Л.И. Гумилевский. «Далекое и близкое»

В.И. Сандлер. «Воспоминания об Александре Грине». Л., 1972.

I

В дореволюционном Петрограде, на одной из десяти Рождественских улиц, кажется седьмой, находилось издательство Богельмана. Оно выпускало множество журналов — еженедельных, двухнедельных, ежемесячных, литературных, сатирических, юмористических. Самым распространенным из них был еженедельник «XX век», на страницах которого я и оказался случайным соседом Александра Степановича Грина.

Хорошо помню мой первый визит к Богельману в 1915 году. В конторе, куда я вошел, отделенные от посетителей высоким барьером, за столами и конторками сидели бухгалтеры и счетоводы. Я подошел к крайнему и спросил могу ли я видеть редактора?

Молодой человек, к которому я обратился, поднял голову и посмотрел на меня с недоумением. Затем, не говоря ни слова, он ушел куда-то в темную глубину помещения, исчез на минуту, после чего вернулся на свое место, указывая пальцем на меня, шедший вслед за ним высокий стройный старик, хорошо и важно одетый, подошел к барьеру, за которым стоял я, и спросил, что мне угодно.

— Да вот, рассказы принес для журнала, — отвечал я, называя себя и все более и более смущаясь недоумением, которое вызывал здесь мой визит.

Старик — это был сам Богельман — взял рукопись. По тому, как он ее взял, понес с собой, удаляясь в темную глубину помещения, я понял, что никогда в жизни ни с авторами, ни с рукописями он дела не имел и пришел я в торговое помещение, а не в издательство.

Так оно и было в действительности, хотя Богельман и состоял официально редактором-издателем своих журналов. Истинным редактором, точнее не редактором, а скупщиком материалов, приносимых писателями, фотографами, переводчиками, художниками, был немолодой, усталый человек, сидевший где-то далеко от конторы, в кабинете, похожем на гостиную. Мы проходили к нему длинным темным коридором, как заговорщики. Принимал он нас за круглым столом с керосиновой лампой под зеленым абажуром. Он быстро просматривал рукопись — больше четверти листа рассказы отвергались без просмотра, — возвращал, не говоря ни слова, или оставлял так же молча, но тогда брал квитанционную книжку и выписывал в кассу чек.

Гонорар был ничтожным, по пять-семь рублей рассказ. Но так как шло почти все, что приносилось, то случалось, я получал по двадцать пять рублей за раз.

II

Ничего из всего того, что печаталось в «XX веке», Грин не включал в свои книги.

Только в дни крайней нужды обращался Александр Степанович к богельмановским журналам. Я думаю, многое писалось за ресторанным столиком, среди шумного остроумия в дружеской компании, когда нечем было платить по счету и пока еще не закрылась контора «XX века». Герои этих произведений носили странные имена, списанные с карточек меню, события громоздились одно на другое, герцоги и баронессы выражались, как ломовые извозчики, и все обращалось в мистификацию богельмановских читателей.

Грин как писатель меня не интересовал. Другого Грина еще не было, или я его не знал.

Как-то я занес рассказ, показавшийся мне юмористическим, в «Новый сатирикон». Аверченко в редакции бывал редко, принимал посетителей секретарь его Ефим Давыдович Зозуля, тогда еще молодой, еще не полысевший, но уже важный, толстеющий, облаченный в черный пиджак и серые брюки. Он взял рукопись и велел позвонить через неделю-две. Рассказ был принят, и я зашел в редакцию. За столом Зозули, как гость, сидел прекрасно выбритый, прекрасно одетый господин, немного полный, красивый и ленивый. Это и был Аверченко. Он поздоровался со мной и учтиво подал мне книгу, которую только что рассматривал с лица, корешка и обреза.

— Это первая наша книга, — сказал он, — нравится вам?

На серой обложке с маркой «Сатирикона» в верхнем углу было напечатано «А.С. Грин» и заголовок по первому рассказу, кажется, это было «Происшествие в улице Пса».

Я отвечал, что книга издана прекрасно, но просматривая на ходу оглавление, увидел, что это все тот же Грин с необыкновенными происшествиями и завидно мужественными героями, живущими в неведомых странах несуществующих цивилизаций...

Революция разметала всех нас по стране. В середине двадцатых годов уже в Москве, во Дворце труда, я познакомился с Грином. Это был высокий, худой, малоразговорчивый человек с суровым лицом и хмурым взглядом. Я часто заставал его в столовой Дворца труда за большим длинным столом, вокруг которого сиживали, главным образом, писатели и художники. Во Дворце труда, занимавшем колоссальное здание бывшего Сиротского дома, помещались центральные комитеты всех профессиональных союзов. Каждый союз издавал свою газету или журнал, иногда издавал и книги. Редакции находились здесь же, и если стихи «служил Гаврила дровосеком, дрова Гаврила порубал» не шли в журнале «Работники леса», поэт шел в соседнюю редакцию органа пищевиков, и тогда стихи начинались так: «Служил Гаврила хлебопеком, Гаврила булки выпекал...».

Александр Степанович как-то заметил, когда я, взяв бутылку пива, усаживался рядом:

— Можно отсюда и не уходить вовсе, все под боком. Даже и заночевать можно где-нибудь на диване!

Редакционно-издательский отдел ЦК водников выпустил отдельной книжечкой «Капитана Дюка», быть может, написанного на том же столе, за которым мы поздравляли автора с выходом книжки. К этому времени были опубликованы уже и «Алые паруса» и «Блистающий мир», печаталась в «Новом мире» «Золотая цепь».

Но Александра Грина, того Грина, которого теперь знает читающий мир, еще не было. Его сделали позднее сами читатели.

Об одном из них я и хочу рассказать.

III

Александра Михайловича Симорина, три года назад похороненного по его завещанию в Старом Крыму рядом с могилою Грина, я знал с очень дальних лет. Я готовил его к поступлению в Саратовскую 2-ю гимназию, когда сам только что перешел из пятого класса в шестой. Обыкновенный мальчик с хорошим русским лицом, как все обыкновенные мальчики, заглядывал в ответы, прежде чем решать задачу, читал Фенимора Купера и Майн Рида. Гимназию он окончил с золотою медалью и в год революции поступил на медицинский факультет в Саратове, но доктором не стал увлекшись грандиозными эмпирическими обобщениями академика Вернадского, он уехал к нему в Ленинград и начал работать в Биогеохимической лаборатории Академии наук СССР.

Где-то между двумя биогеохимическими экспедициями на русский Север и в Западную Сибирь ученик Вернадского открыл Грина. Он не нашел в его книгах ни чужих стран, ни выдуманных героев. Он увидел мужественных благородных людей, слегка лишь прикрытых псевдонимами, чтобы не слишком походить на живых, окружавших молодого ученого, и на него самого.

Теперь, когда случалось сослаться на писателя, он говорил «Грин» так, как бы я сказал «Толстой» или «Шекспир».

Двадцать лет затем Александр Михайлович провел на Севере.

Над головами зияло черное небо со звездами. Под этим небом, сидя на только что спиленном дереве, говорили о возможностях космических полетов и чертили сучком ели на снегу формулы, а артист Художественного театра читал «Двенадцать», Симорин говорил мне, что такого потрясающего чтения он ни раньше, ни после не слышал. И очень часто говорили о Грине.

В первое же лето после возвращения с Севера Симорин поехал на могилу Грина в Старый Крым; на другой год он повторил поездку, на третий, 1961 год он вновь отправился туда и 2 февраля умер, наказывая снова и снова похоронить его возле Грина.

Воля его была исполнена.