Э.М. Арнольди. «Беллетрист Грин...»

В.И. Сандлер. «Воспоминания об Александре Грине». Л., 1972.

Весна 1922 года... После окончания гражданской войны жизнь входила в нормы, складывавшиеся после Октября, с «деловыми поправками», вносившимися нэпом. Иногда могло казаться, что эти «поправки» ведут назад, но жизнь рвалась вперед, и сквозь шелуху старого всё яснее проступало новое. Открывались новые возможности, и навстречу им оживлялась всяческая инициатива.

Мой приятель Платон Корыхалов, одного со мной выпуска реального училища, под впечатлением новых веяний горячо увлекся планами создания газеты, которая не имела бы официального характера, обращалась к широкому кругу читателей с разнообразной информацией и занимательно изложенным материалом. Мы оба тогда работали литсотрудниками в газетах, и нам очень хотелось писать «не как все», делать что-то нешаблонное, привлекающее новизной.

После долгой возни и хлопот Корыхалову удалось уговорить руководителей Ленинградского отделения телеграфного агентства РОСТА приняться за выпуск раз в неделю «Вечернего телеграфа», в выходной день — «Вечерней Красной газеты». Задумано так было «для начала», а дальше, в случае успеха, можно было развернуться в ежедневное издание. Работа у нас закипела. Первый номер планировался в шесть страниц. Вкладной лист намечался как литературное приложение. — В этом приложении надо тиснуть нечто особенное, очень интересное и непохожее на то, что печатается в газетах, — сказал мне Платон. — Придумай-ка, кто из наших писателей мог бы дать подходящий нам отрывок из еще не опубликованного сочинения?

Я сразу подумал, что самым «непохожим» могло быть написанное Александром Грином. Несомненно, он был единственным в своем роде. Платон одобрил мое предложение, поручил мне найти Грина и договориться с ним.

Грином я увлекался с детства. Я проявлял повышенный интерес к приключенческой литературе и освоил в ней значительные массивы. Прочитав впервые рассказ с подписью «А. Грин», я принял его за переводный, потому что мне была знакома английская писательница детективного жанра с этой фамилией. Ошибка была простительна, так как в нее впадали даже весьма солидные и авторитетные люди. Александр Степанович мне рассказывал, как его представляли А.Н. Толстому. Прославленный писатель, пожимая руку, с восторгом отметил поразившее его уменье Грина строить сюжет. Подумав мгновенье, он для примера назвал прочитанный им недавно роман «Рука и кольцо». Александр Степанович ответил, что, к немалому сожалению, это написала Анна Катарина Грин.

Поэтому мне потребовалось внимательное ознакомление с сочинениями, подписанными «А. Грин». Я заметил, что под этим именем встречаются очень различные произведения. С одной стороны, это были обычные детективные сюжеты, где вся суть заключалась в таинственном преступлении и путях его раскрытия. А с другой стороны, я вдруг сталкивался с необычными приключениями очень необычных для знакомой мне приключенческой литературы людей, волновавших воображение не столько переживаемыми событиями, сколько тем, как и почему с ними все происходило именно так, а не иначе. Для первых главным были события, для вторых — люди. Так постепенно я обнаружил разницу между двумя Гринами: А.К. Грин была прямолинейно проста, А.С. Грин — сложен и полон непредвиденностей. Эти неясные и волнующие ощущения от первого знакомства с творчеством Грина сразу вспомнились мне в разговоре с Платоном о «непохожем».

Меня поражало, что герои Грина, носившие несуществующие, но несомненно иностранные имена, были не такие, как герои известных мне зарубежных авторов. Несмотря на экзотичность, в них было что-то смутное, но явственно ощутимое русское. За Гнорами, Ноками, Медирами нередко скрывались какие-то свои, знакомые и понятные люди, в которых просвечивали черты Иванов и Василиев. Особенно часто они напоминали русских интеллигентов на рубеже XIX и XX веков...

Творчество Грина развивалось в период послереволюционного спада 1905—1916 годов. Русская литература этих лет была пестра, сложна и противоречива. Видное место занимали символисты, декаденты, упадочники разных мастей. Мучительным исканиям передовых мыслителей противостоял разнузданный эротизм. Общественный и художественный разброд, несомненно, сказались на Грине в тех тонах разочарованности и неудовлетворенности, к которым тогда пришли многие, в том числе и поборники передовых идей.

Грин оставался в стороне от всех литературных направлений. Легче всего было предположить его близость к тем, кто пассивно отвернулся от современности. Но это слишком легко, а потому неубедительно. Непригодность такого объяснения особенно очевидна сегодня: мало кто из того десятилетия пережил десяток лет, а Грин испытание временем с честью выдержал!

Прекрасное есть жизнь, и если Грин искал это прекрасное не в типических проявлениях современности, то это вовсе не означает, что он пассивно уходил в мир вымыслов. Мне всегда представлялось, что в созданном им мире Грин все же по духу и манере своей оставался приверженным жизненной правде, хотя и непохожим на тех, кто боролся за раскрытие отношений реальной действительности... В своей вымышленной стране он находил людей, каких не обнаруживал в обыденном мире. Они были для него реальны, как реален был для него мир, в котором он их поселил. И он показывал во всей правдивости их чувства, мысли, побуждения. Вполне понятно, я очень волновался, когда шел к Грину. Как меня примут, сумею ли изобразить должную солидность «представителя редакции» при моем явно несолидном возрасте? А встреча с известным писателем волновала еще больше. Я не помню, кто мне открыл дверь, провел в комнату с грошовой мебелью, с тенью нищеты по углам, и предложил подождать. Через минуту вошел высокий худой человек. У него было удлиненное лицо, несколько выступающие скулы, высокий лоб, характерный рисунок носа. Запомнились сурово сжатые губы и вдумчивые усталые глаза. Это было лицо много пережившего и передумавшего, видавшего виды человека. Можно было догадаться, что жизнь его крепко обработала и изрядно исцарапала. Он протянул мне большую костлявую руку и представился: — Беллетрист Грин.

С трудом подавляя волнение, я старался как можно внушительнее изложить дело, по которому пришел, и расположить к нашему начинанию. Я терялся, и мне казалось, что я говорю несуразно. Но Грин слушал очень внимательно, не перебивая, и это меня успокоило. Когда я закончил и, должно быть, посмотрел на своего собеседника смущенно-вопросительно, он ответил очень благожелательным тоном, словно разговаривал с почтенным человеком:

— Сейчас я заканчиваю повесть. Называется она «Алые паруса». Я выберу подходящий отрывок, какой сможет быть интересным для вашего читателя. Грин кратко охарактеризовал повесть, чтобы я понял, какой отрывок он собирается нам предложить. Мы договорились об объеме рукописи и сроке, когда за ней зайти.

В следующий раз Александр Степанович вручил мне несколько листков тетради, плотно исписанных твердым почерком. Я получил начало второй главы «Алых парусов», озаглавленную «Грэй». В отрывке излагался рассказ Польдишока о бочке. Это было, в самом деле, совсем необычайно и не похоже ни на что другое! Мы с Платоном в полном восхищении прочли рукопись и с гордостью решили, что доставим будущим читателям «Вечернего телеграфа» большое, редко испытываемое удовольствие. Ясно ощущались особенности всей повести-феерии: чудесная мечта, трогательная и волнующая, сбывшаяся в судьбе, сотворенной любовью. Странно чередовались поразительные вымыслы с обыденностью, печаль и мягкая лирика с юмором. «Алые паруса» принадлежат к наиболее «гриновским» произведениям, в них заключены самые характерные творческие «секреты» писателя.

Успех «Алых парусов» у читателей поэтому весьма показателен. То, что увлекало Грина, влекло и читателей. Мечта и вера в свою мечту, уверенность, что она сбудется, какой бы она ни казалась несбыточной другим, — разве это не чудесно? При этом мечта осуществляется не фантастически, не волею таинственного рока, а необычайно просто и правдоподобно! Радостно, светло и празднично любовь превращает мечту в материально ощутимую действительность. И за этим скрыта очень простая и реальная истина: люди сами, своими руками создают судьбу — другим и себе!

Грина иногда обвиняют в том, что он уходит из реального мира в причудливые вымыслы. Между тем в фееричных и сказочных «Алых парусах» он страстно противопоставляет глубокую человечность Грэя надменной черствости его отца и низменных, дрянных людишек, окружающих Ассоль. И с какой неприязнью показаны толстый кабатчик и его сын! Симпатии и антипатии Грина неизменны, всегда ярко выражены, связаны с жизнью...

Отрывок «Грэй» занял весь подвал вкладного листа в первом номере «Вечернего телеграфа», вышедшего 8 мая 1922 года. Много сил и стараний было вложено в эту газету, все тщательно продумывалось и подготавливалось. Нам все казалось очень интересным и удачным. По всей вероятности, так оно и было. Но, к сожалению, наша мечта не осуществилась... Читатели не были потрясены, газета раскупалась плохо. Надо вспомнить, что в те годы еще приходилось продвигать периодику к читателю, вести за нее агитацию. На это требовалось много времени и денег. Затраты не могли сразу оправдаться. Отпущенных средств едва хватило на выпуск второго номера, и на этом наше предприятие закончилось... — С типографией еле расплатились, — поведал мне Платон. — Остались еще долги... Гонорар платить не придется, и спрашивать не с кого!

— Как?! — ужаснулся я. — И Грину не заплатим?! Мне стало нестерпимо стыдно, что я ввел в обман такого большого писателя, проявившего к нам внимание. Ну, меня, человека ему неизвестного, он может запрезирать с полным основанием, и я это вынужден принять как заслуженное. Но я знал, как мало тогда было возможностей у наших писателей печататься: ведь общие литературные журналы еще не издавались, и Грин, наверно, рассчитывал на гонорар, — за последние два года у него ничего не было напечатано! Эта мысль была для меня особенно тягостна: по виду квартиры нетрудно было догадаться, что условия жизни Грина далеки от процветания...

Корыхалов мгновенье подумал и сказал:

— Нет, не заплатить Грину — слишком большое свинство! Придется как-нибудь урвать!

Я уж не помню, каким геройским способом Платон добыл деньги на выплату гонорара за «Грэя», но они появились, и мы постарались выполнить все с максимально доступной нам культурностью: положили в конверт деньги, кассовый ордер и на бланке настукали одним пальцем (после краха «Вечернего телеграфа» нам было стыдно обращаться к машинисткам РОСТА) до чрезвычайности вежливое сопроводительное письмо. Конверт и несколько номеров газеты я отвез Грину. Он любезно поблагодарил и посочувствовал нашей неудаче. А я был счастлив, что избежал позора... На этом моя первая встреча с ним закончилась, и уважительного повода для продолжения знакомства у меня не оказалось. В Ленинграде открылось отделение издательства «Известий». П. Корыхалов и я попали туда в постоянные литсотрудники. Издательство начало выпускать массовый иллюстрированный журнал «Красная нива».

В ряду других писателей к участию в журнале был привлечен А.С. Грин, и мое знакомство с ним, таким образом, возобновилось. Он сразу меня узнал и дружелюбно приветствовал. Наши встречи стали частыми и продолжительное время даже повседневными.

В «Красной ниве» в 1923 году, кроме двух рассказов, был принят роман Грина «Блистающий мир». Он должен был печататься в десятке номеров в виде романа с продолжением, и Александру Степановичу приходилось часто заглядывать в отделение издательства. Вопреки своему мрачноватому и замкнутому виду, он оказался очень простым и довольно общительным. Он стал заходить не только по делам, но и попросту заглядывал проведать товарищей.

В редакции весь день бывали сотрудники, «пишущая братия» всех калибров. Одни приходили с материалом, другие договаривались о заданиях, кто-то диктовал машинистке, а еще кто-то кого-то поджидал, — словом, здесь всегда было оживленно. Большинство журналистов тогда принадлежало к старшему поколению. Почти все они были сотрудниками дореволюционной прессы, старые «зубры», опытные репортеры. Мы — представители молодого поколения — только вступали в строй и учились у старших. В эстафете, которую мы принимали, самым существенным было умение раздобыть материал и изложить его сжато и толково. Но в этом умении содержались и кое-какие старые навыки, не всегда подходившие к новым требованиям.

В ленинградской редакции «Известий» можно было постоянно видеть журналистов разных поколений и направлений. Это было хорошо знакомое Грину окружение, составлявшее обычную для него житейскую обстановку. Несколько человек, в их числе Корыхалов, я и А.И. Сизов — наш редактор хроники повседневно встречались и составляли компанию Александру Степановичу. После окончания работы мы шли вместе обедать или ужинать, а иногда заходили в только что открывшуюся пивную, расположенную в нижнем этаже, как раз под редакцией. Задний зал, облюбованный нами для дружеских встреч, приходился точно под кабинетом нашего главного начальства, заведующего ленинградским отделением «Известий» профессора В.И. Шарого, поэтому посещение этой пивнушки мы называли «пойти под Шарого».

В то время продажа водки была запрещена, а производство пива только начиналось. Нам, по молодости, этот напиток был еще незнаком и казался очень вкусным. Мы частенько сидели за дружеской кружкой «под Шарым». Затем прогуливались и расходились по домам. Грин, Корыхалов и я жили поблизости, в одном районе, так что нам было по пути.

О чем мы тогда разговаривали? С тех пор прошли десятилетия, наполненные историческими событиями и потрясениями, и будничное стерлось в памяти. Понятно, сегодня многое из этого могло представить большую ценность, хотя в свое время воспринималось как обыденное и малозначительное. Разговоров было много, — о своей работе, о жизни, о литературе... Они велись повседневно и забывались. Конечно, кое-что сохранилось в памяти, впрочем часто действительно пустяки, хотя и забавные.

Сейчас кажется странным, как я, в то время профессиональный журналист, не проинтервьюировал Грина, не выяснил его литературные взгляды, мнение о своих произведениях, о своих героях и многое, многое, оставшееся невысказанным?!. Этот промах непростителен, но понятен. Я встречался с Александром Степановичем чуть ли не каждый день, мы с ним гуляли, ели, пили, разговаривали... Почему я вдруг стал бы его допрашивать, словно для «беседы с нашим корреспондентом»?

К тому же нельзя забывать, что в те годы Грин не был таким широко популярным, как сегодня. Он оставался в тени, не причислялся к современным авторам, откликавшимся на актуальные проблемы реальной действительности. Он не входил в число преуспевающих писателей и по образу жизни ничем не отличался от всех нас.

Сегодня, вспоминая прошлые встречи, многое представляешь совсем по-иному, и разговоры с Грином все больше связываются с его творчеством. Ускользавшее прежде от внимания, теперь находит новое понимание и оценку. Грин становится неотделимым от своих произведений, — реальный, виденный мною человек, от жизни, порожденной его фантазией.

И еще должен высказать свое сожаление по поводу того, что не сохранилось у меня книг Грина. У меня были собраны почти все отдельные издания, начиная с дореволюционного трехтомного Собрания сочинений, редкостного комплекта газеты «Чертова перечница», в которой принимал участие Грин, и кончая томами незавершенного Собрания сочинений, выходившего в конце двадцатых годов. Грин дарил мне все свои книги, со смешными, нарочито неуклюжими, озорными стихотворными надписями, наподобие тех стишков, какие у него часто читают и распевают персонажи рассказов. Грин знал, что я пишу литературные рецензии, но никогда не спрашивал моего мнения о своих рассказах. И, по всей видимости, не потому, что пренебрегал моими оценками, а из какой-то удивительной скромности. Ему наверняка было заранее известно, что я стал бы хвалить, и он, очевидно, не хотел напрашиваться на комплименты. Если же я сам высказывал о его сочинениях какие-нибудь замечания, он внимательно слушал и молча, как-то поощряюще улыбался. Не вступая в споры или объяснения, отвечал краткой репликой, чаще всего выражая готовность согласиться...

С Александром Степановичем всегда было очень легко и просто. Ко мне он выказывал большое дружеское расположение, которого, как мне казалось, я ничем не заслуживал. Несмотря на то что он был вдвое старше меня, он относился ко мне как к равному, непринужденно и вместе с тем уважительно. Как-то запросто мы перешли на «ты», и это не казалось чем-либо особенным. Со всеми он был прост в обращении, без претензий и тени величавости. Надо полагать, происходило это не от какой-то подчеркнутой скромности, а потому, что сам он считал себя человеком обыкновенным, не выделяющимся среди других. И вместе с тем на свою профессию писателя он смотрел, как на особую честь. Представляясь, он к своей фамилии всегда добавлял «беллетрист», скромно, но с чувством достоинства.

Нас он называл «стариками», как персонажей рассказов: «Ну, старик, как дела?» И даже к своей жене, Нине Николаевне, молодой и привлекательной женщине, он обращался «старик»: «Ну, старик, приготовь-ка нам чайку». Мы между собой так же называли и его: «старик Грин».

Но при всей своей общительности и простоте Грин отнюдь не был болтливым «компанейским человеком», а всегда оставался сдержанным и замкнутым. Его манера держаться вполне соответствовала его внешности. Ему были чужды экспансивность, суетливость, оживленная жестикуляция, сколько-нибудь бурное выявление чувств. Скорее он отличался заторможенностью жестов и движений. Мне кажется, ему была более свойственна малоподвижность, замедленность реакций.

Говорил он спокойно, не прибегая к эффектам, хотя часто речь его становилась литературной, похожей на язык его произведений. Мне запомнилась своей необычностью перебивка в его разговоре, когда он сам себя прервал, сказав, что здесь он должен «звездочкой», то есть выноской, как на странице книги, вставить замечание... У меня осталось впечатление, что Грин никогда не смеялся. Он усмехался, улыбался, но смех был ему как-то не к лицу. При этом он обладал замечательным чувством юмора, любил и ценил остроумие, с удовольствием принимал хорошую шутку и сам любил иронически сострить. Не случайно среди произведений Грина целый ряд юмористических рассказов и много раз он печатался в известном «Сатириконе». Полны юмора рассыпанные по его произведениям остроумные и комичные сопоставления вроде «убедителен, как внезапно хлынувший дождь», «неоспорим, подобно крепко пришитой пуговице» или «девочка прицепилась к нему, как муха к колокольне» и т. п. Охотно принимая участие в общем разговоре, он, видимо, еще охотнее молча слушал. В нашей компании, состоявшей из безвестных журналистов, никто не мог хоть в малейшей степени равняться с Александром Степановичем по таланту, жизненному опыту, пережитому и перечувствованному, способности увлекательно выразить свои мысли. Казалось бы, он должен был верховодить, быть у нас главным рассказчиком. Но этого не было. Он никогда не старался выделяться, не требовал к себе особого внимания, и мы никак не ощущали, что он не такой, как другие.

К самому Грину можно вполне отнести характеристику, которую дает себе герой рассказа «Крысолов»: «...моя манера говорить... происходила от печального ощущения, редко даже сознаваемого нами, что внутренний мир наш интересен немногим. Однако я сам пристально интересовался всякой другой душой, почему мало высказывался, а более слушал. Поэтому, когда собиралось несколько человек, оживленно стремящихся как можно чаще перебить друг друга, чтобы привлечь как можно более внимания к самим себе, — я обыкновенно сидел в стороне». Не раз приходилось мне встречать самого Александра Степановича в его рассказах... Я знал, что Грин был активным участником революционного движения. Вполне естественно было ожидать, что он с готовностью будет об этом рассказывать: ведь революционные заслуги всеми и повсюду ценились, вызывали общий интерес. Но как раз об этом Грин никогда и ничего не рассказывал. Наоборот, он совершенно явно проявлял полное нежелание распространяться о своей жизни. Я догадывался, что делалось это не из особой скрытности или желания утаить что-то сокровенное. Нет, насколько я мог понять, он просто считал, что пережитое им не может составить интереса для других, да и сам, по-видимому, не испытывал влечения к погружению в воспоминания.

Я отнюдь не намерен похваляться, что Грин проявлял ко мне какое-нибудь особое доверие, но бывали случаи, когда он разговаривал со мной с безусловной откровенностью. Поэтому я решаюсь предположить, что он, во всяком случае, не таился от меня. Много раз мы прогуливались с ним вдвоем по ленинградским улицам, обедали вместе, непринужденно беседуя, перескакивая на разные темы. Бывал я и у него, да и он заходил иногда ко мне. Во всяком случае, представлялось достаточно возможностей поговорить без стеснений.

И вот в таком непосредственном общении, я вспоминаю только один раз, когда Александр Степанович, мимоходом, к слову сказать, упомянул, как ему приходилось бывать у своего защитника перед судебным разбирательством его дела.

— Это был очень известный адвокат. Первый раз я пришел к нему утром, когда он завтракал. Он угостил меня, и я удивился, что к чаю были самые обыкновенные булки. Я был уверен, что такой богатый человек ест только пирожные!

Понятно, я поинтересовался, какое это было дело, в чем обвинялся Грин, но он по обыкновению отмахнулся, заметив, что это было «очень давно» и «совсем не интересно». Интересным ему показалось только его наивное представление о пирожных, как верном показателе богатства! И в самом деле, это интересно: каково же ему тогда жилось, если у него сложились такие представления! В сочинениях Грина много страниц посвящено мореплаванию. Я как-то полюбопытствовал узнать, где он сам побывал, каков его морской опыт? Александр Степанович отвечал очень лаконично, с явным нежеланием вдаваться в подробности, что плавал он не так много, но пришлось ему тяжело, так что смог весьма основательно вникнуть в жизнь моряка. Вместе с тем мне приходилось замечать, что Грин прекрасно знал оснастку корабля и работу матроса. Его высказывания оставляли впечатление практически приобретенных знаний, а не вычитанных из романов капитана Марриэта, хорошо знакомых мне самому.

Так же мало говорил Грин о своем творчестве. Я не помню, чтобы он распространялся о своих замыслах, о том, над чем и как работает. Изредка в разговоре он, между прочим, отмечал какую-нибудь сюжетную деталь, показавшуюся ему привлекательной. На вопросы — о чем он сейчас пишет, обычно отвечал очень кратко и неопределенно, упоминая о названии рассказа, одной фразой характеризуя тему. Это делалось настолько бегло, что мне ничего отчетливо не запомнилось. Иногда у меня даже возникал вопрос, когда же Грин пишет, настолько беззаботно, с полным отсутствием расчетливости, растрачивал он время. И никогда не слышал от него о том, что он спешит, что очень занят, что должен много работать. Об этом он говорил только тогда, когда где-то в редакции на него сильно нажимали, требуя выполнения обязательства по полученному авансу. В таких случаях он жаловался, что его преследуют, торопят, не дают спокойно работать. В итоге в печати появлялось иногда нечто скороспелое, мало похожее на настоящего Грина.

По моим впечатлениям, авансы были прямо-таки несчастьем для Александра Степановича. Он постоянно находился в стесненных материальных обстоятельствах. Неуменье практично устроить свою жизнь, расчетливо вести расходы часто держало его в нужде. Когда в «Красной ниве» был принят «Блистающий мир», его первый роман, он сделал поистине грандиозное угощение. По тем временам, когда только-только прошел голод, хлеб давали еще по карточкам, это произвело прямо-таки ошеломляющее впечатление. Был снят целый зал ресторана и приглашено более полусотни гостей. Самые изысканные закуски и блюда сменялись на столе. Дорогие вина, сохранившиеся невесть как еще с дореволюционных времен, вызывали общее удивление...

Наверно, все, что мог тогда дать «Блистающий мир», было проедено и пропито в этом зале!

Нужда не смогла сделать Грина скупым или хотя бы бережливым. Когда у него появлялись деньги, они легко и без счета протрачивались, после чего наступало продолжительное безденежье. Приходилось добывать авансы, которые так же быстро утекали, оставляя зачастую на скорую руку написанный рассказ.

Замкнутость, нежелание распространяться о себе и своей работе были, по-видимому, всегда свойственны Грину. Это приводило иногда к досужим вымыслам и слухам, которые его, должно быть, забавляли. Усмехаясь, он вспоминал, как в самом начале его литературной деятельности распространился слух, что печатаемые им рассказы написаны кем-то другим. Этот смешной и вздорный слух, надо полагать, основывался не только на замкнутости Грина, но и на необычности его творчества. И в самом деле, его рассказы были так непохожи на произведения большинства русских писателей, что вызывали предположения об иностранном происхождении. В связи с этим хочется вспомнить о моих разговорах с Грином о стране, где жили его герои. Меня эта страна всегда интересовала, и, понятно, я не раз старался выведать подробности о ней. Грин с готовностью отвечал на мои расспросы. Он уверял меня, что представляет себе с большой точностью и совершенно реально места, где происходит действие его рассказов. Он говорил, что это не просто выдуманная местность, которую можно как угодно описывать, а постоянно существующая в его воображении в определенном, неизменном виде. В доказательство он приводил мне разные примеры, которые я, конечно, позабыл. Но один из подобных разговоров мне хорошо запомнился, наверно потому, что произвел большое впечатление своей необыкновенной убедительностью. Однажды, когда я высказал какие-то сомнения по поводу способности Грина представлять себе свою воображаемую страну в одном и том же виде, он вдруг резко повернулся ко мне (мы шли вдвоем по улице) и каким-то очень серьезным тоном сказал:

— Хочешь, я тебе сейчас расскажу, как пройти из Зурбагана в... Он назвал какое-то место, знакомое по его произведениям, но я уж не помню, какое именно. Разумеется, я сразу же выразил желание услышать во всех подробностях о такой прогулке. И Грин стал спокойно, не спеша объяснять мне, как объясняют хорошо знакомую дорогу другому, собирающемуся по ней пойти. Он упоминал о поворотах, подъемах, распутьях: указывал на ориентирующие приметы вроде группы деревьев, бросающихся в глаза строений и т. п. Дойдя до какого-то пункта, он сказал, что дальше надо идти до конца прямой дорогой... и замолчал.

Я слушал в крайнем удивлении, чрезвычайно заинтересованный. Я не знал, надо ли этот рассказ понимать как быструю импровизацию, или мне довелось услышать описание закрепившихся на самом деле в памяти воображаемых картин? После краткой паузы Грин, словно догадываясь о моих сомнениях, сказал:

— Можешь когда угодно спросить меня еще раз, и я снова расскажу тебе то же самое!..

Я пригрозил воспользоваться его разрешением, на что он ответил так, как отвечают ребенку, удивленному уменьем взрослых делать что-то общеизвестное и всем понятное. А я оставался в сомнении, следует ли попытаться проверить услышанное, или это может оказаться бестактным? При последующих встречах я не смог решиться задать Александру Степановичу интересовавший меня вопрос. Но через некоторое время, в какой-то подходящий момент, я напомнил о его обещании еще раз описать дорогу из Зурбагана.

Грин отнесся к моему вопросу так, словно я спрашивал о самом обыденном. Не спеша и не задумываясь, он стал говорить, как и в прошлый раз. Конечно, я не мог с одного раза с достаточной точностью запомнить все детали этого пути и их последовательность. Но по мере того как он говорил, я вспоминал, что уже слышал в прошлый раз, об одном — совершенно ясно, о другом — что-то похожее. Во всяком случае, Грин, безусловно, говорил не теми же словами, как заученное. Дойдя до какого- то места, он спросил:

— Ну как — хватит или продолжать?

Я ответил, что должен полностью признать его правоту, на что он заявил о готовности повторить свой рассказ еще раз, если у меня явится желание послушать. После этого я уже не возвращался к вопросу о зурбаганской дороге...

Может быть, когда-нибудь появится исследователь, который составит географическую карту страны Грина, но я должен был поверить, что у него самого эта страна во всей реальности стояла в воображении перед глазами! Он мог ее видеть и рассказывать о ее пейзажах, городах с их улицами и домами.

Очень кропотливое изучение описания мест действия рассказов Грина могло бы привести к выяснению любопытных данных о совпадениях или чертах сходства в пейзажах или в расположении города. Если бы удалось установить, что в двух разных рассказах показывается одно и то же место, то реальность страны Грина для него самого была бы неопровержимо доказана! Очевидно, у Грина было необычайно развитое и свойственное именно ему, в отличие от других, воображение. Вымышленное с живостью запечатлевалось в памяти и складывалось в целый внутренний мир, непостижимый для остальных людей. Помню, мы однажды проходили с ним по Стремянной улице, ничем не примечательной, с темными старыми домами. Вдруг Грин сказал задумчиво:

— Знаешь, я как-то шел здесь и внезапно, вот с этого места, совершенно отчетливо увидал пагоды, окруженные пальмами...

Я недавно вспомнил эти слова, перечитывая «Бегущую по волнам»: «Воскрешая впечатление, я создал фигуры из воздуха... сквозь них блестели вчерашняя вода и звезды огней рейда. Сосредоточенное усилие помогло мне увидеть девушку почти ясно». Не говорится ли здесь о работе воображения самого Грина?

После возобновления моего знакомства с Грином, еще до появления номеров «Красной нивы» с «Блистающим миром», Александр Степанович как-то в разговоре о фантастичном между прочим упомянул об одном эпизоде из этого романа:

— В «Блистающем мире» у меня человек вдруг полетел. Сам, без всякого аппарата. Вот так, очень просто: шел, шел, подпрыгнул раз, другой и с разбега, легко и свободно, поднялся на воздух...

Грин имел в виду следующие строки романа: «Он отошел к барьеру, притопнул и, не спеша, побежал с прижатыми к груди локтями; так он обогнул всю арену, не совершив ничего особенного... Шаги бегущего исказились, уже двигался он гигантскими прыжками, без видимых для того усилий; его ноги, легко трогая землю, казалось, не поспевают за неудержимым стремлением тела; уже несколько раз он в течение прыжка просто перебирал ими в воздухе, как бы отталкивая пустоту. Так мчался он, совершив круг, затем, пробежав обыкновенным манером некоторое расстояние, резко поднялся вверх на высоту роста и замер, остановился в воздухе, как на незримом столбе...»

По интонации можно было догадаться, что Александр Степанович доволен своим вымыслом... Только это не было самодовольство писателя, который ловко придумал эффект в сюжете. Нет, он, очевидно, радовался за своего героя, просто и без всякого усилия достигшего осуществления чудесной мечты, как само собой разумеющегося и совершенно естественного для него, героя, явления. Не важно — возможно ли это и как именно. Фантазия Грина не нуждается в кропотливом техническом обосновании и оправдании. Благодаря этому в том же «Блистающем мире» тот же герой летает, пользуясь силой звона четырех тысяч серебряных колокольчиков... Важно, что это прекрасно и радостно, что к этому стремишься всей душой!

Герой романа так говорит о своей поразительной способности: «Об этом я знаю не больше вашего; вероятно, не больше того, что знают некоторые сочинители о своих сюжетах и темах: они являются. Так это является у меня». Наверно, к числу таких «сочинителей» принадлежал и сам Грин.

Мне думается, что Грин жил в своих рассказах и переживал то необычное, к которому его влекло, между тем как в действительности оно оставалось несбывшимся. Он жил своей богатой фантазией, жил многими жизнями своих героев, волновался их чувствами и получал удовлетворение, какое не мог или не умел найти в обыденности. Я догадываюсь, что Грин часто сам был персонажем своих рассказов и растворялся в них своими влечениями, мечтами, идеалами. Он присутствует в своих рассказах таким, каким ему хотелось стать, но — не удалось!

Может быть, поэтому он так часто обращается к Несбывшемуся, уделяет ему столько внимания, делает его решающим стимулом в жизни своих героев? Вспомним, как говорит о Несбывшемся герой «Бегущей по волнам»: «Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты? Между тем время проходит, и мы плывем мимо высоких, туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня».

Если Грин жил активной жизнью в созданной его вымыслом стране, то обыденность он воспринимал довольно сдержанно. Он навлекал на себя обвинения в уходе от реальности и в аполитичности. Говорили, что он «сказочник». Одни находили в этом оправдание, так как ведь и сказки нужны людям. Другие считали самым тяжким грехом подмену кипучей жизни выдуманной сказкой.

Но не следует забывать, что сказка является формой отображения действительности, что она может быть реалистической по смыслу и духу. Ведь самая невероятная фантазия в конечном счете исходит из реальности. Пусть называют рассказы Грина сказками, но мы никак не можем отрицать, что в них действуют живые, полнокровные люди, вызывающие у нас симпатию или ненависть, волнующие нас благородством чувств и возвышенными стремлениями! Симпатии Грина неизменно на стороне слабых, обездоленных, мечтающих о возвышенном и идеальном, преданных своему делу.

Мне вспоминается, как Грин презрительно поглядывал на жирных людей, их лица, на которых, как на вывеске, красовалась самоудовлетворенная сытость. Как-то после отпуска я заметно пополнел, и Грин с первого взгляда обратил на это внимание.

— Ты, я вижу, начинаешь жиреть! — сказал он. — Смотри, скоро станешь эдаким нэповским купчиком с брюшком и двойным подбородком!

Он смотрел на меня насмешливо и с явным неудовольствием. Потом, когда я успел снова похудеть, Грин отметил:

— Ну вот, ты снова выглядишь интеллигентным человеком, и в глазах у тебя светится мысль!

Мы уделяем большое внимание моральным принципам и этическому воздействию литературы. Надо признать, что в этом отношении положительные герои произведений Грина способны отвечать самым строгим требованиям. Они безупречно честны, благородны, не идут на компромиссы со своей совестью, не поддаются низменным побуждениям. А как прекрасны их чувства, как преданна, нежна и верна их любовь. В рассказах Грина нет и намека на эротичность, на описание натуралистических подробностей, Любовь в них раскрывается во всей глубине, необычайной чистоте и неизменности. И вместе с тем она не отличается аскетической отвлеченностью, а проста, понятна и очень человечна...

Можно привести бесчисленное множество примеров, подтверждающих моральную высоту чувств героев Грина. Остановлюсь только на одном, чрезвычайно типичном и своеобразном. В рассказе «Синий каскад Теллури», написанном в 1913 году, герой, преодолевая огромные трудности, рискуя жизнью, пробирается в город, охваченный эпидемией чумы. Он разыскивает записи своего друга, открывшего в местности, где еще не ступала нога человека, источник неслыханной целебной силы — синий каскад Теллури. Разработка этого источника принесет им богатство, славу, поможет многим людям избавиться от своих недугов. Выбраться из чумного города герою помогает молодая девушка — мужественная, бесстрашная, ловкая, стройная. Герой восхищен ее силой и душевной прямотой. Когда все опасности миновали, он предлагает ей выйти за него замуж. Девушка удивлена и смущена таким предложением. Но герой настойчиво заверяет ее, что она — именно та, которую он искал. Девушка возражает, что он ведь приехал не за ней, а по важным для него делам. Тогда герой достает драгоценные записи и выбрасывает их. Он нашел свое богатство и счастье! Ради настоящей, единственной любви можно пожертвовать всем. И они уходят вместе...

Это — типично гриновский рассказ. Таковы его герои, такова их любовь. И если поступок героя «Синего каскада Теллури» с точки зрения жизненной практичности неубедителен, то сам он вызывает восхищение удивительной цельностью натуры!

Моральная чистота, которую мы встречаем у Грина, тем более поразительна, что в годы расцвета декадентства и эротизма, когда происходило становление его творчества, средний нравственный уровень литературы был, прямо скажем, довольно низок. Как далеки были его герои от кричавших «расстегни свои застежки» и «хочу быть дерзким, хочу быть смелым, хочу одежды с тебя сорвать»! По всей вероятности, были они далеки и от того, что писатель встречал тогда в своей жизни... У меня не было достаточных данных для суждения об идеалах любви Александра Степановича. Со своей женой, насколько я мог видеть, он всегда был очень нежен и никакого интереса к другим женщинам не проявлял. При этом он отнюдь не отличался прюдизмом, слушал других и говорил о чьих-либо любовных приключениях с легкой ироничностью, далекой от скабрезности, которой он явно чуждался. Когда кто-нибудь в разговоре вдавался в непристойности, Грин словно отходил в сторону, не вмешиваясь и не возражая. В этот момент он как бы отсутствовал. И никогда я не слышал, чтобы он похвалялся своими любовными победами. Между тем, сделавшись писателем, он вращался в кругах петербургской литературной богемы, отнюдь не отличавшейся скромностью и добродетельностью. Насколько я мог почувствовать по тону рассказанного им о годах молодости, вся окружавшая его дрянность и распущенность были для него чем-то наносным, поверхностным, проносившимся мимо, не затрагивая его внутреннего мира, образа мыслей и мечты.

Думаю, Грину были не по душе эти нравы, так же как и общий строй жизни и порожденная ею литература. Его идеалы, мечты, противостояли обыденности, и из окружавшего его злого и грязного мира он уходил к красивым, светлым и добрым людям, какими их рисовала его необыкновенная фантазия. Его направляла не злоба и ненависть, а мечта о добре, любовь к людям. Он раскрывал читателю этот радостный мир, верил в победу светлого, протестовал против дурного в человеке. Это позволяет нам сказать про Грина, что и он «чувства добрые лирой пробуждал»!

При всех возводимых на Грина обвинениях в аполитичности нельзя, однако, умалчивать о том, что свою юность он отдал активной революционной борьбе! Действительно, он вышел из этой борьбы надломленным, разбитым. Жестокие условия жизни раздавили его, превратили борца в наблюдателя. Но он не переметнулся в годы спада, как многие другие, на ту сторону баррикад! Симпатии Грина были и остались с теми, кто шел на битву с миром угнетения, жестокости и несправедливости, но, вероятно, прав был К. Паустовский, сказав: «Если бы социалистический строй расцвел, как в сказке, за одну ночь, то Грин пришел бы в восторг. Но ждать он не умел и не хотел». К этому, я думаю, надо добавить, что в испытаниях гражданской войны и в противоречивости нэпа он не ощутил истоков нового будущего. Он не мог ждать, потому что его физические силы были подорваны, а это с неизбежностью сказывалось на его мировоззрении...

Многочисленные беседы с Грином в очень малой степени объяснили мне существо его творческой лаборатории. Только один раз довелось мне неожиданно приблизиться к ней, но проникнуть в ход ее работы я все же не смог. Произошло это так.

Не помню, по какому поводу я рассказал Александру Степановичу о случае, приключившемся с моим знакомым. Звали его Яков Петрович, работал он в штабе Башкирской бригады, расквартированной в 1918 году в Петрограде. Был он молод, но успел в кругах Красной армии заслужить репутацию специалиста по военному снабжению.

Жил он неподалеку от Кузнечного рынка в большой, холодной, старой барской квартире. Работы было много, и после службы он еще до глубокой ночи разбирал документы при свете крохотного огонька керосиновой коптилки. Вся квартира, нетопленная, погруженная в тьму и тишину, говорила о разрухе и лишениях. Со времен исчезнувших прежних хозяев на стене одной из комнат остался давно замолкший телефон. По своему служебному положению Яков Петрович мог бы добиться включения телефона в действующую сеть, но беда была в том, что его квартира находилась в стороне от «броневого кабеля», связывавшего наиболее важные учреждения. Надо было прокладывать специальную соединительную линию, что представляло слишком большие трудности.

И вот в одну из ночей, когда Яков Петрович, по обыкновению, работал у своей коптилки, случилось невероятное... Внезапно из гулкой тишины темной квартиры послышались резкие трели телефонного звонка! Эти звуки были настолько неожиданны, непривычны и нарушали обычную обстановку, что Яков Петрович не сразу понял, что произошло. Он так растерялся, что не сдвинулся с места. Но телефон продолжал настойчиво звонить. Наконец Яков Петрович вскочил и бросился в тьму, навстречу призывному звону. Натыкаясь на косяки дверей и мебель, он добрался до неумолкавшего аппарата и снял трубку. К немалому изумлению, он услышал, что спрашивают именно его. Строгий голос произнес:

— Сейчас с вами будет говорить товарищ Авров.

Д.Н. Авров был комендант Петроградского укрепленного района, человек необычайно сильной воли, непререкаемого авторитета и огромной власти. Его приказания выполнялись беспрекословно и без промедлений. Через минуту Яков Петрович услышал голос Аврова, задавшего без всяких предисловий несколько специальных вопросов по военному снабжению. Выяснив все, что его интересовало, он закончил разговор и повесил трубку. Яков Петрович услышал кряканье, щелчок, а затем наступила мертвая тишина. После этого телефон больше никогда не подавал признаков жизни...

В последующие дни Яков Петрович постарался через знакомых в штабе укрепленного района разузнать, что же произошло с его телефоном? Оказалось, что Аврову срочно потребовались какие-то сведения по военному снабжению. Ответить на возникшие вопросы никто толком не сумел. Ему назвали Якова Петровича как специалиста по этим делам. Авров распорядился узнать, есть ли у Якова Петровича телефон. Выяснилось, что телефон имеется, но не действует.

— Значит, надо сделать, чтобы он действовал! — лаконично решил Авров.

Этого было достаточно для немедленного указания из штаба телефонной команде воинской части, расположенной вблизи квартиры Якова Петровича, о присоединении к прямому проводу требуемого телефона. Телефонисты отыскали проводку квартирного телефона, забрались на крышу дома и на живую нитку подключили линию к воинской части. Затем в штаб поступил рапорт о выполнении приказа. Как только разговор Аврова был окончен, телефонисты, ожидавшие на крыше, сразу же оборвали связь, и на том таинственное происшествие кончилось.

Я заметил, что вызвал оживленное внимание Грина. — Знаешь, мне понравился бездействующий телефон, зазвонивший в пустой квартире! — сказал он, когда я закончил. — Я об этом напишу рассказ!.. Через некоторое время Грин как-то мимоходом сказал мне:

— Рассказ о телефоне в пустой квартире я уже пишу!

Никаких подробностей к этому он не добавил. Я счел неудобным его расспрашивать, хотя, вполне понятно, меня очень интересовало, что получится из рассказанного мною происшествия. Я представлял себе, что Грин обратит зазвонивший телефон в какую-нибудь кульминацию психологического конфликта.

Довольно долго я ничего не слышал о готовящемся рассказе. Потом Грин вдруг поведал мне:

— С рассказом о телефоне в пустой квартире получается что-то совсем другое... Но бездействующий телефон все-таки будет звонить!

Мне стало жаль, что Александр Степанович не использовал рассказанный мной сюжет. Не скрою, мне было бы очень лестно, если бы я смог натолкнуть его на новый рассказ. Мне казалось, случай с Яковом Петровичем очень выигрышно отвечал творческим наклонностям Грина. Необычность обстановки и эффектная непонятность события открывали возможности разворота характерного гриновского повествования.

Уже много времени спустя, вспоминая об этом рассказе, я пришел к любопытному выводу, что Грин, принимаясь за новый замысел, мог еще и не знать, к чему он в нем придет! Ведь этот случай показывал, что им было задумано нечто непохожее на то, что получилось... Значит, сюжет мог у него выясняться уже в процессе работы. Когда он говорил, что у него получается «нечто совсем другое», он, по-видимому, сам не ожидал, что получится именно так. Во всяком случае, по его словам и тону я мог догадываться, что к отступлению от первоначального замысла его побуждал сам ход изложения, повертывавшийся не туда, куда предполагалось. События, обстоятельства жизни героя, надо полагать, вели Грина по какому-то непредвиденному пути, диктовавшемуся развитием, внутренней логикой повествования. Вскоре Грин объявил мне, что рассказ будет называться «Крысолов», чем несказанно удивил меня. Дело в том, что для нас Крысолов был человек хорошо всем известный. К нашей компании изредка присоединялся один случайный знакомый. Он был «частным предпринимателем», владельцем «предприятия» по борьбе с грызунами. Попросту говоря, он выполнял работы по уничтожению крыс и мышей. Мы называли его Крысолов и неизменно приветствовали его появление, зная, что он всегда успеет заплатить за выпитое пиво быстрее, чем мы сумеем достать свои кошельки. К тому же это было, по нашему убеждению, вполне допустимо потому, что он являлся представителем «частновладельческого сектора» и, следовательно, располагал соответствующей материальной базой.

Несомненно, ассоциации Грина связывались именно с этим Крысоловом, но какое тот мог иметь отношение к зазвонившему бездействующему телефону? Вообще надо сказать, наш знакомый никак не вязался с гриновскими сюжетами! Я высказал Александру Степановичу свое недоумение, но его ответы по обыкновению были уклончивы и неопределенны. Он уверял, что Крысолов в рассказе «вовсе не тот», что вообще все повернулось не так, как он думал, когда слушал меня. Он словно извинялся, имея в виду какие-то обстоятельства, возникшие не по его вине...

И наконец, прочитав «Крысолова», я убедился, что он не имеет ничего общего с историей Якова Петровича. Но я обнаружил кое-какие следы, напоминавшие о первом толчке к рождению замысла, заставившие меня задуматься над тем, что же произошло с рассказом. Телефон там «не мог действовать по очевидным причинам», и он не звонил, как у Якова Петровича. Но, против всех «очевидных причин», оказывалось, что он все-таки действует, и это, даже в бредовом приключении героя, могло найти совершенно реальное объяснение. Темная, пустая и холодная квартира была заменена темным, холодным и пустым помещением банка.

Что же касается самого Крысолова, то описание его внешности не содержало абсолютно никаких черт сходства с нашим знакомым. Не обнаруживалось и какой-либо внутренней близости. Подозреваю, что Грину во время работы над рассказом вспомнился наш знакомый необычностью своей профессии, и таким образом он попал в сюжет, и прозвище его послужило даже заглавием! Кстати сказать, прочитав рассказ, я почувствовал, что в первой трети повествования Александр Степанович еще не думал о Крысолове и финал, наверно, был ему самому не совсем ясен. Развязка вырисовалась позднее. Ведь при втором упоминании о работе над рассказом он еще обещал, что «телефон все-таки будет звонить». А заглавие возникло, видимо, уже в самом конце, когда на последних страницах появился Крысолов. Тогда Грин и сообщил мне о названии.

Я предполагаю, что случай с Яковом Петровичем направил внимание Грина к 1920 году, к виденному и пережитому им самим. Обстановка квартиры, наверно, ассоциировалась у него с пустым помещением банка, находившимся в здании Дома искусств (ДИСК), где он по ходатайству М. Горького получил комнату. А зазвонивший бездействующий телефон, можно думать, навел на воспоминания о своем бездомном положении в те годы и перенесенном сыпном тифе. Видимо, накапливался автобиографический материал...

Поначалу действие несомненно направлялось к эпизоду с зазвонившим телефоном. Грин повел своего героя в пустующее помещение банка, очевидно имея в виду как раз это событие. Но дальше произошел непредусмотренный поворот. Отталкиваясь от первоначальных источников, действие стало отодвигаться в сторону от случая с Яковом Петровичем настолько, что вернуться к нему потом стало логически невозможно. Появились бездействующие телефоны — даже не один! — но вместо того, чтобы звонить, они смогли послужить самому герою для вызова... Одно происшествие влекло за собой другое и, надо думать, вынуждало героя поступать не по намеченному автором плану!

В «Крысолове» я мог подметить характерную особенность творчества Грина. Мне воочию открылась его склонность обращаться к внутреннему миру героев, их мыслям, чувствам, переживаниям, отталкиваясь от внешних, часто необычайных событий. Как очень наглядный пример вспоминается замечательный рассказ «Канат», напечатанный в 1922 году. Его сюжетная схема представляет собой весьма заурядный детектив: канатоходец, встретив своего двойника, старается подстроить его гибель для того, чтобы получить крупную страховую сумму за свою мнимую смерть. Но эта схема имеет ничтожное значение. Она крайне сжато раскрывается в последних строчках, только для объяснения побуждений канатоходца. Необычайная драматическая напряженность рассказа основана на безумных представлениях и ощущениях главного героя, выходящего на канат, натянутый на огромной высоте над площадью, заполненной толпой зрителей.

Такое же переключение с внешнего на внутреннее я смог увидеть в «Крысолове». Ведь случай с Яковом Петровичем содержал только чисто внешнюю эффектность, был лишен внутренних импульсов. Мне стало понятно, что, исходя из этого внешнего события в замысле рассказа, Грин под действием свойственных ему ассоциации погружался в мысли и восприятия героя рассказа (кстати сказать, во многом похожего на своего автора) и отвлекся настолько, что исходные факты с телефоном оказались утраченными вовсе. Необычайная история с телефоном имела очень обычное объяснение, и это могло оказаться непривлекательным для Грина, что тоже содействовало отходу от истока. Между «Крысоловом» и «Канатом» видны черты сходства еще в болезненном психическом состоянии их героев. И надо признать, Грин проявил здесь блестящее мастерство проникновения в их внутренний мир, показав себя изощренным психологом, опровергая тем самым распространенное мнение об ограниченности его творчества рамками авантюрного жанра.

В 1924 году Александр Степанович уехал из Ленинграда, и наши встречи стали редкими и случайными. Один раз я совершенно неожиданно увидал его в Москве. Приходилось ему приезжать в Ленинград по делам издания его Собрания сочинений. Каждый раз он дружески извещал меня о своем прибытии. Выход томов намеченного ленинградским издательством «Мысль» пятнадцатитомного Собрания сочинений проходил со значительными трудностями. Александр Степанович проделал огромную работу, подобрал большинство своих произведений, опубликованных в различных журналах и газетах. Это потребовало немалых усилий и обследования груды периодических изданий. Он старательно добивался возможной полноты. Конечно, при этом наряду с интересными и ценными произведениями в собрание были включены и второстепенные, недостаточно занимательные для рядового читателя рассказы. Владелец издательства Л.В. Вольфсон обладал большим деловым размахом. В издательских кругах его прозвали «маленький Гиз», имея в виду не французского герцога, а Государственное издательство, с которым он пытался соперничать по масштабу выпуска книг. Естественно, его привлекала в первую очередь коммерческая сторона, и он всячески сопротивлялся опубликованию тех произведений, которые могли по тем или иным причинам понизить спрос. Не имея права перестраивать подобранные Грином сборники, издатель стал выпускать тома в разбивку, проявляя намерение отказаться от издания книг, казавшихся ему невыгодными. Грин через суд добился выполнения договорных условий, однако издательство было вскоре ликвидировано, и Собрание сочинений так и осталось незавершенным.

Последний раз я встретил Александра Степановича в 1929 году. Он приехал в Ленинград вместе с Ниной Николаевной и пригласил меня навестить его в гостинице Дома ученых. Я провел с ним весь вечер в оживленной беседе. Он подарил мне только что вышедший восьмой том Собрания сочинений.

На этой теплой, дружеской встрече закончилось мое общение с Александром Степановичем Грином. После этого увидеть его мне уже не довелось...