На правах рекламы:

• Объявлении о сдаче в посуточную аренду квартир в москве www.ulitkahotel.ru.

В.Б. Кудрин. «Миры Александра Грина»

«Наука и Религия». — 1993. — № 9. — С. 46—47.

Писатель Юрий Домбровский вспоминал о своем разговоре с Грином: «...Опять заговорили об антирелигиозном сборнике, и тут ему это надоело. Он сказал: «Вот что, молодой человек, — я верю в Бога». Я страшно замешкался, замялся и стал извиняться. «Ну вот, — сказал Грин очень добродушно, — это-то зачем? Лучше извинитесь перед самим собой за то, что вы неверующий. Хотя это пройдет, конечно. Скоро пройдет». Незаурядное мужество — сказать такие слова малознакомому человеку в 1930 году! (Впрочем, как любила впоследствии повторять Нина Николаевна Грин, «если бы Александр Степанович прожил еще несколько лет, он неминуемо был бы уничтожен. Ему страшно повезло, что он вовремя умер»).

Но была ли вера Грина христианской? Обратимся к его произведениям, памятуя слова Грина, что писатель — это его книги.

В рассказе «Отшельник Виноградного пика» (1915) герой так определяет свое жизненное кредо: «Ешь много и вкусно, спи крепко, люби горячо и нежно, в дружбе и любви иди до конца, на удар отвечай ударом, на привет — приветом, и все, что не оскорбляет и не унижает других, разрешай себе полной рукой».

Написанный через семь лет рассказ «Лошадиная голова» — яркая иллюстрация к словам Иоанна Богослова: «Всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца» (1 Ин. 3, 15). Герой, вначале успокаивающий свою совесть тем, что он не убивал своего соперника, а только хотел, чтобы тот умер, в конце концов приходит к мысли: «Все равно, — мысленно я убивал его. Это одно и то же... Думаю и люблю. И умираю — потому что носил Зло». Свидетельствует ли этот пример о том, что в конце жизни Грин выяснил свое отношение к христианским заповедям? Герой «Дороги никуда» (написанной на пороге смерти) Тиррей Давенант хладнокровно убивает таможенников, виновных лишь в том, что они оказались на пути его друзей-контрабандистов. Сам Грин (в 1905 году стрелявший в свою невесту Катю Бибергаль, которая отвергла его предложение), отказался от применения насилия, но его герои продолжают спокойно прибегать к нему.

А как относился Грин к чудесному? Чем было чудо в его понимании?

В 1930—1931 годах Грин несколько раз приезжает в Москву, безуспешно пытаясь опубликовать свои рукописи (с конца 1920-х годов его перестают печатать). В Москве он часто останавливался в квартире писателя Николая Сергеевича Боброва (1892—1959) — в квартире № 155 дома 19 по Тверской улице (ныне — дом 9/17, строение 7). Этот дом на углу Тверской и Газетного переулка (до революции там находилась гостиница Фальц-Фейна) сам как бы взят из книг Грина. Грин говорил о квартире Боброва: «Я ощущаю здесь то, что неощутимо людям, отвлекающимся частностями — обстановкой, объёмом комнат, их внешностью. Я сосредотачиваю все свои рефлексы на общем — атмосфере, целом. Это — благополучие. Здесь дышится легко. Здесь — как в мире моих героев. Я не ощущаю здесь тревоги, которая особенно ощутима в гостиничных комнатах, гулких, как коридор, случайных...».

Сохранились воспоминания Н.С. Боброва о последнем визите к нему Грина 11 марта 1931 г. (это было в последний приезд Грина в Москву). В этот день Бобров ждал лётчика Михеева. В квартире Боброва уже находился его друг, работник газеты «Известия», Валериан Иванович Легат. Неожиданно в гости пришел Александр Степанович Грин (телефона в квартире Боброва не было). Бобров вспоминает:

...Ввалился мрачный, с проваленными глазами и резко очерченным носом, одетый в какое-то жалкое на заячьем меху пальтишко и в рваной шапке-ушанке. Кашлял — «дохал».

— Почему вы сегодня мрачны, как чугун?

Объясняю. Разговор заходит о предчувствиях. Я хвастаюсь — «могу вызвать, пробовал, и удачно».

Грин слушает с интересом.

— Попробуйте вызвать этого летчика.

Я делаю пассы и, кажется, пыжусь. Это тяжело физически.

— Сфера горизонта... Петровский парк, — бормочу я, направляя пальцы в сторону севера.

— Не получается, — иронизирует Легат, — давайте лучше выпьем.

— Но еще рано, — говорит Грин с какой-то странной усмешкой.

Мы выпиваем, закусываем, закуриваем. Грин рассказывает о своих опытах, о шестом чувстве, так развитом у него.

Проходит полчаса, час. Теперь мы слушаем Легата. Александр Степанович явно заинтересован им. Он рассматривает линии руки Валериана Ивановича. Лоб Легата высок и ясен, но Грин, посмотрев руку, долго смотрит на его лоб.

— И у него я вижу, — обращается он ко мне. Мы не понимаем Грина. Легат иронически улыбается. Неожиданно Грин произносит:

— Я делаю это, но мне удается очень редко. Вызываю нервных людей, людей с богатой нервной системой. Интеллектуально развитых людей. И это же я ощущаю сейчас... Я чувствую, что меня слышат. Я услышан! Ваш друг, — продолжает Грин, едет на «Лейнланде». Из разбитого окна брызжет. Он отстраняется от окна. Я вижу его...

Мы молчим. Легат вперил в Грина взгляд своих ясных синих глаз. Он изумлен. Мы изумлены оба.

Длительное молчание нарушается лишь обрывками его фраз:

— Он сошел с автобуса... Я снова вижу его... Глаза Грина не видят нас. Становится страшно.

— Он идет, поднимаясь по чугунным ступенькам. Входит в ваш коридор... Я слышу его шаги.

Пауза. И мы вздрагиваем: в дверь кто-то стучит, тихо, но настойчиво. Входит Иван Михеев.

И вот Грин настороженно слушает рассказ Михеева об эпизоде у острова Вайгач, когда над морем, вдали от берегов, чуть было не произошла катастрофа.

— Да! У меня есть небольшой рассказик на эту тему, то есть о шестом чувстве. — Грин по-юношески порывисто бросается к вешалке. Вынимает из внутреннего кармана своей заячьей шубы свернутые бумаги. Это разного цвета бланки, вырезанные из конторской книги разграфленные листы: «дебет», «кредит». Красные и черные линии. Листы исписаны почерком Александра Степановича.

— Все неоконченные вещи, — объясняет он, листая страницы. Их середины в складках протерты, чем-то подмочены.

— Боже мой, какое варварское обращение с рукописями Грина! — восклицает Легат, вызывая улыбку у Александра Степановича. Легат дарит ему огромный блокнот в легком переплете. Восторг Грина. Но вот он нервно, торопливо листает свои страницы. Он не находит нужного рассказа. От него сохранилась лишь одна страница, да и та порванная...

— Должно быть, я завернул в нее курицу в Мценске...

Молчание. Грин пытается прочесть засаленный обрывок страницы.

— Новая вещь? — спрашиваю я.

— Да! В ней ощутимо дано, как незримые флюиды мчатся вдаль по вашей воле. Вы посылаете их через пространства, реки и моря, — и близкая вам душа, ощущая незримое безпокойство, начинает действие, — неосознанно, неясно. Эти токи проходят через толщи каменных зданий города и могут достигать цели, но если бы вы знали, как это тяжело, — найти такую духовную силу, чтобы они дошли и проявили действие. Это умение надо воспитывать. У нашего хозяина, у нашего милого хозяина, кажется, не получилось! — Грин смеется, но мне не обидно. Зато Легат явно обижает меня:

— Наш хозяин чрезмерно увлекается одним графинчиком.

— Но и все мы увлекались его содержанием, — Возражает Грин.

— Но это — мистика, — возмущается Легат. Грин улыбается: — Как вы наивны, Валериан Иванович! А как же индийцы? Наука не отвергает этих явлений. Она не объясняет их. Оттого, что эти явления не изучены, они кажутся чудом. Но чудеса внутри нас! Духовная энергия, а она существует, опирается на физико-биологические силы... Практика была начата во время голодовки. В этот момент происходит очищение организма, обострение его духовных сил. Я заставлял оглядываться людей, сидящих на другой стороне бульвара, на противоположном его конце. Для этого достаточно, как аппаратом, пользоваться глазами, если объект видим.

Разговор заходит о снах.

— Мне снятся мои завтрашние вещи. Я читаю их ночью. Утром я прищуриваю глаза... Вижу их... И пишу...

Далеко за полночь мы прощаемся с Михеевым. Грин остаётся у меня.

— Скромный, кристальной чистоты и огромной силы человек! — говорит он. — В нём исключительная, свойственная большим умам, простота. Я не знал до сих пор наших лётчиков. Я сейчас буду писать о них. И прежде всего о милом Иване Васильевиче!

Через полтора года я летел над горой Агармыш (в Крыму). У подножья покрытой золотистым туманом горы выпуклой точкой рисовалась могила писателя.

Как мы видим из воспоминаний Боброва, телепатические способности — не только одна из тем в творчестве Грина. Этими способностями обладал сам автор. В начале двадцатого века сама мысль о реальности явлений, подобных телепатии, представлялась широкой публике необычайно смелой: массовое сознание утратило тысячелетнюю культуру общения с духовным миром. Для этой культуры чудо было не самоцелью, а одним из средств спасения.

Грин не случайно отказывался признавать свои способности мистическими. Его интересовали таинственные явления как свидетельство неограниченных возможностей человека, его власти над природными силами. Это характерно скорее для эпохи романтизма начала XIX века, чем для более поздней русской классической литературы: ее больше интересовали нравственные коллизии. В своем раннем рассказе «Жизнь Гнора» Грин провозгласил: «Над прошлым, настоящим и будущим имеет власть человек». К концу жизни Грину пришлось убедиться в том, что эта истина справедлива с большими оговорками. Трагедия, происходившая вокруг, не оставляла возможности убежать от нее, и уповать на собственные способности было безсмысленно. «Летающий человек» Грина гибнет: есть страдание и смерть, от которых не избавляет умение летать.

В чем же причина необыкновенной популярности Грина в 60—70-е годы нашего столетия, после четверти века замалчивания? Наверное, дело в неистребимой потребности человека верить в чудо. Современные люди склонны увлекаться всевозможными сверхъестественными явлениями, потому что в глубине их души таится желание поверить в главное чудо — чудо безсмертия. Каждый, кто уверовал хотя бы в одно из этих явлений, как бы повышает вероятность своего личного безсмертия — даже если не хочет себе в том признаться. В условиях разгрома Церкви, дающей истинную Вечную Жизнь, люди нуждались в имитации духовной жизни. Официальная идеология была вынуждена приспособить для этой цели многие явления культуры, в том числе и книги Грина.

Еще в 1920 году Грин написал предисловие к «Алым парусам» (не вошедшее в опубликованный текст феерии), где отвергал всякую мысль о политической злободневности книги: «Надо оговориться, что любя красный цвет, я исключаю из моего цветного пристрастия его политическое, вернее — сектантское значение. Цвет вина, роз, зари, рубина, здоровых губ и маленьких мандаринов, кожица которых так обольстительно пахнет острым летучим маслом, цвет этот — в многочисленных оттенках своих — всегда весел и точен. К нему не пристанут лживые или неопределенные толкования. Вызванное им чувство радости сродни полному дыханию среди пышного сада».

Однако это предисловие было забыто. Пионерские галстуки и вымпелы развевались на ограде гриновской могилы, образы «Алых парусов» вошли в мифологическую систему революционной романтики. Однако реальная жизнь тех лет была настолько чужда Грину, что во всех его послереволюционных произведениях действие развертывается в полусказочном мире (в некоторых творениях Грина, созданных до 1917 года, действие происходит в России). Грин мог допустить участие своих героев в небольшой перестрелке, жертвой которой пал Тиррей Давенант, но не в массовом терроре. Значит ли это, что с переходом к нормальной жизни оживится интерес к Грину? Думается, что да, — хотя и отпадет необходимость использовать наследие писателя в качестве суррогата Священного Писания.