На правах рекламы:

• eurosmi.ru

Е.В. Ливская. «Мифопоэтическая система прозы А. Грина» (на материале рассказа «Фанданго»)

«Филологические науки. Вопросы теории и практики». — 2016. — № 1 (55).

Изучение мифопоэтического аспекта литературного произведения, мифопоэтических аллюзий и мотивов является одним из актуальных и значимых направлений литературоведения [8, с. 15]. По замечанию Е.Б. Скороспеловой, рассказ «Фанданго» (1927) становится микрокосмом фантастического «материка» Александра Грина [2, с. 150]. В художественном пространстве выдуманного мира, обладающего собственными географическими координатами, населенного образами из мифологии, раздвигаются пространственные и временные границы, тем самым художественная вселенная Грина превращается в бесконечное пространство человеческого духа [5, с. 112]. Точка на карте — Зурбаган — становится одной из ключевых координат Гринландии, по выражению Т.А. Парамоновой, «один из самых частотных индивидуально-авторских локусов гриновской прозы» [6, с. 279]. В современном литературоведении локус трактуют как «пространственный концепт с иерархической структурой, соотносящийся с культурным объектом реальной действительности, имеющим видимые или мыслимые границы, репрезентирующийся в тексте в виде ключевых слов-номинаций и организуемых ими ассоциативно-семантических полей...» [7, с. 32]. А.С. Грин точно и скрупулезно воссоздает координаты художественной вселенной его произведений, и одной из главных точек на карте гриновского мира становится Зурбаган.

Рассказ «Фанданго» открывается описанием зимнего послереволюционного города, плененного морозом и голодом. Голод в рассказе трактуется не столько как физиологическая потребность, сколько таинственное, инфернальное явление, вытягивающее из человека духовное, нравственное начало [3, с. 28]. «Я боюсь голода, — признается главный герой, Александр Каур, — ненавижу его и боюсь. Он — искажение человека. Настоящую мысль голод подменяет фальшивой мыслью, — ее образ тот же, только с другим качеством» [1, с. 278]. Уже с первых строк микромир рассказа двоится: образ реального, послереволюционного Петрограда искажается, ломается, превращаясь в апокалиптическое пространство, которому противостоит волшебная, солнечная страна Зурбаган. Центральная дихотомия реализуется в противопоставлении-взаимопроникновении двух миров: мира, «стиснутого морозом», и мира «в мае, в цвету апельсиновых деревьев» [Там же, с. 290].

Голод и мороз в рассказе не только оказываются физическими/физиологическими явлениями, но становятся предвестниками наступающего Апокалипсиса: «На серых домах окна были залеплены инеем. <...> заколоченные магазины с сугробами на ступенях подъездов, с разбитыми зеркальными стеклами; гробовое молчание парадных дверей, развалившиеся киоски, трактиры с выломанными полами, без окон и крыш, отсутствие извозчиков, — вот, казалось, как жестоко распорядился мороз» [Там же, с. 278]. В описанном отрывке шаг за шагом на город (шире — на бытие) наступает пустота, Ничто. А.С. Грин, используя сходные семантические цепочки слов, рисует картину опустевшего, заброшенного, неприютного, опасного для людей города.

Медиатором между профанным и сакральным мирами в рассказе становятся цыгане и произведения искусства (музыка, живопись). Подобно тому, как в балаганные напевы, растрогавшие до слез пьяных немцев, вкрадчиво вплетается «рука танца Фанданго, стремительного, как ветер, звучного, как град», так и в общую черно-серую обезличенную массу прохожих врывается «ералаш» цыган, чьи яркие, броские одежды и музыкальные инструменты приносят с собой напоминание о волшебной жаркой южной стране.

Вневременность цыган сближает их с главным героем рассказа, Александром Кауром. Так же как и цыгане, он чужой в этом черно-желтом мире одинаково шагающей, чеканящей шаг толпы. У героя «мороз не выжал юг, забежавший противу сезона в южный уголок души». Разобщенность на физическом плане бытия усугубляется разобщенностью на уровне ментальном — языка, мыслей, чувств. Живой, литературный язык Александра Каура противопоставлен обезличенным отрывистым обрывкам фраз окружающих, нередко лишенным какого бы то ни было смысла.

Александр Каур противопоставлен толпе, массе, уже поддавшейся соблазну принять быт за бытие [4, с. 113]. В мире вечной зимы голод победил, превратив сыры, окорока и хлеб в «исписанные парадоксы, метафоры, тончайшие аргументы самых праздничных, светлых тонов» [1, с. 280—281]. Это метафорическое перевоплощение предопределило обновленную систему ценностей нового общества, доказательством чему становится кульминационная сцена рассказа — приезд испанской делегации. При виде благовонных свечей, роскошных тканей, морских раковин, гитар, грифы которых украшены перламутровой инкрустацией, по лицам присутствующих скользит разочарование. Иностранцы, от которых, как от волхвов, ожидали дары — тюки с шоколадом, консервами и сахаром, оказались потомками древних греков. Их багаж, подобно брюху Троянского коня, скрывает в своих недрах не желанную еду, а никому не нужные предметы коллекционирования и искусства.

А.С. Грин задается вопросом: когда голод вытесняет все другие чувства и эмоции, нужно ли человеку искусство, нечто несъедобное и очевидно совершенно непрактичное? Ершов на этот вопрос отвечает: «Я из розы папироску сделаю! Я вашим шелком законопачу оконные рамы! Я гитару продам, сапоги куплю!.. Скройся, виденье, и, аминь, рассыпься!» [Там же, с. 301].

В уста предводителя делегации, Бам-Грана, А.С. Грин вкладывает измененную евангельскую истину: «Все взрослые — дети», и далее в ответ на истеричное выступление статистика Ершова утверждение: «Да, этот человек — не дитя» [Там же, с. 303]. Смуглые незнакомцы оскорблены и уходят в страну, где Ершову и ему подобным никогда не бывать.

Только детскому, чистому взгляду и сердцу откроется Царствие Небесное, и, по мнению А.С. Грина, только человек, способный видеть сердцем, способный замечать красоту и чудо в повседневности, получит ключи от волшебной, вечно юной страны.

Говоря о поэтике рассказа, следует отметить рамочную композицию рассказа, помогающую высветить фигуру героя-повествователя. Композиционная рамка позволяет подчеркнуть важнейшую для повествования (для литературы «экспериментального реализма» в целом) тему перехода, пограничного состояния между мирами. Образ границы между мирами дублируется в полуснах, полувидениях Каура, что позволяет говорить о близости рассказа «Фанданго» древнему жанру мениппеи. В полувидении Александра Каура являются заморские путешественники под предводительством профессора, Бам-Грана, верховного владыки Гринландии, и вся событийная канва рассказа может быть интерпретирована как сон/иллюзия героя-повествователя.

Эта гипотеза подкрепляется семантикой стихотворения, которое рассказывает Кауру Бам-Гран. Стихотворение представляет собой парафраз «Ein Fichtenbaum» Г. Гейне (в переводе М. Лермонтова «На севере диком...»). Во всех версиях наблюдаем антиномию: дерево, растущее на севере (у Г. Гейне — ель, у М.Ю. Лермонтова и А.С. Грина — сосна), и южное дерево — пальма. Дикий север в сыпучих снегах — это поэтический образ послереволюционного Петрограда, где неприкаянный герой, подобно одинокой сосне, видит сон о южной, жаркой волшебной стране, о стране вечной весны, чей мифопоэтический образ намекает на возрождение мира и человека. Заданный Г. Гейне параллелизм дерева и человека находит дальнейшее отражение в рассказе А. Грина.

Во всех трех стихотворениях сосна дремлет, а само слово «сон» оказывается этимологически родственно английскому «dream» — не только «сон», но и «мечта, желание». Весь рассказ можно интерпретировать как иллюзию, сон главного героя. В последней главе читатель узнает, что у Александра Каура есть жена — Елизавета Антоновна, к которой он и возвращается из волшебной страны. Протагонист как будто просыпается в другой реальности, пробуждается ото сна, отсюда: он буквально сосна. В финале рассказа Александр рассказывает стихотворение, представляющее собой дальнейшую трансформацию рассмотренных выше стихов: «В равнине над морем зыбучим, / Снегом и зноем полна, / Во сне и в движенье текучем / Склоняется пальма-сосна» [Там же, с. 318].

В каждой строке слова, противоположные по значению, становятся контекстуальными синонимами, благодаря чему снимаются исходные оппозиции «снег — зной», т. е. «зима — лето», оппозиция сна (неподвижности) и бодрствования (движения). Финал рассказа остается открытым, но символическими намеками А.С. Грин сообщает читателю о том, что Каур и его жена обретут новую жизнь, преобразятся, соответственно, ключевой мифологемой самого рассказа становится мифологема умирающего и воскресающего человека.

Тем самым небольшое произведение А. Грина «Фанданго» анализирует судьбу человека на смене исторических эпох. В центре повествования — «маленький человек», чей образ отсылает читателя к евангельскому «будьте как дети». Открытому, чистому взору Александра Каура раскрывается подлинное в жизни и искусстве, их истинная красота и живая прелесть. Логика чудесного, действующая в фантастическом мире А.С. Грина, сближается с логикой чуда в мифе. Миф «играет произвольно категориями — временем, пространством, количеством, качеством, причинностью» [5, с. 114]. Аналогичная игра характерна для гриновского мира, с тем отличием, что во вселенной Гринландии фантастическое неразрывно сплетено с действительным.

Литература

1. Грин А.С. Собр. соч.: в 6-ти т. М.: Правда, 1980. Т. 4. 850 с.

2. История русской литературы XX века (20—50-е годы): литературный процесс: учебное пособие. М.: МГУ им. М.В. Ломоносова, 2006. 450 с.

3. Ливская Е.В. Философско-эстетические искания в прозе С.Д. Кржижановского: дисс. ... к. филол. н. Калуга, 2009. 246 с.

4. Ливская Е.В. Художник как новый тип героя в русской литературе 1920—1930-х годов (на материале произведений С. Кржижановского, К. Вагинова, А. Грина) // Филологические науки. Вопросы теории и практики. Тамбов: Грамота, 2014. № 4 (34). Ч. 3. С. 113—116.

5. Лопуха А.О. Фантастический мир Александра Грина // Проблемы исторической поэтики. Петрозаводск: Изд-во Петрозаводского государственного университета, 1990. Т. 1. С. 112—114.

6. Парамонова Т.А. Система индивидуально-авторских локусов как механизм создания сверхтекстового единства прозы А. Грина (на примере функционирования локусов «Лисс» и «Зурбаган») // Самарский государственный педагогический университет. Педагогика и психология. Филология и искусствоведение. 2008. № 1. С. 279—287.

7. Прокофьева В.Ю. Русский поэтический локус в его лексическом представлении: дисс. ... д. филол. н. СПб., 2004. 335 с.

8. Солдаткина Я.В. Мифопоэтика русской прозы 1930—1950-х годов (А.П. Платонов, М.А. Шолохов, Б.Л. Пастернак): дисс. ... д. филол. н. М., 2011. 347 с.