В.А. Милашевский. «Рассказ о Грине»

«Звезда». — 1970. — № 12.

«Вероятно, это было недели за две до Кронштадтского мятежа. Утром мглистого серого дня постучал в мою дверь Виктор Шкловский, в руках у него были какие-то серые мешки.

— Ну-ка, собирайся, я нагружу тебя целым богатством. Бери с собой мешки для дров! Сойдем вниз, и я познакомлю тебя с человеком, который нас там ждет!

Мы сошли вниз. Во дворе стоял человек с ласковым и печальным лицом. Оно имело желтовато-серый оттенок и было иссушено не то напастью страстей, не то невзгодами болезней.

Человек, ожидавший нас, довольно высокого роста, сутуловат и узкогруд.

— Александр Грин, — громко сказал Виктор Шкловский.

Одет он был в какое-то черное пальто, вероятно на легкой южной ватке. «Чеховское пальто», — мелькнуло у меня...

На Грине не было черного цилиндра моделей Моне, на нем была надета не то какая-то ушанка, не то теплый картуз... Глубокие морщины избороздили его лицо. Может быть, бури океанов оставили на нем свои следы, а может быть, неизбывная нужда, горе, водка. Океаны — они ведь милостивее!

Грин, разумеется, просто ждал нас, стоя у помойки...

— Ну, теперь пошли за мной! — бодро сказал Виктор.

Мы завернули опять за какой-то трубообразный выступ елисеевского Карлштейна и нырнули в дверь. Лестница наверх, по которой, казалось, никто не ходил десятки лет, была узка, пыльна и как бы скорчилась от стужи.

Как ни странно, дверь наверху отперлась ключом, который каким-то образом Шкловский выудил у «предкомбеда», бывшего елисеевского дворецкого.

Миновав замусоренную комнату, мы вошли в огромный зал.

Это и был зал финансовых операций «Лионского кредита». Огромные окна выходили на Невский, следовательно, «меблирашка», в которой я жил, находилась как раз над залом. Меня поразил чистый, снежный, какой-то пустой свет, льющийся из этих окон. Это свет, ровный и жесткий, белый свет математических абстракций, может быть и финансовых крахов и катастроф, подумал я.

Эти залы, конечно, не только не отапливались, в них никто не дышал четыре года. Красный дом напротив был виден ясно и четко. Виден был Полицейский мост и заснеженная Мойка. На полу, большом, как городской каток, лежали несколько банковских гроссбухов, они валялись, распахнутые настежь. Огромный парапет черного дуба, за которым в капиталистическую эру сидели клерки, шел параллельно окнам вдоль всей залы. За парапетом — шкафы с делами и «бухами».

Каждая строка этих книг означала для кого-то: «Жизнь», «Богатство», «Средства», возможность покупать дома и дачи, проживать в парижах и ниццах, ужинать с женщинами и отвозить их в ландо, обязательно в ландо — черт возьми! — в фешенебельные номера отелей и, наконец, жрать ананасы в шампанском.

— Вот вам дрова! Дрова двадцать первого года! — сказал Виктор. — Обогащайтесь!

Мы стали по примеру Шкловского засовывать эти «бухи» в грязные мешки.

— Что же вы делаете? Что берете? — обратился ко мне и Грину Виктор. — Вот уж типичные консерваторы! Вы переносите старые методы на новый материал! Вы относитесь к пухлым гроссбухам, как к березовым поленьям, и выбираете, что потолще, а надо брать тонкие гроссбухи, так как у них такие же картонные переплеты, как и у толстых, и, следовательно, погонная сажень тонких дает больше тепла, чем тот же объем толстых!

— Браво! Вполне научно! — говорю я. — Но разреши научное положение развить и дальше. Например, иллюстрированные издания восемнадцатого века или эпохи романтизма горят лучше, чем произведения Чехова и Короленко или сборники «Знания». В них бумага лучше, печать содержит больше черной масляной краски, и она лучшего качества. Давай выпустим руководство по топливу!

Грин поежился, он не был истым петербуржцем и не вполне привык к городу классических балагуров, краснобаев, любителей острых словечек, «для красного словца не пожалеющих и родного отца».

На кого он был похож, этот Грин? На уроженца русского приморского юга? Феодосии, Новороссийска, Одессы? Словом, на писателя «расцвета» одесской литературы советского периода, или «левантийца», как иронически называл их такой «русак», каким был Александр Малышкин.

Он не похож на Ильфа и Петрова, Катаева или Юрия Олешу. Совсем другой тип, совсем другие манеры. Да и говор другой. Да, конечно, это волжанин с Верхней Волги или из-под Нижнего. Хотя в его говоре не было никакого оканья, от которого Горький не избавился за всю свою жизнь!

Грин несколько оправился от «наплыва» новых идей в области топлива и с виноватой, мягкой улыбкой сказал:

- Как это все надо знать и уметь!

Тем временем мы впихивали в грязные мешки с дырами толстые и тонкие гроссбухи. Каждая строчка в этих книгах хорошо прогревала чью-то жизнь. Мы топтали их мерзлыми подошвами плохо чиненных ботинок.

Этот пустой, холодный и белесый денек так великолепно был потом описан Грином в рассказе «Крысолов».

Я позабыл этот эпизод моей жизни и вспомнил его несколько лет спустя, читая этот рассказ, может быть лучший рассказ Грина».