В. Купченко. «Второе "я" Александра Грина»

Простим угрюмство — разве это
Сокрытый двигатель его?..

А. Блок

В своем очерке об А. Грине («Остров Коктебель». М., 1981, с. 41—43) я опубликовал три его письма к Волошину: от 30 апреля 1926 г., 8 ноября 1927 (год, установленный по штемпелю на открытке, в книжке «выпал») и от 19 апреля 1930 г. (Дополнение: в первом Волошину был рекомендован писатель Дмитрий Иванович Шепеленко (1897 — после 1958), издавший всего одну книжечку в 20 страниц — поэму «Прозрение», выпущенную в Тифлисе в 1920 г.; переиздание в Москве в 1924). Уже после выхода «Острова», на чердаке Дома поэта была обнаружена корзина с письмами к М.А. и М.С. Волошиным от разных лиц за 1931—1932 годы. И среди них — два письма Грина!

Первое, по сути, записка (карандашом):

«21 августа <1931>.

Здравствуйте, дорогая Мария Степановна и

Максимилиан Александрович!

Будьте добры отнестись к моей просьбе положительно: податель сего, инженер Дмитрий Аркадьевич Стефанов едет в Коктебель на 1 месяц. Укажите ему, пожалуйста, где и как скорее найти удобную недорогую комнату, а, м.б., Вы временно и приютите его?

Я возвращаюсь из Москвы, где был 6 дней. Если придется вскоре быть в Коктебеле, расскажу преинтересные вещи.

Пишу в вагоне, на ходу.

Ваш А. Грин».

Добравшись до Старого Крыма, Грин 23 августа (штемпель на конверте) пишет снова:

«Дорогие Мария Степановна и Максимилиан Александрович!

Благодарю Вас за содействие, оказанное Стефанову. Это письмо передаст Вам моя сестра, Катерина Степановна Маловечкина¹, приехавшая с Д<альнего> Востока посмотреть на Крым и меня. Сегодня она с детьми, по соблазну моих разговоров, хотят собирать камушки; все же я прошу показать им Вашу отличную коллекцию фернампиксов. Они вечером уедут обратно в Ст<арый> Крым, а 24 — в Москву.

Я пробыл там 6 дней. В отличие прошлому году, когда Москва по пустоте в лавках и во всем — приближалась к 1918 году, ныне она представляет ужасную смесь обжорки с сумасшедшим домом и показательной вивисекционной камерой. Город завален хлебом, булками, печеньем, сухарями; рабочие толпами бродят по рынкам, сбывая охапки своих батонов по 80 к<опеек> за штуку; они также продают мясо, рыбу, сахар, воблу и все, чем напихивают их в закрытых распределителях. У торговок молоком высятся до второго этажа пирамиды булок, взятых в обмен на молоко. «Коммерческие» магазины продают икру, сыры, колбасу, осетрину; цены страшные, но магазины полны.

На подоконниках (с улицы) валяются фунты недогрызанного хлеба, корок и проч<его>.

Город полон крыс, кошек и собак. Выходя рано утром, я то и дело натыкался на дохлых, весьма жирных крыс; кошек же такое изобилие и суета, что я, человек суеверный, не раз возвращался обратно, когда кошки пересекали дорогу. Доги и овчарки (а их тысячи) получают паек: 25 ф<унтов> мяса в месяц и 16 килограм<мов> хлеба. Надо понимать...

Встречаются новые большие здания, огромные кафе, — все в том же мрачном стиле модернизованных синагог. Толпа страшная. Она жадна, стремительна и слепа.

Остальное — при случае.

Нина Николаевна около месяца пролежала с воспалением желчного пузыря. Мы временно остановились внутри себя, как часы, положенные в чемодан.

А.С. Грин».

Оба письма — вполне добрососедские: трудно представить, что написаны они после выходки Грина, которая неизбежно должна была бы привести к разрыву отношений — если бы касалась не всетерпимейшего Волошина. Вот как поэт живописал этот эпизод в письме к юному партийцу К.М. Добраницкому² 27 апреля 1931 г.:

«Недавно, когда было особенно одиноко, к нам неожиданно заявился: «писатель». Я его не называю и не особенно долюбливаю и знаю как человека крайне бестактного и «пьющего». Литературу его за общее его направление недолюбливаю, но нахожу в ней иногда совсем неожиданную тонкость и деликатность образа. Он начал свою беседу к<онтр>революционными речами в таком стиле, что от него бы павианы покраснели. Много говорил об общих знакомых, но так, что я чувствовал себя оскорбленным за людей. Есть разные основания тонуса зрения. Художники это знают и походя, говоря друг о друге, выражаются: «он видит приземисто», «он видит удлиненно». А этот видел всех «подло». Темы его разговора сводились к тому, как тот или этот «подлизывается» или «подыгрывается». И подразумевалось, что он-то, говорящий, никогда и ни к кому не приспосабливается. Все время он свои мнения запивал глотками из бутылочки, которую доставал из бокового внутреннего кармана, где бумажник. Это давало ему неиссякаемо-скучный и однообразный подъем красноречия. Пробку из бутылки он вынимал технически ловким жестом: подшлепником. Я иногда не выдерживал и начинал на него кричать. Тогда он съеживался и робким голосом говорил: «Я же Ваш гость... на гостей нельзя кричать». М<арию> С<тепановну> он заставил три раза подряд ставить самовар: «Я хочу крепкого чаю и горячего. Я живу только нервами. Мне их надо все время взвинчивать». Он остался у нас ночевать. Мы его положили в столовой и он ночью нагадил во все ведра с чистой водой для питья. Это был ...... Провожая его, я ему сказал: «Я Вас всегда рад видеть, но те бутылочки, что Вы носите в кармане, мне глубоко не интересны: они всегда говорят одно и то же во всех, кем бы они ни были выпиты. Я сам не пью и беседовать с ними из «чужих уст» считаю очень скучным». «Словом, — сказал он, — Вы деликатно высказали мне, что меня трезвого Вы с радостью принимаете, но пьяного вовсе не хотите меня видеть».
— Вы меня поняли совершенно точно.
Потом он распростился, но из Коктебеля ему не удалось уйти. Он зашел еще раз в Кооператив и ночью мы узнали, что <он> просил приюта на ночь у одного из наших соседей, но к нам уже не появлялся.
Так была удовлетворена судьбой моя жажда «человека».»

То, что речь идет именно о Грине, подтверждают мемуары Л.О. Крумбюгеля³ «Максимилиан Волошин», написанные в 1932 г. Приведя фразу поэта: «Вас я всегда рад видеть, но только не в обществе алкоголя», автор замечает: «Волошину казалось, что он очень чувствительно отделал Грина». Замечательно, что и Грин рассказал об этом посещении Коктебеля. 29 апреля 1931 г. он писал И.А. Новикову: «...на днях я затеял пройти пешком в Коктебель. Я шел через Амеретскую долину⁴, диким и живописным путем, но есть что-то недоброе, злое в здешних горах, — отравленная пустынная красота. Я вышел на многоверстое сухое болото; под растрескавшейся почвой кричали лягушки; тропа шла вдоль глубокого каньона с отвесными стенами. Духи гор показывались то в виде камня странной формы, то деревом, то рисунком тропы. Назад я вернулся по шоссе, сделав 31 версту. Очень устал и понял, что я больше не путешественник, по крайней мере — один; без моего дома нет мне жизни. «Дом и мир». Всё вместе или — ничего». (Воспоминания об Александре Грине. Лениздат, 1972. С. 558). Как видим, ни Волошин, ни ночевка в Коктебеле не упомянуты: такое очевидно, вспоминать не хотелось! Между тем, поэт зафиксировал точную дату этого визита: в его доме сохранился плоский камешек с пляжа с надписью: «Дар Грина 19 22/IV 31 г.» М.С. Волошина в своих мемуарах «Макс в вещах» ошибочно прочла год как 32-й (и в своем «Острове Коктебель» я повторил эту ошибку). Между тем, сразу по приезде, в конце августа, Грин слег и уже не поднимался... То же, что камень был подарен Грином именно во время визита, описанного Волошиным, подтверждает следующая многозначительная реплика его жены: «О, этот последний приход к нам Грина! О нем я буду говорить отдельно»... Мария Степановна и устно вспоминала эпизод; рассказы ее (очень меня тогда шокировавшие) я записал 25 января 1971 г. и 16 мая 1974 г. Для связности объединяю их в один рассказ, ни в чем, разумеется, не изменяя.

«Он был по натуре злой хам. Завистливый к людскому здоровью, красоте. Типичный Передонов. Он плевал на акварели Остроумовой-Лебедевой, которые выиграл в лотерею. Приклеил хлебом к стене и плевал. Это видела А.Л. Домрачева⁵. В Коктебеле был Кооператив — и вот, к нам оттуда раза два приходили: «Грин сказал, что Вы за него заплатите». А как он наделал в чистое ведро... И еще с балкона столовой писал вниз в решетку... Я его ведром отколотила, в Щели... Он жаловался Максу: «Максимилиан Александрович, она ведьма... Я ведь Ваш гость».
— «Ну, значит, Александр Степанович, Вы ее довели, у Маруси очень доброе сердце». На Вс. Вишневского он спихнул кирпич с балкона (это видела Манухина⁶). Татида⁷ как-то прибежала к Максу: «Кто этот странный господин? Он меня сейчас нагнал: «Ну, жидовка, я тебя сегодня ночью зарежу!» А Максу говорил: «Вы окружили себя коммунистами и жидами!» Перед нашим соседом-батюшкой⁸ так кощунствовал («что ж вы — поп, а не в ряске?»), что Макс стукнул кулаком по столу: «Извольте уважать отца Михаила!» Нет, это патологический был тип».
— Как же Волошин его терпел?

«Макс по своему любил его и даже от меня защищал. Очень ценил «Крысолова». Его поражало: откуда, при цинизме Грина, у него такие образы... мягкие... «Маруся, он воссоздает мечту... А в жизни делает все наоборот». Макс любил с ним разговаривать, делал большие прогулки.

Нину Николаевну он к нам привел в 1925-м — Макс ее назвал «Венера второй гильдии». (Сугубая мещанка... наряжалась до неприличия). У меня впечатление, что она его немного стыдилась. А он ее побаивался. «Только Нине Николаевне не говорите!» Но она быстро узнавала, когда он выкомаривал. Когда в апреле 31-го он пришел пьяный, Макс пошел его провожать. Вернулся радостный: «Я ему сказал: «Я очень люблю Вас, но не в обществе бутылочки».

Свидетельства о пристрастии Грина к спиртному и его «богемности» повторяли мне и другие его современники. Н.Л. Манухина, вторая жена Георгия Шенгели, рассказывала в феврале 1971 г.: «В Москве он часто останавливался у нас, в Борисоглебском. Когда он не пьяный — это утомительно воспитанный человек. Но страшно интересный. А пьяный — хам хамом. «Какого черта у Вас такой маленький графинчик!» В нашу комнату надо было идти через дортуар из пятнадцати медичек. А Грин является в два ночи — раз, другой. Я встречаю его как вепрь: «Это Вы в 10 часов пришли?!» — «Ну, и охота Вам сердиться? И жить очень хорошо!» И запел «Черный глазок» — любимая его, когда пьян. В этом состоянии он молился: «Господи, помилуй жену мою, Нину Николаевну Грин — Феодосия, Бассейная улица, дом 18... И меня, хоть и сволочь пьяная... Но ради моей жены, Нины Николаевны Грин — Феодосия и т. д.» Когда я в шутку напомнила о нас, он согласился: «Ну ладно, можешь миловать и моих хозяев»... Но адреса не дал!»

Поэт А.А. Штейнберг⁹ привел двустишие-самоаттестацию Грина: «Привет вам шлет потатор, Король вина и пива император». (Моя запись 5 февраля 1972 г.). Художница Н.Т. Сорокина¹⁰ вспоминала, как, вместе с М.С. Волошиной, разувала вдребезги пьяного Грина, укладывая его спать «под Таиах» (запись 28 января 1971 г.). В этом же ключе описан визит Грина в шуточном стихотворении Марка Тарловского¹¹ «Пиявный сон в Коктебеле» (15 июля 1929 г.): на три четверти оно посвящено Грину и датирует для нас один из его приездов в Коктебель:

Максу ставили пиявок.
Столь обильная закуска
Привила им стиль и навык
В мокром деле кровопуска.
По земле несется слава —
И чудовищем несытым
Исполинская пиява
К Максу тянется с визитом...
Это бог земных пиявиц,
Пьяный кровию и пивом,
Грин-писатель, Грин-красавец,
Духом горд Максо-любивым.
Ты довольно в пиве плавал,
Ты замешан в мокром деле:
Спи, диавол, спи, пиавол,
В доброй Максовой постели!

В общем, Грин был сильно пьющим и очень поэтому тяжелым в быту человеком. Однако злонамеренности в его «свинстве» весны 1931 г. могло и не быть: в волошинском доме не было туалета, а найти в темноте (электричества тоже не было), спросонья и под сильным хмелем, дорогу на двор было не просто... Другое дело, что некоторые другие его художества, действительно, отдают передоновщиной. Не зря же К. Паустовский признавал, что тяжелая жизнь Грина должна была бы сделать из него «преступника или злого обывателя». («Жизнь Александра Грина»). Но Паустовский не знал Грина лично — и вообще грешил в своем творчестве сильной идеализацией всего и вся (противопоставляя «прекрасную» советскую действительность «невыносимому» царизму). Волошин же настаивал (в частности, в письме к Е.П. Орловой¹² от 13 сентября 1917): «Хорошо видеть людей лучше <...>, но величайшая добродетель — точность. А идеализация, до которой они сами дотянуться не могут, может быть так же гибельна, как и принижение их». Еще раньше, в письме к матери от 28 января 1914 г. поэт отстаивал право каждого на «противоречия»: «Достоинство человека — только в его борьбе с самим собой — поэтому, когда слышишь или видишь что человек совершает поступок нехороший, — прежде всего должно явиться не осуждение, а желание разгадать, в чем была его борьба».

Однако в своем письме к Добраницкому Максимилиан Александрович погрешил против собственного призыва никого не осуждать. (В п. к Е.П. Орловой от 11 дек. 1917 г. он даже утверждал: «Когда кто-нибудь дурно и осуждая говорит и сплетничает о других, это всегда исповедь — бессознательная и потому очень страшная в своей откровенности»). Тем более не следовало бы ему сообщать о «контрреволюционных» тирадах Грина партийному журналисту и сыну революционера — в эпоху уже начавшегося доносительства! (В наши дни выяснилось, что К. Добраницкий определенно был секретным сотрудником НКВД). Но Волошин увидел в «Казике» лишь «пылкого романтика», образец правдивого и настоящего коммуниста... (Письма к С.А. Толстой-Есениной от 26 и 27 февраля 1931. Дом-музей Л.Н. Толстого, к.п. 20551).

О действительно плачевном положении Грина в его последний год свидетельствует прошение писателя в правление Всеросийского союза советских писателей от 26 августа 1931 г. о назначении ему персональной пенсии. (ИМЛИ, ф. 95, оп. 1, № 5). Указывая, что 22 ноября исполняется 25 лет его литературной деятельности, Грин писал: «Теперь мне 51 год. Здоровье вдребезги расшатано, материальное положение выражается в нищете, работоспособность резко упала. Уже 2 года я бьюсь над новым романом «Недотрога» и не знаю, как скоро удастся его закончить. Гонораров впереди — никаких нет. Доедаем последние 50 рублей». Адрес: Старый Крым, Октябрьская, 51. Поддерживая эту просьбу Грина 18 сентября 1931 г. в правление ВССП писал Г.А. Шенгели. (Там же).

В любом случае, поставить крест на Грине Волошин не мог — свидетельством чему служит и сохранившийся в его доме уже упоминавшийся плоский камешек. М.С. Волошина вспоминая позднее «этот последний приход к нам Грина», размышляла: «Словно М<акс> знал, что он будет последний, и отметил его». А 19 июня 1932 г. Волошины получили короткое и трагическое письмо Н.Н. Грин (как и все прочие материалы публикуется впервые):

«19/VI 32

Дорогой Максимилиан Александрович,

Александр Степанович умирает от рака желудка. Если у Вас в литерат<орском> доме есть любящие его, пусть приедут навестить или напишут ему. Я хочу его развлекать последние дни. О своем положении он не знает. О болезни говорить не любит. Жить ему уже недолго. 10 мес<яцев> легочной болезни его сильно истощили, а это доканывает.

Ваша Н. Грин.

Ст<арый> Крым. ул<ица> Либкнехта, 40».

К прискорбию, просьба Н.Н. Грин вряд ли была выполнена: коктебельский Дом творчества, едва формировавшийся, был пуст (из писателей в это время в Коктебеле были П. Павленко, Виктор Серж¹³, Всеволод Рождественский). Волошин же всю зиму задыхался, был в сильной депрессии и сам нуждался в поддержке. Грин скончался 8 июля: всего через 33 дня Волошин последовал за ним... 21 августа 1932 года Н.Н. Грин писала И.А. Новикову: «У меня все еще ощущение, что А.С. не умер, что я все делаю для него, как зимой. Да и Макс Волошин туда же ушел. Как им пришлось — обоим в одно лето! И странное у меня появилось ощущение, когда я услышала о смерти М.В.: А.С. будет «там» не так тоскливо»...

Примечания

1. Е.С. Маловечкина (урожд. Гриневская, 1889—1968); ее муж, П.С. Маловечкин — автор библ. указателя литературы о Камчатке.

2. Казимир Мечиславович Добраницкий (1906 — 1937) — сын директора Публичной библиотеки; журналист, партийный функционер. Расстрелян.

3. Крумбюгель Леонид Оттонович, издатель — москвич (в 1909 г. издал «Материализм и эмпириокритицизм» В. Ленина); с 1925 (?) бывал в Коктебеле, где его жена держала лавку.

4. Эмеретская (от тат. «эмерет», богадельня) балка идущая от Старого Крыма к горе Коклюк, западной оконечности Узун-Сырта. Далее Грин шел к Коктебелю, по-видимому, болотистой Баракольской долиной.

5. Домрачева Александра Лаврентьевна (урожд. Куницына, 1880—1967) — харьковчанка, жена юриста, друг Волошиных, гостившая у них в Коктебеле с 1925 г.

6. Манухина Нина Леонтьевна (1893—1980) — поэтесса, 2-я жена Г.А. Шенгели. В Коктебеле отдыхала в 1925, 1927, 1928, 1929 гг.

7. Татида — псевдоним Татьяны Давидовны Цемах (1890-ок. 1943): бактериолог, поэтесса.

8. Священник Синицин Михаил Васильевич (1869—1932) имел в Коктебеле дом (с 1910 г.) по соседству с Волошиным. В 1931 «раскулачен».

9. Штейнберг Аркадий Акимович (1907—1984) — поэт, переводчик.

10. Сорокина Наталья Тихоновна (1918—1991) — художница, бывала в Коктебеле в 1926, 1927, 1929, 1930 гг.

11. Тарловский Марк Аркадьевич (1902—1952) — поэт, журналист.

12. Орлова Екатерина Павловна — поэтесса, журналистка (в 1930 — сотрудница г. «Красная Татария», Казань).

13. Виктор Серж (наст. имя Виктор Львович Кибальчич, 1890—1947) — франц. писатель, троцкист.