В.Б. Шкловский. «Ледоход»

В.И. Сандлер. «Воспоминания об Александре Грине». Л., 1972.

То, что я сейчас расскажу, происходило больше пятидесяти лет тому назад, и я заранее оговариваюсь, что не буду точным. Учился я в Петербурге, в Окружной гимназии около Чернышева моста. Это было наискосок от министерства просвещения и памятника Ломоносову. Сейчас в этом отрывке я ставлю вехи времени и вехи пространства. Революция 1905 года прошла, было очень глухо, преувеличенно тихо, как будто люди оглохли. Много появилось людей надорванных, усталых, потерявших память от брома, который они пили, чтобы успокоиться. Будущее не наступило еще. Был промежуток между волнами. Вода казалась между волнами гладкой Появились люди, уже отсидевшие свой срок или откуда-то убежавшие. Ходили они тяжело и бесшумно. В тишине и шепоте стоял тихий Петербург Через него текла широкая, точно ограниченная набережной, молчаливая Нева.

Русский язык в гимназии преподавал зырянин Калистрат Фалеевич Жаков — человек с научными трудами. У Калистрата Фалеевича на квартире собирался кружок: ходил туда я и был там самым молодым. Там я познакомился с молодым Чапыгиным и с длиннолицым, бритым, очень молчаливым человеком, тогдашнюю фамилию которого я забыл. Впоследствии узнал, что это был Грин. Он тогда жил, убежав из ссылки или с каторги, под чужой фамилией. Его настоящая фамилия, как потом узнал, Гриневский. Он был племянником известной тогда писательницы Изабеллы Гриневской, которая написала пьесу об иранском религиозном реформаторе Бабе. Шли смутные слухи, что молодой писатель родственник Гриневской, что у него какая-то история, про которую не надо расспрашивать.

Грин печатался в маленьких уличных журнальчиках. Один из них назывался «Панорама» и с каким-то еще прилагательным, вроде «Всемирная». У журнала была красная невзрачная обложка. Были еще журнальчики, которые никак не могли пробиться к публике, в них печатались неизвестные писатели, но уже появились слухи, что молодой писатель, которого, кажется, звали Мальгинов, человек талантливый. Тогда были в моде рассказы, похожие на переводные. В них повествовалось о разных приключениях. Герой в них был голубой на цветном фоне.

В гриновских рассказах весь интерес на герое. Приключений не много, герой показывался как реально существующий — подробно, с интересным диалогом. Герой освещал фон и делал тем фон цветным и невероятным. Рассказы по существу переиначивали старый жанр и существовали для другой цели, это были рассказы о том, как должен существовать верящий в себя и не признающий бытовых рамок хороший человек. Можно сказать, что герои Грина как будто учились и ходили по воде. Они в рассказах свидетельствовали читателю о неисчерпаемых человеческих возможностях.

Я очень молодым несколько раз ходил с Грином по тогдашнему просторному каменному, безавтомобилыюму Петербургу. Писатель жил на Васильевском острове, на набережной за Николаевским мостом, на дальних линиях — так называются улицы Васильевского острова. Дальние линии выходят углами домов на набережную. Грин жил в первом этаже.

В Петербурге на широкой Неве три ледохода. Это необычайно, но тем не менее так. Лед осенью образуется на Ладожском озере. Озеро большое, льда в нем много. По Неве начинает плыть крупный лед — не шуга, не ледяное сало — пластинки льда, а льдины. Они смерзаются. Нева становится неподвижной, бугристой, как кожа мертвого осетра. Очень редко при ранних морозах Нева просто замерзает — тогда лёд на ней гладкий. Весной взламывается на Неве лёд. Сперва проходит городской лёд, проходит большими кусками с полосами дорог, с зимними пятнами. Льдины идут, набегая друг на друга, шурша о каменные устои мостов. Нева полна льдом и его шорохом. Проходят недели. Нева чиста. Но вот на ней показываются новые льдины, старые; они пришли из Ладоги. Они как будто убежали из дальней ссылки, из Сибири, приехали в весенний город в зимнем пальто. Город холодеет Ладожские льдины третьего ледохода набегают на каменные быки и не ломаются, а рассыпаются в звенящие столбики иглы.

Я с Грином смотрел на второй весенний ледоход. Было холодно. На Грине было надето пальто без воротника, сильно ношенное. Льдины шли, сталкиваясь посредине пути, им было тесно.

— Пощупайте глазами, — сказал мне Грин, — вы видите, лед желтый. Это так же верно, что небо сейчас синее. Надо видеть, какое когда небо и какого цвета на самом деле лед.

Грин не уклонялся от жизни, он ее щупал, он ее видел. Она его много толкала. Он, как льдины, прошел через великие реки и плыл по морю, оторвавшись от берега пустого и обыденного, но им не забытого. Ледяные горы, и дальний путь льдин, и небо, которое над ними меняется, — реальность. Писатель, который понимает, как может жить человек в разных обстоятельствах, знает путь человека в будущее, — большой писатель. Грин видел белые города на берегах Черного моря так, как их никто не видел. Он видел желтоватые берега крымских обрывов так, как их не видели другие.

В Севастополе он увидел Зурбаган. Севастополь на самом деле странный город. Современники обороны Севастополя, русские и иностранные, удивлялись, что город этот горит, но не сгорает. Грин знал сверхвозможности человека и поэтому написал так много сейчас необходимых книг. Потом много раз встречал Грина уже писателем известным, но еще не отразившимся в небе новой литературы. Небо над льдом другое, чем небо над морем Ледяное небо серо-лиловато. Небо над рассказами Грина синее и золотое, его льдины озолочены солнцем.

Я мало говорил с Грином, потому что он стал еще молчаливее. Сухо сообщил он о том, как можно упрощать фразу, как из нее вычеркивать подсобные слова. Большие льды-льдины смысла приплывут сами, фраза должна быть свободной.

Хочу кончить, потому что не надо вспоминать больше того, чем помнишь. Человек связан с земным тяготением — это истина. Мы привыкли быть тяжелыми, по умеем прыгать, умеем летать. Хотя бы в мечте можем преодолеть тяжесть. Грин часто писал о людях, освобожденных от тяжести, но сохранивших новую весомость — весомость ответственности друг за друга. Человек для человека — цель и путь.