убьет себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас Бог станет»¹².

Ум, подчинивший сердце, изменил прекрасную, добрую душу Кириллова. Парадоксально в герое Достоевского то, что на самом деле он любит только Христа и так же, как и Христос, жертвует собой ради людей и хочет, чтобы все были счастливы. Из самой сокровенной глубины его духовного сознания выходят слова: «Я не могу о другом, я всю жизнь об одном. Меня Бог всю жизнь мучил, — заключил он вдруг с удивительною экспансивностью»¹³.

Он отдает жизнь, чтобы изменить человечество, сделать людей смелее и умнее, а для таких жизнь на земле — это уже не «боль и страх», счастье для них становится возможным. «Но один, тот, кто первый, должен убить себя сам непременно, иначе кто же начнет и докажет? Это я убью себя сам непременно, чтобы начать и доказать. Я еще только Бог поневоле и я несчастен, ибо обязан заявить своеволие. Все несчастны потому, что все боятся заявлять своеволие. Человек потому и был до сих пор так несчастен и беден, что боялся заявить самый главный пункт своеволия и своевольничал с краю, как школьник. Я ужасно несчастен, ибо ужасно боюсь. Страх есть проклятие человека... Но я заставлю своеволие, я обязан уверовать, что верую. Я начну, и кончу, и дверь отворю. И спасу. Только это одно спасет всех людей в следующем же поколении переродит физически: ибо в теперешнем физическом виде, сколько я думал, нельзя быть человеку без прежнего Бога никак. Я три года искал атрибут божества моего и нашел: атрибут божества моего — Своеволие! Это всё, чем я могу в главном пункте показать непокорность и новую страшную свободу мою. Ибо она очень страшна. Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою»¹⁴.

Ю.П. Иваск так говорит о Кириллове: «Шестерка Кириллову — любимому герою Альбера Камю, француза с "русской душой". Как и его духовный брат и "идейный" недруг Шатов, он с собой не "возился", но стал личностью. Может быть, по силе напряжения ему нет равных в мире Достоевского. Он утверждал человекобога, а любил только Христа, хотя и не верил в воскресение. Петр Верховенский, на лакейном своем языке, верно определил Кириллова: свинство в том, что в Бога он верит пуще, чем поп. Кириллов гибнет во мраке отчаяния, безумия, а мог бы стать новым Петром, Фомой, Павлом»¹⁵.

А.С. Долинин более образно определил сущность героя: «Гибнет, наконец, и Кириллов, так близко подошедший к Христу: отделенный тончайшей гранью, лик человекобога уже начинает сливаться с ликом Богочеловека»¹⁶.

Готовность к самопожертвованию, во имя людей — вот что приближает героев Грина и Достоевского к «тончайшей грани», отделяющей их от Христа. Эти герои во многом похожи. «Покойная гордость» инженера, граничащая с презрением, с которой он высказывает свои безумные слова, похожа на страстные восклицания про «враждебную кровь в жилах народа» другого безумца, описанного Грином. Они оба ставят себя выше народа и считают вправе учить его, как перестроить жизнь. Ф. Ницше так сказал о таких людях: «Если есть враг у вас, не платите ему за зло добром: ибо это пристыдило бы его. Напротив, докажи ему, что он сделал для вас нечто доброе»¹⁷.

Вместо того чтобы просто любить людей, какими они есть, герои-революционеры хотят переделать весь мир, не щадя при этом никого, в том числе и самих себя. Но в самих идеях, которыми заражены герои, таится губительное противоречие: с одной стороны, они хотят осчастливить человечество, с другой — для этого «счастья» Кириллов желает убить себя, а Ян горит ненавистью к самодержавию, угнетающему народ, и желает только одного — жестокой мести. Кажущаяся совершенно очевидной для верующих библейская истина, что «взявшие меч, мечом погибнут»¹⁸, не приходит в безумные головы героев — они до самого последнего момента своего существования убеждены в том, что счастье достижимо через кровь.

Разум, который увел их от Бога и завел в тупик, не может найти выход. Душа, обманутая разумом, выбирает путь, ведущий не к радости, а к смерти, и начинает меняться, в ней появляются темные стороны. Прикрываясь красивыми словами, втайне даже от себя, герои желают не справедливости, а утоления непомерной гордости; жаждут разрушения и хаоса, при мыслях о которых испытывают болезненное наслаждение, впадая в экстаз и эйфорию: «Каменное лицо Яна осталось совершенно равнодушным. Но через мгновение он живо повернулся всем корпусом и воскликнул с такой страстью, что даже я невольно насторожился, почуяв новые струны в этом, хорошо мне знакомом, сердце. Да! Пусть ужас вперит в них слепые, белые глаза!... Я жестокостью отрицаю... Но истребить, уничтожить врагов — необходимо! С корнем, навсегда вырвать их. Вспомнить уроки истории. Совсем, до одного. Навсегда, без остатка, без остатка, без претендентов! Чтобы ни одна капля враждебной крови не стучала в жилах народа. Вот что — революция! А не печатанье бумажек. Чтобы ни один уличный фонарь не остался без украшения!...»¹⁹

Разрушение дает удовлетворение лишь ненадолго, не лишая мучительных сомнений в правильности выбора, но они уже не могут обходиться без мгновений этого дикого восторга. Герои оказались в плену ложных ощущений, вера в которые граничит с фанатизмом, тем не менее постоянные мысли о них приносят временное удовлетворение, но потом мрак сомнений и мучений еще больше сгущается, заставляя опять искать спасение в тайных безумных мыслях. Этот круг, эту зависимость разорвать у Яна и Алексея Нилыча так и не получилось, но надо отдать им должное — уверенности в своей непогрешимости и спокойствия мыслей и чувств у них никогда не было, что характеризует их как людей с неспокойной совестью и ищущим истину умом. «Меня всегда Бог мучил», — произнес Кириллов, не подозревая, что, говоря эти слова, приближается к Богу, а не удаляется, потому что Христос любит тех, кто считает себя грешными и страдает от собственного несовершенства, а не тех, кто всегда спокоен и никогда не сомневается в своей праведности. «Сказал также к некоторым, которые уверены были о себе, что они праведны, и уничтожали других, следующую притчу: два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. Фарисей, став, молился сам в себе так: "Боже! Благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю". Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаза не небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: "Боже! Будь милостив ко мне, грешнику!" Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой более, нежели тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится»²⁰.

Про ищущих истину и справедливость Ф. Ницше выразился так: «Час, когда вы говорите: "В чем моя справедливость! Я не вижу, чтобы был пламенем и углем. А справедливый — это пламень и уголь"»²¹. Герои Достоевского и Грина горят, не жалея себя, но сгорают слишком быстро, так и не согрев любимое ими человечество своим пламенем. Очень тонко подметил губительную ошибку в убеждениях Кириллова и Яна С.И. Гессен: «Мы наталкиваемся на ограниченность разума и безверия. Кириллов сам чувствует эту ограниченность, но охваченный своей идеей, не хочет ее видеть. "Я не понимаю, как мог до сих пор атеист знать, что нет Бога, и не убить себя тотчас же. Осознать, что нет Бога, и не понять в тот же раз, что сам Богом стал, — есть нелепость, иначе непременно убьешь себя сам. Если сознаешь — ты царь, и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе. Но один, тот, кто первый, должен убить себя сам непременно, иначе кто же начнет и докажет? Это я убью себя сам непременно, чтобы начать и доказать. Я еще только Бог поневоле, и я несчастен, ибо обязан заявить своеволие". Этой обязанностью, которую чувствует Кириллов, он все же связан с другими людьми вопреки своему уединению. Ставрогин ясно видит этот разлад и противоречие внутри Кириллова. "Великодушный" и "хороший" Кириллов чувствует себя обязанным доводами разума преодолеть свой страх, который все еще привязывает его к миру и к Богу. Вот это воодушевление Кириллова, которого предметом только является разум, но которое менее всего рассудочно, его-то и недостает Ставрогину»²².

Шатов в отличие от них понимает, что разумом отличить зло от добра нельзя и встает на другой путь — веры в Бога и русский народ. «Никогда не было еще народа без религии, то есть без понятия о зле и добре. У всякого народа свое собственное зло и добро. Когда начинают у многих народов становиться общими понятия о зле и добре, тогда вымирают народы и тогда самое различие между злом и добром начинает стираться и исчезать. Никогда разум не в силах был определить зло и добро или даже отделить зло от добра, хотя приблизительно; напротив, всегда позорно и жалко смешивал»²³.

Этой веры и твердости духа лишены герои Достоевского и Грина. Борьба добра и любви в их сердцах с революционными идеями установления всеобщего благоденствия и составляет главную движущую силу сюжета произведений Грина и Достоевского. Образы героев представлены в динамике: в процессе повествования они претерпевают изменения — один становится «презрительно гордым», другой зажигается страстной ненавистью. Постепенно вредоносные идеи, захватившие сначала только их ум, изменяют душевный мир, делая несчастными. Ф. Ницше говорил о таких людях, одержимых идеями: «В свободную высь стремишься ты; звезд жаждет твоя душа. Но твои дурные инстинкты также жаждут свободы. Твои дикие псы хотят на свободу; они лают от радости в своем погребе, пока твой дух стремится отворить все темницы. По-моему, ты еще заключенный в тюрьме, мечтающий о свободе; ах, мудрой становится душа у таких заключенных, но также лукавой и дурной. Очиститься должен еще освободившийся дух. В нем еще много от тюрьмы и от затхлости: чистым должен еще стать его взор»²⁴.

Борьба светлых и темных начал, живущих в Яне и Алексее Нилыче, идет постоянно и не заканчивается победой ни того, ни другого. Герои Достоевского и Грина приходят к гибели, так и не успокоив свои мысли и чувства от терзающих их противоречий. На наш взгляд, можно говорить о внутренней бинарной оппозиции «светлое/темное» в характерах главных героев, что является отличительной чертой произведений Достоевского и ранних рассказов Грина.

Проведенный сопоставительный анализ романа Ф.М. Достоевский «Бесы» и рассказа А.С. Грина «Марат» позволяет сделать вывод о сходстве образных систем двух писателей. Создание героев-двойников произошло у Грина под большим влиянием творчества Достоевского. Однако, как верно заметил В.В. Харчев, такие характеры, «несмотря на отдельные частные достижения, так и остались экспериментальными у Грина, находящимися где-то на периферии его художественного мышления»²⁵. Противоречивые образы героев-революционеров постоянно встречаются у Достоевского, тогда как у Грина эти сложные, находящиеся в борьбе с самими собой герои почти исчезли из произведений позднего периода творчества.

Примечания

1. Грин А.С. Собрание сочинений: в 6 т. Т. 1 / [сост. В. Ковского и др.; под общ. ред. В. Россельса; ил. С. Бродского]. М.: Правда, 1980. С. 38.

2. Там же. С. 43.

3. Там же. С. 42.

4. Там же. С. 43.

5. Там же. С. 42.

6. Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: в 15 т. Т. 7: Бесы / редкол.: Г.М. Фридлендер (гл. ред.) и др.; вступ. ст. Г.М. Фридлендера, с. 5—30; тексты подгот. и примеч. сост. Т.И. Орнатская, Г.М. Фридлендер; АН СССР, Ин-т рус. лит. (Пушкинский дом)]. Л.: Наука: Ленингр. отд-ние, 1990. С. 236.

7. Грин А.С. Указ. соч. С. 43.

8. Переверзев В.Ф. Достоевский и революция // Достоевский Ф.М. Бесы: роман в трех частях; антология русской критики / сост. Л.И. Сараскина. М.: Согласие, 1996. С. 528.

9. Харчев В.В. Поэзия и проза Александра Грина / Горьк. гос. пед. ин-т им. А.М. Горького. Горький: Волго-Вят. кн. изд-во, 1975. С. 14—15.

10. Достоевский Ф.М. Указ. соч. С. 89.

11. Там же. С. 532.

12. Там же. С. 112.

13. Там же. С. 113.

14. Там же. С. 576.

15. Иваск Ю.П. Упоение Достоевского // Достоевский Ф.М. Бесы: роман в трех частях; антология русской критики / сост. Л.И. Сараскина. М.: Согласие, 1996. С. 697.

16. Долинин А.С. Исповедь Ставрогина (В связи с композицией «Бесов») // Литературная мысль. Пг., 1922. Вып. 1. С. 150.

17. Ницше Ф. Так говорил Заратустра: книга для всех и ни для кого / [пер. Ю. Антоновской]. М.: АСТ: Астрель, 2010. С. 86.

18. Мф. 26:52.

19. Грин А.С. Указ. соч. С. 43.

20. Лк. 18:9—14.

21. Ницше Ф. Указ. соч. С. 13.

22. Гессен С.И. Трагедия зла (Философский смысл образа Ставрогина) // Достоевский Ф.М. Бесы: роман в трех частях; антология русской критики / сост. Л.И. Сараскина. М.: Согласие, 1996. С. 672—673.

23. Достоевский Ф.М. Указ. соч. С. 238—239.

24. Ницше Ф. Указ. соч. С. 53.

25. Харчев В.В. Указ. соч. С. 71.