На правах рекламы:

• dozeninfo.com

Т.Е. Загвоздкина. «Вятская провинция в художественном мире А. Грина»

Понятие «провинция» к началу XX в., резко расширяя спектр своих значений, заключает в себе два основных смысла — убогого, глухого захолустья: «с этим термином связано негативное переживание провинциального существования как нахождения "на краю ойкумены", на границе между культурой и ее отсутствием»¹. И второе значение пассеистически-руссоистское — природного естественного начала: «потерянного рая», воплотившего «ясные черты провинциальной простоты». Понятие провинции вмещает в себя огромный культурный универсум: это культурно-историческое образование со своим жизненным укладом и соответствующей ему системой ценностей, т. е. все пространство России, за исключением двух столиц, осознается и обозначается как провинция.

Возникшая в начале XX в. полемика о судьбе провинции, об ее интеллектуальном и культурном потенциале, способности самостоятельно развиваться, о поисках ею своей самобытности привела к появлению в русском неомифологическом сознании устойчивой оппозиции провинция — столица и к созданию образа, ставшего своеобразной мифологемой нового XX в., — русская провинция.

К изображению провинциальной жизни обращались многие писатели конца XIX — начала XX в.: Ф. Сологуб, Л. Андреев, А. Куприн, И. Бунин, М. Горький, Б. Зайцев, И. Шмелев, Е. Замятин, А. Толстой и другие. Ими создается художественная модель — русская провинция.

В этом плане представляет интерес и творчество Александра Грина, писателя, который не только родился, вырос в провинции, хорошо ее познал, но многопланово воплотил в созданной им картине мира. Мы можем говорить о своеобразии эстетической модели провинции в художественном мире Грина и о ее эволюции в его творчестве.

Грин родился в уездном городке Слободском Вятской губернии в 1880 г., вскоре семья переехала в Вятку, где прошли его детские и юношеские годы. Детство и юность Грина не были счастливыми: семья жила трудно (кроме Александра, старшего, было еще трое детей), рано умерла мать (1895 г.). «Я рос без всякого воспитания», — позже напишет он. Шестнадцати лет покинув Вятку, уйдя «в люди», он едет в Одессу, чтобы «проникнуть за золотые ворота моря», мечтает о мореходных курсах, кругосветных путешествиях. Но мечта о море обернулась для подростка горькой, беспощадной реальностью: он испытал рабский труд и самые отчаянные унижения — в Одессе он голодал и бродяжничал, в Баку просил милостыню, ночевал в ночлежных домах, умирал от голода и болезней. Во время скитаний по России будущий писатель работал на рыбных промыслах на Каспии, на Пашийских приисках Урала, «на домнах, в железных рудниках», на сплаве леса, пробивался случайными заработками в Баку. Он сменил десятки профессий (матроса, грузчика, золотоискателя, лесоруба, землекопа, сплавщика леса, переплетчика, писца, банщика, пекаря, плотогона и актера на выходах). После многочисленных странствий он снова и снова возвращается в Вятку, но в родных местах не находится ему «ни места, ни занятия».

В марте 1902 г. Грин призывается на военную службу, которую проходит в 213-м Оровайском резервном пехотном батальоне города Пензы, откуда вскоре совершает побег. Позднее, связанный с эсеровским движением, увлеченный подпольщик, связной и пропагандист, он ведет революционную работу в Саратове и Екатеринославе, Тамбове и Нижнем Новгороде, Симбирске, Киеве и Севастополе; летом 1903 г., готовясь совершить террористический акт, он находится в карантине в Твери. Была в его жизни ссылка в Сибирь (город Туринск Тобольской губернии), откуда он бежал, и ссылка в Архангельский край (город Пинега), где он провел около двух лет. Уже будучи известным писателем, Грин призывается на военную службу в Красной армии: в 1919 г. он служил в Витебске, а затем в городке Острове Псковской губернии, откуда он был вскоре демобилизован по состоянию здоровья (воспаление легких и сыпной тиф). В 1924 г. Грин переезжает из Петрограда в Крым, в Феодосию, а в 1930 г. — в Старый Крым, маленький тихий городок недалеко от Феодосии, где он умер в 1932 г.

Грин прекрасно познал Россию, «ее дух и сущность», ее столицу — Петербург и ее провинцию, которую исходил и изъездил с запада на восток — от Финляндии до Урала — и с севера на юг — от Архангельска до Крыма — и создал своеобразную модель провинции в своем художественном мире.

Лучше всего, без сомнения, писатель знал провинциальную культуру, быт и нравы родной Вятки, что нашло отражение в таких его ранних реалистических рассказах 1908—1913 гг., как «Лебедь», «Игрушка», «Брошка», «Ночлег», «Кирпич и музыка», «Мат в три хода», «Тайна леса», «Малинник Якобсона», «Гранька и его сын», «Каюков», «Тихие будни», «Телеграфист из Медянского бора», «История одного убийства», «Путь», «Далекий путь» и другие. Эти произведения насыщены реалиями вятского быта, описаниями местного природного ландшафта, образами и картинами старого провинциального города. Здесь действуют персонажи, списанные с вятских типов, звучит неповторимая вятская речь. Приметами вятского топоса являются и часто встречающийся старинный городской сад, «изрезанный вдоль и поперек неправильными тропинками... с оврагами, густо поросшими крапивой; с кирпичами, мостиками и полусгнившими ротондами», «с огромными столетними липами и березами»²; и многочисленные «золотые купола церквей», «белые колокольни», и «доски тротуаров, густо поросших крапивой с ее острым глухим запахом» (2, 366), высокие голубятни, множество оврагов, от которых «веяло сыростью ледяных ключей», «маленькие, опрятные, в зелени, дома» и «покосившиеся хлипкие лачуги», «безобидная желтая краска дремлющих мезонинов» (2, 367); и «огромная пустая площадь... с колокольней собора, кривые базарные переулки, вымазанные лужами и разным рыночным сором...» (1, 230); «душистая крепость» яблонь и черемух, «темная зелень рябин» (1, 121); вечерняя игра на гармонике (1, 131) и «громкая беспокойная дробь колотушки ночного сторожа» (1, 231).

Вятка прочитывается в описании «тихого сонного» «маленького старинного городка» (2, 28), на высоком берегу реки, с пристанью, где «стоял пароходик "Иван Луппов"; мачтовые огни его против черных, как разлитые чернила, отмелей противоположного берега, казались иллюминацией» (2, 367). (Обращает на себя внимание название парохода: Лупповы — типичная вятская фамилия.) В рассказе «Телеграфист из Медянского бора», само название которого переносит в окрестности вятской станции Медяны, нарисованы живописные картины старинного вятского огромного ленточного бора (сейчас, к сожалению, наполовину вырубленного): «...обливая холмистое поле, струился в потоках света золотистый бархат ржаных волн, разбегаясь от знойной воздушной ласки беглыми сизыми переливами, а сверху, из голубой опрокинутой глубины, сыпалось невидимое, неугомонное серебро птичьих песен... На межах пестрела розовая кашка, лиловый клевер, томная лаковая зелень подорожника. Вправо и влево, распахнув огромные хвойные крылья, тянулся и синел лес, разрезая бледное от жары небо диким прихотливым узором» (1, 223).

В рассказе «Каюков» (позднее название «Наказание») герой вспоминает «гульвивую и стрежистую речку Юрченку, на которой, будучи страстным удильщиком, просиживал он частенько свободные вечера и праздники. ...Бесчисленные синие колокольчики заливают нежным голубым маревом яркую траву берегов, поросших шиповником и черемухой; чудно пахнет цветами...» (4, 176) Сейчас погубленная промышленными предприятиями и современными застройками, а тогда прозрачная, ключевая, с живописными берегами, поросшими рощицами, речка Юрченка (Люльченка) была любимым местом отдыха вятских жителей. Описание родной вятской природы мы видим во многих текстах писателя. Он создает образ провинциальной Вятки, сбегающей к реке разбросанными по холмам и утопающими в зелени домиками «с маленькими садиками, благоухающими в период цветения... с оврагами, поросшими... ольхой, жасмином и кленом; со старыми, розовыми от шиповника изгородями, пестревшими прихотливым рисунком вдоль каменистых дорог с золотой под ярким солнцем пылью... в которой ершисто топорщились воробьи...» (2, 374).

В рассказе «Ерошка» переданы особенности вятского говора:

— Где служит-то? Надысь, в Баке... В Баку его спровадили. У моря, бают. Другое-от сын... на заработках... Ундер... в полном облачении... А намеднись патрет прислал — ерой, право слово!.. (1, 200)

В рассказе «История одного убийства» говорится о военной службе вятского крестьянина Банникова, которого начальство называет «разиня вятская». В этом рассказе звучит много вятских диалектных слов: надысь, намеднись, бают, расшеперившись, эдак; встречаются «диалектные» фонетические и морфологические формы: пишша плоха, дай-кось, другое-от. В этих текстах Грина мы повсюду видим особенную вятскую «физиономию», созданную с суровой нежностью и сыновней любовью. Провинция становится предметом социокультурного анализа и в гриновских реалистических рассказах 1902—1912 гг., посвященных эсеровскому движению: «Ночь», «Карантин», «Маленький комитет», «На досуге», «Гость», «Маленький заговор», «Третий этаж», «Ксения Турпанова» и др. Эти произведения, раскрывая внутреннюю драму революционеров, их поиски и заблуждения, высокий героизм и бесстрашие, в то же время передают их растерянность, противоречивость позиции и наиболее ярко отражают горький политический опыт писателя. И не случайно действие происходит в тех же условиях русской безгеройной действительности — маленьких городках, где есть обязательные вокзал и пристань, городской сад и собор, деревянные тротуары, базарные площади и пожарные каланчи, трактиры и извозчики. В реалистических текстах Грина складывается свой миф о русской провинции, стремящийся запечатлеть ее реальный противоречивый облик, соединить возвышенное и обыденное, миф, в котором возвышенного гораздо меньше, и поэтому он отражает гриновскую тоску по гармонии и красоте мира. «Все вокруг было как бы неполной, ненастоящей действительностью» (6, 361) — так характеризует писатель свое мировосприятие. И он делает решительный шаг: создает свою неповторимую художественную систему, в которой главное — прославление человеческой личности, утверждение ее внутренней свободы и самоценности. Созданная писателем художественная система — романтическая, а мир, в котором будет жить его герой, получит название «Гринландия».

В рассказе «Далекий путь» появляется то описание провинции, которое в дальнейшем будет типично для романтического мира Грина. Российская провинция лишится в его творчестве своего естественного природного начала: простоты, непосредственности, скромной прелести, отныне она будет воплощением серости и бездуховности, алогизма и хаоса. «Город, в котором я жил с семьей, был страшен и тих...» (2, 321) Грин подчеркивает такие характеристики создаваемого им провинциального дискурса, как унылая тишина, казенщина, убожество, беспросветность, серость и застойность, мертвенность и скука; наличие тюрьмы, церкви, базарных площадей, казенных учреждений, малолюдство; цепные псы и тяжелые замки на домах весом до двадцати фунтов, трава на мостовых, «деревянные дома, выкрашенные в серую и желтую краску, напоминавшие бараки умалишенных» (2, 321). Под стать этому провинциальному городу и пейзаж: «Осенью мы тонули в грязи, зимой — в сугробах, летом — в пыли» (2, 321). Вместо благоухания цветущих садов в городе пахнет «кислой капустой, кашей, постным маслом» (2, 325). Все жители погружены в обывательски беспросветный мир быта. Провинциальный уклад выступает как страшная сила, управляющая ходом событий. И герой рассказа может изменить его, только уйдя в другой мир, сменив имя и фамилию, используя принцип карнавала, переодевания, «игры», переведя быт в бытие, обретя героический аспект взаимоотношения с миром. В провинции герой (героиня) обычно выступает как носитель сознания, ориентированного на униженность и оскорбленность (Ассоль, Лонгрен — «Алые паруса»; Дези — «Золотая цепь», Тиррей Давенант — «Дорога никуда»). И только уйдя из привычного, повседневного течения жизни в некий прекрасный и таинственный мир гор, загадочную «даль морей», превратившись из мелкого чиновника Петра Шильдерова в смуглокожего искателя приключений Диаса, «умножающего везде жизнь и трепет борьбы» (2, 331), герой одержал победу, блестящую, бескорыстную: ему открылся огромный мир неизведанного. «Рабство и нищету» сменяют места, «полные величия, красоты и свободы» (1, 325).

Отныне писатель сформулировал основной принцип строения своего художественного мира: «Прославить имя человека, вознося его из болота будней в мир таинственной прелести». Начиная с «Острова Рено», первого романтического рассказа, Грин создает одну страну с небольшими изменениями и дополнениями — мифопоэтическую Гринландию. Картины, образы этой страны многоплановы, динамичны, но они всегда отражают романтическую ситуацию, когда «разорваны трех измерений узы, и открываются всемирные моря...». Писатель создает особое духовное пространство, обладающее уникальными интегральными свойствами, в котором живут его своеобразные романтические герои со «странной летящей душой». Определяющей чертой гриновского мифа о мире является его «карнавальность» «...судьба, напоминающая сказку: нищета, золотая россыпь... кружево громких легенд, вытканное из корабельных снастей, морской пены, игры и торговли, опасностей и находок. Вечная игра. Вечное волнение. Вечная музыка берега и моря» (4, 326). Карнавальному истинной жизни Грин противопоставляет нормальность и шаблонность, обыденность и неподвижность провинциального существования, которое присутствует и в его Гринландии.

Такую конструкцию мира мы видим в феерии «Алые паруса», где обывателям провинциальной Каперны противопоставлены герои «со странной, летящей душой»: Ассоль и Грэй, Эгль, «поэт в душе», Лонгрен, делающий игрушки и умеющий любить. Название приморской деревушки Каперны, расположенной в предместье большого города Лисса, носит символический характер и говорит о близости евангельскому мотиву о городе Капернауме в Галилее, жителям которого Иисус Христос предрек суровую участь за нечестивость: «И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься; ибо если бы в Содоме явлены были силы, явленные в тебе, то он остался бы до сего дня» (Евангелие от Матфея, 4:23). Гриновская Каперна — воплощение хаоса и ужаса: здесь несчастна маленькая Ассоль, здесь «все в работе, как в драке» (3, 38), здесь «немыслимо то, что от любви» (3, 43), здесь «не рассказывают сказок, не поют песен» и чувства напоминают «бесхитростную простоту рева» (3, 14). Без сомнения, Грин при создании этого образа опирается не только на евангельский сюжет, но и на сюжет из Достоевского. В «Преступлении и наказании» мы впервые слышим о Капернаумовых от пьяного Мармеладова именно тогда, когда он находится в «капернауме» («капернаумами» в начале XX в. назывались питейные заведения и трактиры. В Петербурге в начале века на Загородном проспекте был посещаемый писателями кабачок под названием «Капернаум»)³. Гриновская Каперна находится в своеобразном соответствии с Капернаумовыми из романа Достоевского «Преступление и наказание», напоминающими тех немых и хромых, которых водили к Христу на исцеление. У Достоевского Капернаумовы — «люди беднейшие и косноязычные»⁴, отмеченные какой-то роковой печатью, какой — Достоевский об этом не говорит. Но все три описания семьи Капернаумовых в романе даны в каноне житийно-евангельских повествований. Именно такие люди, как Капернаумовы, нуждаются «в чудесах исцеления», которые являл Иисус из Назарета, Сын Божий. Не таково ли изображение гриновской Каперны, спасти которую может только чудо. Но это рукотворное чудо алых парусов, созданное глубиной сердца, умеющего любить. Ведь о Капернауме сказано, что «там народ, сидящий во тьме, увидел свет великий» (Евангелие от Матфея, 4:16). Евангельское пророчество о судьбе Капернаума в день Страшного суда как бы сбывается в гриновской Каперне, и этот евангельский образ, соотносимый и с мотивом Достоевского о Капернауме, придает финалу «Алых парусов» особую многоплановость и глубину.

Грин изменяет привычную оппозицию провинция — столица. В его представление о провинциализме попадает весь обыденный бездуховный мир, в том числе и мир российской столицы — Петербурга как города, воплощающего холод, мрак и жестокость («Фанданго», «Крысолов»).

Провинции противостоит романтический гриновский город, воплощающий модель Универсума, соединяющий стихии природы, искусства, любви. Он, как правило, расположен на юге, возле моря. Это портовый город, интернациональный и разноязычный, поэтичный и полный тайн, карнавальный и сказочный, в нем соединяются простор и величие стихий — водной и космической: «зеленая вода, скалы, даль океана, магнетический пожар звезд» (4, 244). Таковы гриновские города Лисе, Зурбаган, Гель-Гью и др. Мифологема гриновского города заключает в себе солнце, огонь и свет и получает значение очистительной небесной силы, уничтожающей хаос и мрак окружающего мира. Гриновское представление о прекрасном как явленности света, исходящего свыше, ориентировано и на христианскую эстетику: вечный Божественный свет и высшее сияние являются источником всякого земного бытия — «Бог есть свет».

Парадигма провинции получает завершение в последнем законченном произведении писателя — «Автобиографической повести», где он снова обращается к модели провинциальной Вятки. Это универсальная модель русской провинции, рождающая тип «скитальца земли русской» (Достоевский), странника и мечтателя, неукорененного в мире и всегда предпочитающего мечту реальной действительности. Для Грина-писателя «воображение есть один из путей прорыва из этого мира в мир иной»⁵, из мира провинциальной России в мифопоэтическое пространство Гринландии.

Примечания

1. Скоробогацкий В.В. Россия на рубеже времен: новые пути и старые вехи. Екатеринбург, 1997. С. 46.

2. Грин А.С. Собр. соч.: в 6 т. М., 1965. Т. 1. С. 186. Далее все цитаты в тексте — по этому изданию, первая цифра обозначает том, вторая — страницу.

3. Альтман М.С. Из арсенала имен и прототипов литературных героев Достоевского // Достоевский и его время. Л., 1971. С. 209.

4. Достоевский Ф.М. Собр. соч.: в 10 т. М., Т. 5. С. 23.

5. Бердяев Н.А. Самопознание (Опыт философской автобиографии). М., 1991. С. 44.