На правах рекламы:

• информация здесь

Александр Грин в Зурбагане

Мечтатель и его мечта: Зурбаган, белокаменный город мореплавателей, синяя гавань и трехмачтовый галиот с Алыми Парусами... Сбылось!

Да, как бы не так. Единственная мемориальная доска (к счастью, из мрамора, не то бы содрали на переплав) сообщает, что именно здесь, в здании бывшей севастопольской тюрьмы, с 1903 по 1905 год находился в заключении А.С. Гриневский (писатель А.С. Грин)...

Полицейская карточка Александра Гриневского. Самая ранняя из известных фотографий Грина. Фото 1906 года

Да, тюрьма. А что бы вы ожидали? В городе объявился не писатель-романтик, а пока еще двадцатидвухлетний «нелегал», ниспровергатель царской власти, агитатор с запасом эсеровских брошюр. И не совсем новичок: два побега из армии, бунтовал при малейшей попытке заставить чистить фельдфебелю сапоги.

Но человека по натуре доверчивого никакой опыт не спасет от предательства. Сам-то «нелегал» никого и никогда не выдаст. «Гриневский Александр Степанов, — сказано в представлении министру внутренних дел, — дворянин... Натура замкнутая, озлобленная, способная на все, даже рискуя жизнью. Пытался бежать из тюрьмы, голодал. Будучи арестован, пока не ответил ни на один вопрос».

Снимок из «Дела Александра Гриневского» Петербургского охранного отделения. Фото 1906 года

Как птица в клетке, будущий писатель-романтик сидит в одиночке. Войны сотрясали любые фундаменты, а тюряга стоит. Чуть не ровесница самого города, она давно уже не тюрьма. То ли склад, то ли база. Поглядеть бы? Через проходную с пропускным режимом попадаю в бывший тюремный двор, где хозяйствует фирма. Тележки, ящики...

Вот она, камера-одиночка. На первом этаже. Значит, его: иначе, как бы он мог мечтать о подкопе? Его не его — такая же.

Здание Севастопольской тюрьмы, в которой сидел А.С. Грин. Современное фото

Железная сетка в трубчатой раме на день поднимается, как полка в спальном вагоне, и крепится висячим замком — днем не приляжешь.

Зато сегодня на западе (поясняем ради контраста) есть уже тюремные камеры, напоминающие номера лучших гостиниц, правда, не для бедных. Как, впрочем, и сами гостиницы.

Севастополь. Южная бухта. Стоянка военных судов. Фото начала XX века

Почти два года в бетонном колодце камеры-одиночки. Государственный преступник. Уже готов приговор к бессрочной ссылке.

В городе между тем назревали события. Лейтенант черноморского флота Петр Шмидт бросал в толпу митингующих свои резкие речи. Вот-вот начнется трагическое городское восстание, с орудийной гражданской войной между военными кораблями. А пока что обнародован «высочайший» манифест от 17 октября 1905 года — амнистия!..

Феодосийская гавань. Фото конца XIX века

Всех политических выпустили. Неохотно, со стрельбой, с увертками потянуть время. Не дожидаясь худшего (власти опомнились и снова пошли хватать политических), «нелегал» Гриневский исчез, как не было его, и объявился в Петрограде, с подложным паспортом на чужое имя.

Здесь его тоже преследуют опасности и несчастья, которые невозможно предвидеть. Власть, хотя бы и царская, не любит обладателей фальшивых паспортов, а если обладатель еще и доверчив, тут же рядом закопошится предательство. Не стоило откровенничать с собеседником (неким Котылевым А.И., журналистом). Гриневский, уже А.С. Грин, снова в наручниках. Четыре года ссылки в Тобольскую губернию... Прощай, Зурбаган, и, кажется, навсегда!

Страница из полицейского дела Александра Гриневского

До конца жизни писатель Александр Грин будет вспоминать свою севастопольскую неволю: «Так долго я был болен тюрьмой». В романе «Дорога никуда» есть заключенный Тиррей Давенант, есть преданные друзья и вожделенный подкоп, запоздалая дорога к свободе.

Но только ли тюрьма отложилась в памяти из севастопольских впечатлений? Нет, конечно. До ареста Гриневский облазил весь город со своими агитками. Из воспоминаний: «Гриневский мне запомнился молодым, сильным, энергичным. Просто было удивительно, как он везде успевает» (Г. Чеботарев).

Петр Петрович Шмидт (1867—1906) — потомственный моряк, лейтенант Черноморского флота, один из руководителей Севастопольского восстания. Не примыкал ни к какой партии, но в 1905 году стал выступать на митингах против самодержавия. Превосходный оратор, горячий и самоотверженный гражданин, он был избран пожизненным депутатом Севастопольского Совета рабочих депутатов. После непродолжительного ареста Шмидта уволили из флота.

Понимая обреченность матросского восстания и предвидя последствия для его руководителей, лейтенант Шмидт поддержал моряков, а потом и принял на себя командование флотом. После поражения был предан суду и вместе с тремя матросами расстрелян на острове Березань.

Севастопольские пейзажи и люди не прошли мимо его внимания, иначе не было бы того Зурбагана, что в его книгах: «Множество тенистых садов, кольцеобразно расположенных узких улиц... в связи с неожиданными, крутыми, сходящими и нисходящими каменными лестницами, ведущими под темные арки или на брошенные через улицу мосты, делали Зурбаган интимным».

Конечно, здесь нет узнаваемых зданий; есть вечное, присущее городу, — рельеф местности, и это вечное чувствуется даже в таком романтичном перевоплощении любой реальности, к которой прикоснется гриновское воображение.

Александр Степанович Гриневский. Фото из полицейского дела

В Севастополе можно уловить намеки и на другие гриновские города: Гель-Гью, Покет, Лисс. Всегда существует особый мир окраинных скоплений домов и зелени, целые острова исчезающего образа жизни. Таким островком смотрится протянувшаяся над долиной известняковая гора, облепленная белыми домиками, и чем ниже по склону, тем их меньше, в иных уже никто не живет. Это так называемые Бомборы, местность, где когда-то селились бомбардиры 3-го бастиона-крепости, участники еще первой Севастопольской обороны.

Севастополь. Фото конца XIX века

Читаю у Грина: «Нет более бестолкового и чудесного порта, чем Лисс, кроме, разумеется, Зурбагана. Дома рассажены, как попало, среди неясных намеков на улицы, но улиц, в прямом смысле слова, не могло быть в Лиссе уже потому, что город возник на обрывках скал и холмов, соединенных лестницами, мостами и винтообразными узенькими тропинками... Желтый камень, синяя тень, живописные трещины старых стен; где-нибудь на бугрообразном дворе — огромная лодка, чинимая босоногим, трубку покуривающим нелюдимом; пение вдали и его эхо в овраге... ночью — магнетический пожар звезд...»

Севастополь. Памятник Нахимову. Фото конца XIX века

Сколько здесь романтической веселости, сколько совпадений и несовпадений с тем, что можно увидеть сегодня! Улочки на Бомборах и впрямь запутанные. Кое-где, поближе к дорогам, кичливо тянутся к небу особняки богачей.

Повстречал босоногого нелюдима с трубкой в зубах, только чинил он не лодку, а загородку, то есть, обрывками провода прикручивал одну к другой спинки старых кроватей. Гляжу молча. И он молчит, будто не замечает. Все же разговорились. Пригласил зайти. Вижу, живет один. В комнате чисто. На стенке его портрет. Хозяин в морской форме: мичманка, китель. Затем и впустил, показать. Но почему один? Вроде непьющий... Самостоятельный. Что за судьба?

Севастополь. Приморский бульвар. Фото начала XX века

Года два у него не был. Зайти бы, проведать. Как он там.

Перебирая варианты любой неудавшейся жизни, высматриваю памятный белый домик на Бом-борах — он отчетливо различим через долину с моей Красной Горки. Думаю о непрочности наших общих судеб перед напором стечения обстоятельств. Устоять бы.

Когда-то, на самом рассвете гриновских настроений, он и она затеяли начать свою непочатую жизнь вместе, в таком вот домишке...

Зурбаган или Гель-Гью,
милая, что с нами сталось?
Нашу молодость люблю,
недолюбливаю старость.
Зурбаган или Гель-Гью,
дорогая, где ты ныне?
Кеды я свои добью.
Эй, вы там, на бригантине!