Посвящаю А.И. Куприну
— Да, я три раза видел ЛИ, —
Сказал мне старый Биг.
— Его я видел и теперь
Доволен навсегда;
Не может больше счастья быть,
Как повстречаться с ним.
Как позабыть его лицо? —
Оно светло; глаза
Улыбкой странною блестят,
Но нет тревоги в них,
Как будто истина навек
Принадлежит ему.
О, эта истина! Заметь,
Что истин много.
Им Отведены часы и дни.
Царь Истина — весь мир.
Царь Истина... такая есть, —
Ее-то знает ЛИ.
Она проста на первый взгляд,
Но очень мудрена,
Когда захочет человек
Умом ее понять.
Ну, кто научно объяснит
Движенье сердца мне?..
Душа живого сердца — ЛИ,
Вот кто такой он есть;
Когда приходит он — тебе
Приятно и легко.
На знамени его всегда
Написано: «ПРИВЕТ!»
Не человек он — нет.
И он Явился мне во сне,
Когда голодный я заснул
В пакгаузе пустом;
Вдруг разбудил меня толчок
Приветливый в плечо.
Я встал. Тут крыс унылый писк
Вернул меня стремглав
К действительности злобной.
Я На свет луны смотрел
И думал: «Это мне со сна
Почудился толчок».
Как серебро в смоле, сиял
Холодный диск луны.
У ног моих застыл, дымясь,
Ее молочный луч.
Она смеялась надо мной
Из дали темных бездн.
Я вновь хотел смежить глаза,
Но показалось мне,
Что тень или намек на тень
Парит над головой
С улыбкой милой, как цветок
Среди осенних гряд.
В волненьи сильном я не мог
Запомнить все тогда,
Я мог заметить лишь, что он
Прекрасен и не горд.
Приветлив, прост, как джентльмен,
И пошутить не прочь.
— Кто спит — тот ест, — сказал он, взяв
Юмористичный тон, —
Но афоризм этот хорош,
И то условно — раз.
Гораздо лучше ветчина,
Хлеб, пиво и треска...
Уверен я, что утром ты
Пойдешь в Кардийский док.
Есть с бородой там человек,
Чахоточный такой, —
Смотритель. Ты ему скажи,
Что ЛИ тебя послал.
Меня зовут, мой милый, ЛИ.
Я — некто и ничто.
Я, как случится, — есть иль нет,
Но, большей частью, — да.
Три раза встретишь ты меня
На жизненном пути.
Я раз еще к тебе приду
Без разрешенья, сам;
А в третий — ты увидишь, где
Нужна моя рука,
Сообразив, как человек,
Зачем приходит ЛИ.
И он исчез. Ужель всю ночь
Проговорил я с ним?
Ревело утро пристаней
Раскатами сирен,
И солнце в голубой воде
Плескалось нагишом.
Надеюсь, это не был сон, —
Сказал я сам себе,
Сердито взяв Кардийский док
В уме на абордаж, —
Доверчив страшно был в те дни
Я, веря чудесам.
В воротах дока человек
С унылой бородой,
С румянцем алым на щеках
Остановил меня,
Плюясь сердито, и спросил —
Зачем я здесь брожу,
Я шапку торопливо снял,
Откашлялся, вспотел,
И буркнул: «Я пришел от ЛИ
Поденщину просить;
ЛИ наказал вам передать,
Что он меня послал».
Смотритель важно загудел:
«ЛИ? Что-то помню... да...
Высокий этакий, в пенсне.
Ну ладно, становись».
И тут же выдал мне значок, билет
и инструмент.
2
Теперь я расскажу тебе
О новой встрече с ним;
Кардийский док он не считал
Особенно большим
Приличным делом для себя,
Он лучше поступил.
Раз я спасался от тюрьмы
В окрестностях Рено;
Меня ловили пятый день
И не могли поймать.
Я избегал опасных мест
Инстинктом и судьбой.
Я не украл и не убил,
Но спас из петли сам
Контрабандиста, это был
Премилый человек,
Стрелявший метко на бегу
В таможенный дозор.
Мне даром это не прошло:
Меня по бороде
И шраму выше уха знал
В том округе кой-кто.
И я в окрестные леса
Бежал как нелюдим.
Осенний дождь шумел в листве
Пунцово-золотой,
И небо серое врагом
Смотрело на меня,
И ветер яростно гудел
Над мокрой головой.
Но голод теткой никогда
Прикинуться не мог,
И я пошел, на пятый день,
Куда глаза глядят, —
За хлебом к людям. Шел на риск.
Был голоден, как волк.
На перекрестке я попал
В облаву: из кустов
Жандармы конные, хлеща
Горячих лошадей,
В погоню кинулись за мной,
Крича: «Остановись!»
Держи карман!.. Развив пары,
Я в сторону рыскнул
И по оврагам, где копыт
Бессильно волшебство,
Примчался к дому лесника
На красный свет окна.
Сам не был дома, но его
Испуганная дочь
Серьезно слушала меня
И улыбнулась, лишь
Я руку ей поцеловал,
Прося укрыть на час.
Она ввела меня в чулан
И плотно заперла,
И снова стала шить и петь
Приятным голоском
О королеве и ея
Изысканном паже.
Свирепый голос раздался
С порога: «Мариэт!
Куда девался человек,
Что пробежал сюда?
Дела плохие, если он
Под юбкой у тебя...»
«Ступай немедленно к чертям! —
Сказала Мариэт. —
Давно ли с девушками ты
Так обращаться стал...
Клянусь, я расскажу отцу
О дерзости твоей...
Здесь кто-то, верно, пробежал
Задворками, и я
Ходила даже посмотреть
С ружьем и фонарем.
Но это был, должно быть, волк,
Иль пьяница, как ты».
Еще поспорили они,
Но спасовал жандарм,
Недаром смелые глаза
У женщин, — иногда
Вернее выстрела, — и ты
И я боимся их.
Вот стихло. Крадучись, как вор,
Я выглянул за дверь...
Но не увидел Мариэт,
Сидел у печки ЛИ.
И бил в ладоши, и, смеясь,
Торжествовал вовсю...
Я вздрогнул и глаза протер...
Не ЛИ, а Мариэт
Встает и тихо говорит:
«Скорее уходи
Лесной тропой на Зурбаган».
И объяснила путь.
Я крепко руку ей пожал,
Взял хлеб и серебро,
Что без обиды предложить
Сумела мне она,
И вышел. Снова мокрый лес
Шумел над головой.
Но через несколько шагов
Я обернулся: дверь
Была открыта, Мариэт
Стояла молча в ней
С улыбкой сдержанной в лице,
Прижатом к фонарю...
3
Биг продолжал: «Об этом — все.
Но слушай, — третий раз
Я помогал немного ЛИ
В истории его.
Все вышло верно, как сказал
Он сам про третий раз».
На океанский пароход,
Плывущий в Порт-Саид,
Сел неизвестный пассажир,
Зловещий, как болид,
Огнем вспахавший небеса
Немой аэролит.
Он был не молод и не стар,
Изысканно одет,
Красив угрюмой красотой
Во тьме прошедших лет —
Печатью тягостных утрат,
Падений и побед.
Казалось, он в душе таил
Всех выражений знак:
На суетливых моряков
Смотрел он, как моряк,
Как будто указать хотел
Что делать им — и как.
На хамовитых торгашей,
Офицеров и дам
Смотрел он так же, как они;
Как если б, чудом, сам
Был женщина и офицер,
Не джентльмен, торгаш и хам.
Но про него сказать не мог
Никто бы никогда,
Откуда он и почему
Молчит везде, всегда,
Как темная у корабля
Бездонная вода.
За двадцать долгих дней — ни с кем
Он слова не сказал,
Вопросов, возгласов к нему
Никто не обращал.
Его лица ни разу смех,
Согрев, не освещал.
Бесшумно появлялся он
И тут, и там — везде,
Как будто отдыха искал,
Не находя нигде,
Как будто изнывал, томясь
В неведомой беде.
Куда бы он ни приходил,
Следили все за ним,
Глаза прищурив, и сигар
Задумчивее дым
Сливался с воздухом морей —
Простором голубым.
И дам изысканный цветник
В лонгшезах, у борта,
Его завидя, умолкал,
Шепчась надменно; та,
Чей взор он длил, — смотрела, сжав
Презрительно уста.
Он умер... Он взойти хотел
На палубу, но вдруг
Склонился к поручням, в глазах
Блеснул немой испуг,
Он пошатнулся и упал
К ногам проворных слуг.
Веселый пароходный врач,
Осмотр закончив свой,
Сказал присутствующим: «Он
Был, кажется, немой.
Теперь он более чем нем,
Ручаюсь головой!»
И документы, паспорта
Искали у него
У мертвого, — но ни бумаг,
Ни писем — ничего
Не обнаружили, и он
Чужим был для всего.
Я видел бледное лицо,
Покой закрытых глаз...
Приятель! всяческую смерть
Я наблюдал не раз,
Но смерти именно такой
Не мыслил бы для нас.
Ни состраданья, ни руки
Знакомых иль друзей,
Но многоликий здесь стоял
Спокойный ротозей,
Как будто он в театр пришел,
В театр или музей.
И даже имя мертвеца
Никто сказать не мог,
Чтоб хоть прибавить про себя:
С таким-то черт иль бог.
Сухое выраженье лиц
Твердило скрытно: «сдох».
Вдруг гневно захотелось мне,
Чтоб не был одинок
Тот, кто без имени лежал.
Не траур, не венок —
Он похороны в море ждал
С балясиной меж ног.
Волненьем думным сердце сжав,
Мне вспомнились все те,
Кто умирал, как жил, один,
В холодной пустоте.
Кто близость избранных людей,
Грустя, хранил в мечте.
Возвысив голос, я сказал,
Храня спокойный взор:
«Мне этот человек знаком,
Его зовут Кон-Фор,
Три месяца провел я с ним
В ущельях диких гор.
Его я знаю как себя:
Изгнанья десять лет
В пустыне он похоронил,
Переступив запрет
Закона мысли, — да, такой
Закон придумал свет.
В непримиримости его
Таился черный яд.
Умом вдали от всех он был,
Душой рвался назад
К привычкам сердца, — и не мог
Разрушить этот ад.
Лишенья, недуги и гнев
Окаменили дух.
Он к окружающему стал
Безличен, слеп и глух,
Лишь сокровенному внимал
Он, умолкая вдруг.
Пока судьбы тяжелый грех
Удар свой грозный длил, —
Он потерял навеки всех,
Кого, скорбя, любил,
Всех отдал он земле — и стал
Немым, как с нами был.
И та, чье имя произнесть
Не мог он без мольбы, —
Перестрадав, устала ждать
И жить в тисках судьбы,
Покинув навсегда сама
Мир скорби и борьбы.
Едва ли жил он с той поры;
Он прозябал, верней
Воспоминаньем жалким тех
Живых и ярких дней,
Когда — для молодости — мир
Был ближе и родней.
Теперь спокойный он лежит
Здесь на глазах у нас.
В мученьях дух его горел,
И, догорев, угас:
Да будет мир его душе,
И нашей — в смертный час!..»
Итак, — ты видишь, — я судьбу
И имя дал ему.
Такая стройность лжи была
Жутка мне самому...
Как сказку эту я сложил, —
Не знаю — не пойму.
Подобной сказки никогда
Не приходилось мне
Излить так просто и легко
Ни сердцу, ни во сне.
И, сам примолкнув, я на миг
Поверил ей вполне.
* * *
Толпа обидчива. Она
Молчанья не простит
Ни мертвым, ни живым: толпе
Изнанка тайны льстит,
Тогда, довольная, она
Рыдает иль свистит.
И я, всех зорко осмотрев,
Поймал печали знак,
Знак примиренья, шляпы сняв,
Молчали все; моряк,
Скиталец вечный, прошептал,
Крестясь угрюмо: «Так».
Тогда, случайный кинув взгляд,
Увидел я вдали
С цветком в петлице, на корме
Гуляющего ЛИ.
Он беззаботно закричал:
«Ну, этих провели!»
Еще мгновенье — и волна
Блеснула сквозь него,
Он тенью в парусе мелькнул
И скрылся... для кого?
В какие страны? Трудно знать
Все прихоти его.
Два миллиарда человек
По безднам мчит земля,
И к каждому приходит ЛИ
С улыбкой короля,
Власть терпеливую свою
С хозяином деля.
И только в битвах, где сердца
Иная точит власть,
Не мог он выразить никак
Свою смешную страсть
К проделкам странным, из каких
Я рассказал здесь часть.
Прощай, товарищ. Ночь глуха,
Я выпил и устал.
Когда-нибудь расскажешь ты,
Как ли к тебе пристал,
Как взгляд твой, радуя его,
Смеялся и блистал.
Свободная Россия. Веч. вып. — Пг., 1917. 30 мая. С. 2. Поэма была опубликована журналом «Москва» (1969, № 5, с. 203—204), но число опечаток, пропусков и искажений значительно снизили уровень публикации. Печатается по рукописи, хранящейся в архиве Ю.А. Первовой.
По словам Н.Н. Грин, поэма была написана вслед за рассказом «Остров Рено». Сведения об этом произведении содержатся в письме А.С. Грина к редактору газеты «Биржевые новости» В.А. Бонди: «...Несколько необычной формы представляю Вам рассказ — рассказ в стихах (не стихи, а именно проза, написанная стихотворным размером); мне показалось, что сюжет требует такой формы... Я четыре года писал этого "Ли", стараясь добиться наибольшей простоты. Посвящаю А.И. Куприну с согласия и даже по желанию последнего» (ИРЛИ. — Р. 1. Оп. 5. № 384). Расцвет их дружбы пришелся на 1912—1918 гг. Грин только что вернулся из архангельской ссылки и остро нуждался в литературных связях. Но особенно ценной для Грина была поддержка в тот момент, когда он начал писать свои «странные» рассказы и не был понят. А.И. Куприн ввел Грина в «Новый журнал для всех», где были опубликованы рассказы «Рай», «Колония Ланфиер», «Пролив бурь», «Синий каскад Теллури», а затем и в журнал «Современный мир», где публиковались такие рассказы, как «Капитан Дюк» и др. Позднее у писателя возник замысел написать об отношениях с Куприным — он всегда с теплым чувством и интересом вспоминал «купринское время» — начиная с «"богемского" 1912-го и дальнейшие годы...» (ЦГАЛИ. — Ф. 127. Оп. 3. Ед. хр. 16).
В примечаниях к рассказу Н.Н. Грин писала: «...Любил А.С. этот рассказ, называл его чаще "поэмой". Образ Ли он повторил в Бам-Гране — рассказ "Ива"» (1965 г., архив В.М. Россельса).
Добавим, что Грин не раз впоследствии обращался к любимому волшебнику, язвительному и доброму: Бам-Гран спасает влюбленных в неоконченном романе «Алголь — звезда двойная» (ЦГАЛИ. — Ф. 127. Оп. 1. Ед. Хр. 28), Бам-Гран появляется в первых черновиках романа «Блистающий мир» (ЦГАЛИ. — Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 64). Наиболее значителен образ Бам-Грана в рассказе «Фанданго» — единственном произведении Грина, в котором сосуществуют Петроград и Зурбаган.
Теме «жить для других», пишет В.М. Россельс, была посвящена «совсем уж "гриновская" полуфантастическая поэма "Ли", напечатанная при жизни автора всего один раз... Герой встречает настоящего волшебника, Ли, который не только сам дважды спасает его от беды, но — и это, пожалуй, самое главное — обучает его стремлению помогать другому» (Россельс В. Сколько весит слово: Сб. статей. — М., 1984, с. 404).
