Л.В. Лесная. «Александр Грин в "Новом сатириконе"»

В.И. Сандлер. «Воспоминания об Александре Грине». Л., 1972.

Лидия Лесная (1889—1972) — поэтесса, сотрудница журнала «Новый сатирикон».

Петербург. Невский проспект. Худой высокий человек в пальто неопределенного цвета широко шагает по обледенелому тротуару. Руки засунуты в карманы, голова втянута в плечи, поднят воротник, и шляпа надвинута до бровей. Но всё это не спасает от лютого ноябрьского ветра, и человек торопится войти наконец в подъезд дома № 88. Он поднимается во второй этаж. Направо дверь с надписью «Ягурт Простокваша», налево — «Редакция журнала "Новый сатирикон"». Он входит. Приятное тепло охватывает человека в пальто; он направляется к секретарскому столу Я отрываю взгляд от сигнального номера журнала.

— Здравствуйте, Александр Степанович. Принесли что-нибудь?

Он протягивает вчетверо сложенный лист писчей бумаги.

— Очень хорошо. Завтра передам Аркадию Тимофеевичу.

— Завтра?!

Рухнула надежда на аванс. Маленький аванс. Он дал бы возможность пообедать в каком-нибудь подвальчике, запастись табаком...

— Завтра...

— Я позвоню Аверченко, скажу, что вы принесли материал. Он разрешит бухгалтерии. Приходите завтра в двенадцать. Хорошо?

Он смотрит в стол. Молчит. В эту минуту раздается всегда веселый, приветливый голос поэта Александра Матвеевича Флита:

— Как жизнь, Александр Степанович?

— Неважно.

— Я записал ваш афоризм «Жизнь — это только черновик выдумки».

— Какой там афоризм... Дайте папиросу, Флит.

Флит достает из кармана кожаный портсигар и протягивает Грину. Потом, обняв его, ведет к дивану. Вот они, как обычно, уютно устроились в углу широкого дивана, шляпа Грина на столе, портсигар рядом, и Грин курит папиросу за папиросой, и кашляет, и говорит медленно, словно с трудом подбирая слова. Флит слушает и кивает головой.

Грина считали мрачным, угрюмым человеком, говорили: «Он странный». Он был глубоко замкнутым — таким сделала его жизнь, но он мог, всегда был готов со страстью отразить атаку на свои человеческие права, встать на защиту своих творческих прав, и не только своих.

Вспоминается такой случай.

Александр Флит, юрист по образованию, служил юрисконсультом в каком-то учреждении, и вдруг — написал стихотворение! Молодой поэт принес его в «Новый сатирикон». Спустя неделю пришел за ответом.

— Нет, — добродушно сказал Аверченко, — у нас это не пойдет.

Флит решил никогда больше не писать ни строчки.

Но — написал, принес, — и тот же результат. А Флиту, как на грех, очень понравилась сатирико-юмористическая атмосфера редакции журнала. Он стал захаживать, перезнакомился со всеми и подружился с нелюдимым Грином. Взволнованный «возвратами» друга, Грин решил поговорить с редактором.

— Аркадий Тимофеевич, не мне, конечно, вас учить, но с Флитом как-то несправедливо поступают. Его стихи читает Бухов и не пускает. Разве они так уж плохи, эти стихи?

— Бухов говорит, что у Флита нет лица, что он «накрапывает», а не пишет.

— У Флита абсолютный литературный вкус. И вы помните, как не шли и не шли рассказы Ефима Зозули, а Флит придумал заголовок «Недоношенные рассказы», и сразу изюминка появилась. Помните?

— Да да... Пусть он напишет басню, я сам почитаю.

Сражение было выиграно — басни понравились. Флит стал постоянным сотрудником. Я думаю, что он никогда не забывал, чья в первую очередь это была заслуга.

Вероятно, Грин сам был в чем-то сродни Дон-Кихоту, о котором писал в «Новом Сатириконе».

Нет, не умер Дон-Кихот!
Он бессмертен, он живет!
Защищать сирот и вдов
Был герой всегда готов.
Но когда сирот так много
И у каждого порога По вдове...

Стихи Грина — да, это не оговорка, — именно стихи часто появлялись на страницах «Нового сатирикона» в течение 1914—1915 годов. А между тем в эти годы Грин был уже признанным писателем, мастером новеллы вышли пять или шесть его книг.

Грина упорно влекла сатира, быть может потому, что его активной душе было тесно в привычных рамках, что неизрасходованная творческая энергия просила еще какого-то выхода. Кроме того, как я могла заметить, Грин всегда был самым ярым врагом мещанства, даже незначительное проявление мещанства, корысти, злобы приводило его в бешенство.

Поэтому его стихи появлялись на страницах «Сатирикона».

Отношение Аверченко к Грину имело характер покровительственной симпатии. Ему нравилось бродить с ним после редакционных совещаний по набережным. Странно было видеть их вместе: излучающий здоровье, улыбающийся человек атлетического сложения, всегда элегантный, а рядом Грин — в темном пальто с поднятым воротником, бледный и хмурый. Впрочем, разговаривая с Аверченко всегда вполголоса и где-нибудь в отдалении от насмешливых сотрудников, Грин начинал усмехаться. Как сейчас вижу вот он берет из рук Аверченко его неразлучную трость и разглядывает рукоятку в виде перевернутой дамской туфельки. Он долго ее «изучает» и возвращает владельцу. Оба понимающе смеются.

Только что кончилось редакционное совещание. Грин сидит в глубоком кресле и думает о чем-то, видно невеселом. Аверченко щелкает замком желтого портфеля и говорит:

— Господин заядлый пессимист, бросьте вашу черную мерехлюндию, едем обедать к Альберту.

Грин отвечает медленно, подбирая рифмы:

Уважаемый патрон...
Приглашеньем я польщен...
Но в ресторанах запрещен...
Благородный выпивон.

Какой смысл там обедать?

— Чай будем пить! — с веселой беззаботностью отвечает Аверченко. — Едем, едем!

И они уехали. На другой день Грин мне рассказал:

— Приехали мы к Альберту. Знаете, этот симпатичный ресторанчик против Большой Морской, Аверченко там завсегдатай.

— И не только там, — вставила я.

— Конечно. Подходит официант: «Что прикажете, Аркадий Тимофеевич?» — «Дайте нам чайку» — «Уж это как водится!» — «И севрюжинки с хреном». И приносит официант на подносе две чашки и два пузатых чайника. Белые фарфоровые. Аверченко наливает мне и говорит: «Пейте залпом, он холодный». Я глотнул. Батюшки-светы! Выпивон. Оказывается, в одном чайнике — портвейн, в другом — английская горькая! Вот что значит завсегдатай! Этот эпизод особенно запомнился, благодаря тому, что выражение «благородный выпивон» стало летучим термином среди сатириконцев. Эпитет «благородный» вызывал протесты. Тэффи предложила «Радость сердца выпивон». Были и другие предложения. Когда Грину, смеясь, предложили стать завсегдатаем у Альберта, он молча вывернул пустые карманы пиджака.

Грин часто появлялся в редакции с новыми вещами, а то и без них, просто заходил «на огонек» подышать остро насыщенным юмором редакционным воздухом. Как-то Флит сказал о нем «Он мечтает о каком-то племени эсперантистов. Чудак... Но я верю в него. Он сможет».

И каждый раз после ухода Грина возникали разговоры о нем. Он всех почему-то волновал, и не только как автор, но и как личность. Что-то своеобразное было в его внутрь себя обращенном взгляде, суровом, но готовом на привет лице. Резкость его суждений не обнажалась перед каждым, но на ходу брошенные реплики создавали образ цельный и убедительно стройный. Он покорял своей внутренней убежденностью.

* * *

Наступил 1917 год. Был конец марта. В открытую форточку врывались тенора разносчиков:

— Огурчики зеленые! Огур-чи-ки...

Застучали лошадиные подковы о торцы мостовой, а в «Вене» пили «Майтранк», то есть в зеленоватых бокалах белое вино, на поверхности которого плавали листочки петрушки. Короче говоря, началась весна. Политическая весна принесла в редакцию небывалое количество рукописей. Неприятная обязанность — возвращать их авторам, а пришлось, и я задержалась в редакции чуть не до полуночи.

Звонок. Открываю дверь. Грин.

— Я увидел свет в окне. Зашел узнать, по какой причине.

— Собираюсь уходить. Работы много. Авторы волнуются.

— Да, авторы. Такой мы народ, нетерпеливый. А меня, знаете, моя хозяйка-ведьма не впускает в квартиру. Я задолжал за месяц.

— Что же с вами будет?

— Поеду к Рославлеву, он выручит.

— Посидите. Покурим. Он сел. Закурили.

— Что если я скажу вам одну неприятную вещь? — сказал Грин.

— Для кого неприятную?

— Для ваших стихов. Я уже давно собираюсь, да все как-то... неудобно как-то...

— Говорите откровенно. У меня авторского самолюбия нет. Вернее, не было случая проверить, есть ли оно. Мне более или менее везет.

— В том-то и дело. А ведь вы... простите за грубость, делаете ставку на флирт и...

— Не совсем, но иногда.

— Вы берете ваши темы из близко лежащих мест, извне, а не изнутри.

— Я не сатирик. У меня нет сатирического отношения к жизни, я...

И тут он произнес слова, полные глубокого значения:

— Вам нужно сатирическое отношение к самой себе. — И продолжая эту мысль, сказал — Вот вы — секретарь, вам приходится бывать в типографии. Она не показалась вам темой для стихотворения?

— Не знаю. Не думала об этом.

— А вы подумайте.

Прошло недели две, и я написала стихотворение, которое так и называлось «В типографии».

Я никогда не видела у Александра Степановича такого торжествующего, просветленного выражения лица. Он даже вскрикнул:

— Я говорил! Я говорил!

— Но стихотворение плохое, правда?

— Сырое. Доработаете. Но разве возможны были такие строки до нашего разговора? Эта последняя строфа:

Они там колдуют — кудесники, маги,
И покорен им черный железный зверь.
В тихом шорозе говорящей бумаги
Я хочу моё «раньше» сменить на «теперь».

— «Смотреть внутрь» — это не сразу дается, — сказал он, беря в кавычки свой тон и примирительно улыбаясь.

Я и сейчас с благодарностью вспоминаю об этом человеке, о его озабоченности и тревоге за каждую человеческую судьбу.

* * *

Из письма Лидии Лесной Нине Николаевне Грин (вдове Александра Грина), 1960 год:

Никого из «сатириконцев» сейчас в Л[енингра]де нет, а если бы и были, вряд ли они могли бы рассказать об Александре Степановиче. При его замкнутом характере, молчаливом и нелюдимом, он почти ни с кем не входил в общение, кроме Аверченко, с которым он часто и даже душевно беседовал. Вспомнились мне два небольших эпизода, о которых расскажу. В этот день у Аверченко не было приемных часов, он зашел случайно. Я работала над правкой материала — делала корректуру, а Аверченко сидел у окна в своем «вольтеровском» кресле и о чем-то оживленно говорил с Грином, тоже случайно оказавшимся в редакционной. Он сидел в своем узюм пальто с поднятым воротником, как обычно, и тихо, серьезно о чем-то говорил. Потом он попрощался и ушел.—

Аверченко подошел ко мне и, вынув из кармана крохотную свою записную книжечку, в которой у него были вписаны бисерным почерком темы фельетонов, рисунков, мыслей для «Почтового ящика», и заглянув туда, сказал:

— Замечательно. Знаете, в каждом из нас есть оригинальные черточки — у Горянского свое, у Агнивцева много всякого такого, у Вас, у меня, но если сложить все эти штришки вместе, — получится Грин. Я говорил с ним и записывал его словечки. И так вдохновился, что стихотворение написал! — Вы? Стихотворение?! — Да! Акростих! И он громко и неудержимо расхохотался, пенсне свалилось, он поймал его на лету. Вот послушайте: «Горят рубины и ниеры».

— Я слушаю. Дальше.

— Дальше нет, это все. Напишите столбиком. Я написала: Горят Рубины И Ниеры.

— Что получилось? — продолжая смеяться, спросил он.

— Если это акростих — получается «Грин». Но что такое «ниеры»?

— Не знаю, спросите у него, когда придет. А слово мое!

Прошло несколько дней, и Александр Степанович пришел, принес материал. Я рассказала ему, что сказал о нем Аверченко, показала «стихотворение». Он прочитал и... улыбнулся. Грин улыбнулся! Необыкновенный случай!

— Но что такое «ниеры»? Его лицо стало серьезным и он ответил спокойно и уверенно: «Вполне понятно». Все сидевшие у стола рассмеялись.

— Мы ломаем голову над этими ниерами, а Вам — «вполне понятно»!

— Конечно, это лучше, чем рубины.

И он ушел. С этого дня «ниеры» получили у нас право гражданства и стали ходовым словом.

— Аркадий Тимофеевич, — говорила я, — был Грин, принес ниеры.

— Отправьте в набор.

О словотворчестве Хлебникова Аркадий Тимофеевич тоже говорил, что это «ниеры». — Может быть, Грин понимает, что это, а я не понимаю. Другой эпизод был трагический. Александр Степанович опять пришел в неприемный день.

— Аркадия Тимофеевича нет?

— Нет. Не знаю, будет ли он сегодня. Отчего Вы такой бледный? Вы больны?

— Нет. Голова трещит. Прощайте.

— До свиданья. Он ушел.

Часа через два появился Аверченко. Он торопливо вынул из кармана рукопись, сказал: «Отправьте в типографию», и собрался, было, уйти, как в комнату вошел бухгалтер.

— Аркадий Тимофеевич, был Грин. Он взял на складе пачку книг, потом пришел в бухгалтерию и сказал: «Вот я взял, мне надо, здесь на 27 рублей», повернулся и ушел.

— Что ж, — сказал Аверченко, — взял, значит ему надо. Спишите. И когда бухгалтер ушел, он тихо добавил, обращаясь ко мне:

— Надо как-нибудь вытащить его из этого заколдованного круга. Он только еще разворачивается. Интересный человек. Сегодня пообедает, а завтра?.. Если он придет, скажите: пусть зайдет в бухгалтерию, ему дадут аванс.