Е. Литвинов. «Религиозные мотивы в творчестве Александра Грина»

В настоящее время уже доказана неразрывная связь творчества Александра Грина с литературой и вообще культурой эпохи модернизма, то есть с важным переломным этапом на рубеже XIX и XX веков¹. Это особенно ярко проявилось в соединении его наследия с тогдашним русским литературным, на самом деле, эклектическим процессом. Поэтому творчество Грина надо рассматривать масштабно, независимо от неравнозначности многих его произведений.

Итак наследие Грина отражающее тенденции времени, также свидетельствует о его эклектичности. В творчестве писателя, как в призме, переломляются, переплетаются различные положения литературных направлений начала века. Это особенно отчетливо проявилось в поэтике не только ранних, но также и последних произведений писателя, то есть созданных уже в конце двадцатых годов.

Естественно такая тесная связь творчества автора Дороги никуда с литературным процессом начала века, века повышенной заинтересованности судьбами русской и общечеловеческой культуры и цивилизации, также оставила неизгладимый след не только в поэтике писателя.

Кстати, внимание русских писателей этого периода было одновременно привлечено к вопросу продиктованному эпохой, вопросу перевоспитания человека и общества. В русской литературе того периода проявилось, впрочем как и в общественно-политической мысли, несколько путей обновления и исправления существующих порядков². Первый путь соединялся с неохристианством, с моральным перевоспитанием или возрождением человека; второй — базировался на марксизме и был нацелен на радикальные общественно-политические перемены — очень заманчивые, но и непредсказуемо опасные особенно в области сохранения культурной традиции.

В литературе эти стремления проявлялись довольно расплывчато, хотя с течением времени поляризация положений все более усугублялась³. Резкое размежевание позиций по отношению к культуре, в первую очередь, к европейской христианской культуре, с особой силой проявилось именно в двадцатые годы. Такое положение вещей повлияло на характер применения и использования религиозных мотивов в литературе.

В этом отношении особый интерес вызывает в русской литературе начала века (десятые, двадцатые годы) именно декадентские течения и тенденции. Сразу надо сделать оговорку, что мы отнюдь не намерены придерживаться той крайней позиции критики, бытующей до сих пор, которая стремится к полному и резкому отрицанию этих явлений, чаще всего сведенных лишь к упадническим настроениям⁴. Наоборот мы считаем русское декадентство весьма своеобразным и даже оригинальным, особенно в отношении решении вопроса роли и значения культуры, прошлого культурного наследия, в частности христианской культуры. Следовательно дело не только в определенных настроениях (типа мировой скорби), но и идейных положений.

Надо одновременно добавить, что если на Западе декадентство — это вполне определившееся литературное направление, то в России оно стало довольно расплывчатым и проявлялось скорее в симбиозе с символизмом, натурализмом, импрессионизмом или экспрессионизмом. Об этом свидетельствует творчество Валерия Брюсова, Константина Бальмонта, Федора Сологуба, конечно Александра Грина и др.

Самой характерной чертой декадентства является не только отрицание реализма, позитивизма и сциентизма, но и создание новой специфической литературы. Для такой литературы самым важным в жизни, и в творчестве становится индивидуализм и эстетизм, именно культ созидания и красоты.

В связи с этим многие аспекты реальной жизни, в том числе и религиозные мотивы, писатели близкие к декадентским идеям вполне сознательно подчинили своему профетизму, искусству. В этом отношении они резко отличались от символистов и приверженцев неохристианства, а также новых нигилистов из лагеря пролетарской культуры.

Конечно, Грин и другие русские писатели, увлеченные некоторыми декадентскими идеями, скорее стремились освободить своих героев от четко разработанной сферы религиозных догм и ограничений. Интересен в этом отношении именно Грин. Об этом свидетельствует целая галерея гриновских героев от ярких индивидуалистов до не менее интересных альтруистов — от Гнора до Давенанта и Друда, то есть от первых, так называемых, эсеровских рассказов до последних романов изданных в конце двадцатых годов.

Неоднократно индивидуализм героев Грина (особенно в ранних рассказах) был сродни романтическим персонажам Лермонтова, Байрона, или Мицкевича в своем противопоставлении, отрицании или борьбе с Богом (Она) отождествляемым с роком, судьбой. Тем не менее герои Грина (Гнор, Гинч, Блюм, Гез) не повторяли романтический типаж, не стали романтическими типами, в чем настойчиво уверяла нас критическая литература⁵. Дело здесь не только в том, что концепция героя подвергалась у Грина эволюции. В ней важную роль сыграло влияние и одновременно отталкивание, полемика с идеями Ф. Ницше (концепция сильного человека, аморализм), которые в конце автор Крысолова подчинил главным принципам своей идейно-эстетической программы (дидактизм).

Характерной чертой такого типа героев (положительных и отрицательных) стало полное равнодушие к религии. Это видимо своеобразное явление декадентской литературы, сложившееся под влиянием учения Ницше.

Конечно, в некоторых произведениях автора Джесси и Моргианы встречаются даже антирелигиозные (Жизнеописание великих людей) или антиклерикальные акценты (Капитан Дюк). Неоднократно проявляется и богоборчество (Она, Карантин).

Герои Грина и других русских писателей той поры «стремились не в обитель, а скорее хотели завоевать мир. Совершали это не в одиночку а с полным сознанием своей связи с большими, современными обществами»⁶, переживающими крупные цивилизационные и экзистенциальные проблемы.

Поэтому Грин, сам устремленный к дидактизму не мог все-таки согласиться с евангелизмом, минимализмом и вегетарианством Льва Толстого⁷. Автор Алых парусов пытался воспитать своего нового, стремящегося к демократизму читателя, не столь на основе Декалога, сколь широко понятом гуманизме и совершенствовании единицы в тесной связи с природой и культурным наследием.

Герой Грина эволюционировал в том направлении, отвергая и аморализм декадентства (также проявляющийся в раннем творчестве писателя) и мистицизм символистов. В этом отношении полемика Грина с символистами ярко проявилась в романе Блистающий мир.

Однако герои Грина (Давенант, Грей, Ассоль, Друд) это не атеисты в марксистском понимании и не те типы персонажей русской литературы советского периода, которые вдруг не только забыли о Боге, но и вообще о христианской культуре, сложившейся тысячелетиями.

Герои Грина зрелого периода погружены в культуру, искусство и природу. Они гармоничны на особый лад, скорее декадентский лад, то есть учитывающий монизм, полную свободу — раскрепощение духовных физических сил и возможностей человека. Поэтому Грин культивировал декадентскую веру в силу искусства без Бога, верил в могущество воздействия такого искусства на человека. В этом именно отношении эта вера смыкается с учением Ницше о гармоническом человеке, связанным с искусством, знанием и природой. Именно поэтому герои Грина гораздо сильнее и глубже связаны с искусством и природой, чем с религией. В этой связи с искусством можно найти реализацию Грином модернистского постулата синкретизма искусства, о чем свидетельствуют почти все произведения писателя, особенно же последние романы (Золотая цепь, Блистающий мир, Дорога никуда, Джесси и Моргиана).

Однако негация Грином приоритета религии и веры в Бога отнюдь не сводилась к отрицанию христианской культуры и ее многочисленных и разнообразных атрибутов, что проявилось именно в применении писателем многих религиозных мотивов.

Герои Грина знают Библию единственную священную книгу всех христиан, основу христианской культуры и морали. Писатель неоднократно цитирует Библию, использует многочисленные эпизоды, мотивы и символы. Есть даже цитата из Библии в качестве эпиграфа (см. рассказ Трагедия плоскогорья Суан), что имеет особое значение.

Автор Крысолова использует библейский источник в своих целях. Характерным примером является своеобразный эпизод в церкви из романа Блистающий мир. Кстати этот фрагмент в первом издании книги подвергся остракизму, то есть был исключен⁸.

Друд, главный герой Блистающего мира, особо ценился писателем в морально-этическом отношении, пожалуй, даже больше чем Иисус Христос. Именно это доказывает весьма шокирующая, но отнюдь не антирелигиозная сцена, когда для Руны, героини романа и антиподу Друда он представляется учителем и наставником маленького Христа, находящегося на руках Богоматери. Ведь в этом эпизоде главный герой обращает внимание Иисуса на компас и морскую раковину — атрибуты правильности моральных путей человечества якобы забытых Христом, потерявшим интерес к шуму и гулу волн человеческих страстей, порывов и поисков.

Этот эпизод в романе приобретает прямое символическое значение, которое расшифровывается не только в контексте целого произведения Грина, но и Библии, утвердившей символический смысл образа Богоматери с Младенцем.

Точно так же никак нельзя понять смысла поведения жителей Каперны из Алых парусов без контекста Библии. Это касается и отношения молодого Грея к картине распятого Христа, то есть, к его страданиям.

Также целый ряд чудес, образов и эпизодов совершенно неестественного порядка имеет прямое или косвенное отношение к Библии. Об этом свидетельствует образ Друда («летающего человека») из Блистающего мира, Фрези Грант из Бегущей по волнам или прозревшего Рена из рассказа Судьба взятая за рога и др. Эти образы и эпизоды приобретают в контексте Библии более глубокий морально-этический смысл, но с другой стороны возвеличивают героя, человека в нравственном отношении и указывают на его возможности. Иначе говоря, дидактика Грина — многогранная, использующая намек и ссылку на Библию, привлекающая своей символикой и толкающая читателя к ассоциациям, сопоставлениям и раздумиям. Она принуждает читателя к активному восприятию произведения и его универсальных идей.

Есть в этих ссылках своеобразная тенденция к поучительности, к наставничеству, особенно в зрелом периоде творчества автора Блистающего мира, но оно довольно далекое от религиозного мировоззрения. Дидактизм Грина осуществляется путем переделки, намека травестации многих цитат, сцен, эпизодов из Ветхого и Нового Заветов во имя его литературных целей.

Такой декадентский, прагматический подход Грина к религиозным мотивам, как атрибутам вообще христианской культуры, указывает на существование в русской литературе начала века гораздо более сложных путей решения вопроса преемственности традиции, решаемой не только в рамках трафаретной оппозиции реализма — модернизма. Притом трактовка Грином религиозной культуры не была оторвана от общеевропейских тенденций в этом отношении.

Примечания

1. См. В. Ковский, Романтический мир Александра Гриш, Москва 1969; J. Litwinow, Proza Aleksandra Grina, Poznań 1986.

2. Z. Barański, Literatura lat 1896—1917. В: Historia literatury rosyjskiej, pod red. M. Jakóbca, Warszawa 1976, s. 460, wyd. II.

3. Rosyjskie kierunki literackie. Przełom XIX i XX wieku, wybór i opracowanie Z. Barański i J. Litwinow, Warszawa 1982.

4. А.Г. Соколов, История русской литературы конца XIX начала XX века, Москва 1979, с. 152—184.

5. См. Ю. Киркин, Александр Грин. Библиографический указатель, Москва 1980; Н. Кобзев, Критика о творчестве А. Грина при жизни писателя, «Вопросы русской литературы» 1971, № 1; А. Шевченко, А.С. Грин в советской критике. В сб.: Вопросы русской и зарубежной литературы, Ростов-на-Дону 1967.

6. М. Głowiński, Maska Dionizosa. В кн.: Młodopolski świat wyobraźni. Studia i eseje, pod red. M. Podrazy-Kwiatkowskiej, Kraków 1977, с. 292.

7. См J. Litwinow, ук. соч., с. 58—59.

8. См. А. Грин, Блистающий мир, Москва—Ленинград 1924.