Поэзия прозы и проза жизни

В году, примерно, семьдесят третьем, на зиму глядя, переехал я в Старый Крым, со всем моим неустройством, недомоганиями, аритмией, поселился на самой окраине, возле речки и лесных предгорий, — на природе, которая, как-никак, была для меня с непостижимым доселе, далеким гриновским отсверком...

Вот и побрел я однажды к его Домику, в январе, когда снег и мороз, прохожих не видно, а небо, как серый войлок.

Сами названия книг Григория Петникова говорят о неравнодушии автора к слову, о его пристрастии к новаторскому словотворчеству, к литературным экспериментам: «Быт побегов», «Поросль солнца», «Ночные молнии», «Леторей», манифест «Труба марсиан».

Он был другом Велимира Хлебникова и Владимира Маяковского. Переводил сказки Братьев Гримм, украинские и белорусские народные сказки, редактировал в Харькове журнал «Пути творчества». С восторгом читал книги Грина.

Несколько лет жил Григорий Николаевич в Старом Крыму, помогал в благоустройстве дома-музея Грина. Похоронен на местном кладбище.

Тронул калитку — не заперта. Дверь в Домике также легко отворилась. Захожу. Пожилая женщина топит печку. Дровишки потрескивают.

Спешу оправдаться, зачем я и кто. Разговорились. Женщина оказалась вдовой поэта Григория Петникова, известного еще и как «Председатель Земного Шара»: носил он такое звание со времен РАППА, Пролеткульта и футуристов...

Последний приют А.С. Грина. Комната в домике в Старом Крыму. Современное фото

Вдова «Председателя Земного Шара», как, оказалось, была в Домике истопник и директор, сторож и уборщица — словом, одна за всех.

— Если вдруг забредет зимний какой посетитель, я тоже все ему растолкую, а штатный экскурсовод вернется, когда потеплеет.

Вздохнула. И вдруг — с просьбой:

— Не могли бы вы подежурить тут... Ну, часок, не больше. Видите, некогда отлучиться, домой сбегать. А дел домашних... Сами понимаете.

Александр Степанович не любил читать вслух стихи. И только три стихотворения или отрывка из них он читал иногда, ходя взад и вперед по комнате. Это «Ворон» и «Анабел Ли» Эдгара По, «Давно ли цвел зеленый дол...» Роберта Бернса.

В 1914 году вышло полное собрание сочинений Эдгара По под редакцией Бальмонта и с его статьей биографо-литературной. «Я уже давно знал его как писателя, — рассказывал мне Александр Степанович, — но не знал его жизни. Она потрясла меня. И хорошо, что ее написал Бальмонт. Талантливо написано, с большой любовью. Талантливо и любовно написанная биография — это посмертный дар художнику ли, ученому ли, общественному деятелю. Когда читаешь такую, думаешь: ты, человек, заслужил ее...».

Н.Н. Грин

Я, конечно, согласился. Она мигом влезла в свое пальтишко, накинула платок и удалилась.

Я остался один в Домике!

Задерживаю дыхание, озираюсь. О, это совсем не тот настрой, когда рядом еще пяток посетителей, и девушка-экскурсовод ведет с нами свой заученный разговор.

...Пишу в сентябре в Союз. Ответа не получаю. Пишу в ноябре двум знакомым москвичкам. Одна получает ответ от секретаря технического: «отложено на неопределенный срок». ...Фактически, это отказ. И мне ни слова. Как будто я не существую. Через день получаю другой ответ. Союз писателей ничем не может помочь Домику Грина по двум обстоятельствам: 1. Домик Грина стоит на территории, занимаемой секретарем райкома. 2. Союз писателей не имеет права тратить деньги на содержание музея, это запрещено. Музей должен содержаться за счет местного бюджета. И самое интересное — уверяет, что письма от меня не получал. Я всегда посылаю заказным... Что тут произошло, не пойму, а домик стоит в своем руинном виде...

Н.Н. Грин

Застыл, не двигаясь, один со своими мыслями. Домик ощутимо пронизан невидимым гриновским излучением, где все еще присутствует дух его творчества, потому что здесь был создан и обдуман в деталях его последний роман. Создан, но не написан. И слова надежды, здесь прозвучавшие: «Недотрога» окончательно выкристаллизовалась во мне. Некоторые сцены так хороши, что, вспоминая их, я сам улыбаюсь». И еще: «Вот здесь-то я и напишу свою «Недотрогу», под этим орехом, как в беседке».

Вот койка, где он лежал, поглядывая в окно. Опускаюсь на колени, — нет, не в порыве благоговейном, хотя и до того недалеко. Приподнимаю край покрывала, взглянуть на ножку кровати, то есть койки, как я слышал, английской. Сам Грин ее выбирал когда-то. Так в чем же была ее английскость?

Ножка упирается в пол не каким-нибудь простым утолщением или колесиком на вертушке. Упирается маленьким железным копытцем. Раздвоенным... Койка на четырех оленьих копытцах! Это, конечно, не для экскурсантов. Но мне-то все интересно.

Нина Николаевна Грин. Фото 1944 года

На столике стопкой — издание Эдгара По. Дореволюционное. Плотные переплеты, золотистое тиснение. Беру в руки, листаю...

Женщина возвращается, входит, запыхавшись. «Небось, переживала...»

— Скажите, — спрашиваю. — А где тот орех, под которым Грин собирался написать свой роман. Спилили?

— Идемте, покажу. Видите забор? Орех за этим забором, на той, чужой стороне. А вон, глядите, дом. Его построила Нина Николаевна, но занял наш первый секретарь. А теперь — наш председатель...

И такую мне нарисовала картину, что страх Божий.

Передать словами весь ужас существования в условиях немецкой оккупации нет возможности, так же трудно описать весь ужас жизни с умалишенным...

Я выпустила всего пять последних номеров этого бюллетеня, где, кроме сводок и хроники, ничего не печаталось, а между тем мне отказано в реабилитации потому, что я «около двух лет»... являлась редактором немецкой газеты...

Сама я не писала ни одной строки, выполняя только строго техническую часть работы. И от жителей не принимала никаких статей...

«...В связи с наступлением советских войск бежала из Крыма в Германию», — сказано далее мне в отказе от реабилитации. Я не «бежала» в Германию. В 1944 году умерла моя мать. После ее смерти я уехала... в Одессу, где жили мои друзья, а в Германию я была увезена насильственно немцами, так же как и несколько сот советских граждан вместе со мною...

Н.Н. Грин

Не берусь пересказывать историю целиком. Все обозначено в воспоминаниях Нины Николаевны, даже фамилия первого секретаря. Здесь пускай будет должность. Она важнее.

Как заметил философ, общественный климат складывается из людских побуждений, подчас — высоких, нередко — низменных.

Люди дрянь — дрянь и общество, каким бы разумным оно ни выглядело в умах устроителей. Общество строится из человеческого духовного материала, из нас с вами, а мы вдруг оказываемся не тем, из чего можно выстроить хоть что-нибудь стоящее.

Нина Николаевна Грин в Старом Крыму. У могилы А.С. Грина. Фото 1956 года

Хочу обнажить саму логику происшедшего. Как же это я столько всего держал в памяти и не уловил самой логики? Ведь поступки людей, их смысл лежат на поверхности! И только сегодня, как бы для себя лично, увязываю события.

Возьму лишь одну главную линию: первый секретарь против прекраснейшего писателя. Точнее сказать, против его места на кладбище, и против его вдовы, которая эту память силится оберечь.

1932 год. Александра Грина не стало. Отмучился, отголодался, ушел. Столичные издательства оживились, будто и вспомнили... Что? «Они любить умеют только мертвых»? Почему же. Лауреатов премий ленинских, сталинских любили при жизни. Но с Грином оно прозвучало именно так! Издавать начали пощедрее, и тоненькие струйки положенных по закону гонораров потекли в Старый Крым, в адрес Нины Николаевны... Эх, раньше бы!

Весной 1946 года меня с третьего курса филфака отправили на Печору... Как-то в 1951 году я зашла в аптеку второго корпуса. Худенькая немолодая женщина отпустила мне лекарство. Мы познакомились. Она назвала себя. «Жена Александра Грина?» — «Да», — просто ответила она. Внутренне я ахнула: Грин — мой любимый писатель. Впрочем, за пять лет в лагере я уже привыкла, что здесь можно встретить кого угодно. Спросила: есть ли у вас книги мужа? Нина Николаевна повела меня в аптеку, где хранился чемодан с книгами. Ей многие присылали: друзья, родственники. Нина Николаевна дала мне прочитать все, что у нее имелось. Я была счастлива...

Варвара Бондаренко

Много ли человеку надо для достойной жизни? Да самую малость! Куда девать остальное? И вдова писателя начала строить дом, на своем же участке, где стоял Домик, будущий мемориальный.

Строила долго, по мере поступления гонораров.

Только вселились, а тут уже грозит оккупация. Просила горсовет об эвакуации. Отказали. Дескать, невелика птица.

Н.Н. Грин у могилы А.С. Грина. Фото 1958года

В оккупации она опять голодает. Предложили в горуправе работу корректором в типографии, выпускающей бланки и прочее. Дальше — хуже: в газетке (одна восьмая листа) с названием «Официальный бюллетень Старо-Крымского района», редактором. Понимала бедная: тут политика, и хоть сама не писала в газетке ни строчки — одна техническая работа, а фронт опять приближался, решилась все бросить и уехать в Одессу, к знакомым, переждать время, но беспорядочные потоки гражданского населения подхватили ее, побывала в вагонных теплушках, в пересыльных лагерях — вырвалась в Старый Крым возвращаться: будь что будет, и явилась сама под арест.

В ее опустевшем доме поселился первый секретарь райкома, в районе полный хозяин, а Домик гриновский освоен был как его сарай и курятник.

И вот — начало противостояния: первый секретарь против вдовы писателя, попавшей в беду. Вызванный им военный трибунал судил в закрытом режиме (а не вызвал бы — может, и обошлось: все же тринадцати заложникам помогла спастись от расстрела). Ясное дело, все улики готовит первый секретарь, лицо заинтересованное: положительные факты ее поведения отметает, все отрицательное — выпячивает или выдумывает.

Нина Николаевна Грин во дворе дома в Старом Крыму. Фото 1960-х годов

Как рассказывала мне Ю.А. Первова, подруга и душеприказчица Нины Николаевны, в обвинении было и такое: свидетель, пятилетняя девочка, видела, как обвиняемая каталась на белой лошади в компании с немцами... Девочке пять лет, а свидетель! Обвиняемой — под пятьдесят, а наездница!

Приговор: по статье 58-1 «а» — к десяти годам лишения свободы и поражения в правах с конфискацией имущества...

Тут-то я, как другие многие, проглядел в приговоре главное — насчет конфискации дома, в котором живет первый секретарь!

Нина Николаевна Грин среди экскурсантов. Фото 1960-х годов

Подсудимая — что? Нажила богатства при немцах? Вы что конфискуете? Ее дом, построенный до войны, на писательские гонорары, советские! А потом: куда осужденная, отбыв срок, должна возвратиться? Куда? Некуда.

Насколько известно, даже тяжких преступников не лишают жилья, чтобы им было куда вернуться. Ну, Домик бы ей оставили! Так нет: «...всего принадлежащего имущества!»

Первый секретарь поработал. «Десять лет лагеря она не выдержит. Старая, больная. Значит, с концами».

Н.Н. Грин и экскурсовод Н. Антоновский. Фото 1966 года

А Нина Николаевна выдержала. И вернулась! В том-то и горький был парадокс, что только в лагере ей не надо было думать о завтрашнем куске хлеба. Работала медсестрой, ее уважали и товарищи по несчастью и охрана. Она вела свободную переписку, получала по почте книги и сама работала над биографией Грина, готовила материалы для Домика...

Да вот ее подтверждающий голос, еще из лагеря: «...первые месяцы за шесть лет, когда я с мукой не думаю о хлебе, о ложке супа».

«Я помню, — рассказал Николай Матвеев, — Нину Николаевну по совместной работе в центральном лазарете центрального пересыльного пункта города Печора в 1946—47 годах. Нина Николаевна работала перевязочной сестрой в хирургическом отделении... Она являла собой образец интеллигентности, добросовестности, неутомимой работоспособности...

Фельетон «Курица и бессмертие» вышел в первом же номере «Литературной газеты», когда редактором вместо В. Кочетова стал фронтовик С. Смирнов.

«Это самая вкусная курица, которую я ела», — сказала Нина Николаевна автору фельетона, сатирику Леониду Ленчу.

Изящная, с тонкими чертами лица, очень подвижная, она не предавалась пессимизму... Имела переписку с поэтом Тихоновым, но письма были редки. В общежитии жила вместе со Светланой Тухачевской, дочерью маршала Тухачевского».

И представьте, даже сюда приходят случайные весточки: «...узнала, что хотя в доме, где умер А.С., и стоит корова, но стены и крыша отремонтированы, и с апреля прошлого (1953) года запрещено продавать дома лиц, находящихся в заключении».

Выходит, не откупил первый секретарь, промахнулся. И дом, и Домик теперь так и остались в коммунальной собственности.

...Получив приказ ЦК Украины и фельетон, наши помпадуры вынуждены начать восстановление домика. Через два месяца после фельетона, понуждаемые запросами о восстановлении, они приступили к этому делу, не пригласив для консультации ни из СП, ни меня... Бой идет явный — у меня с райкомом и райисполкомом. И тайный — у райкома с интеллигентной общественностью города и даже с партийцами.

Н.Н. Грин

На Печоре, конечно, климат не крымский, а после перевода ее почему-то в лагерь похуже, где жила одно время заодно с уголовницами, и чьи это, может быть, происки, гадать не берусь, но она, по отбытии почти полного десятилетнего срока, в сентябре 1955 года была освобождена по амнистии со снятием судимости...

Вернулась Нина Николаевна с чемоданчиком книг и рукописей, нашла комнатку у знакомых, напротив Домика, поглядела в окно и увидела того же самого первого секретаря и его курятник... И началась борьба, можно сказать, памяти против беспамятства.

Первый секретарь действует так и эдак. Обстановка какая-то непонятная: неожиданно возникла волна гриновской популярности, появляются целые толпы студентов, интеллигенции со всех трех столиц. В 1957 году — исполком «планирует» в Домике библиотеку. Или поселить в нем знатного инвалида... О, да это уже паника.

Январь 1959 года — постановление Горсовета о сносе Домика...

Ключ и ордер на свой же домик Нина Николаевна Грин получила в марте 1960 года и сразу начала создавать музей писателя. Под окном высадила любимые мужем розы, а в конце мая она открыла мемориальную комнату А.С. Грина.

В феврале Нина Николаевна живет в Киеве, где на приеме в Союзе писателей встречает полное нежелание помочь. Здесь, по-моему, зря она обижается. У секретаря В.П. Козаченко свой писательский список, а Грин относится к Москве, а может, и вообще не оформлен, поскольку первый съезд, учредительный, состоялся в 1934-м...

Но старокрымский первый секретарь в каком-то ослеплении, не оценив обстановки, все еще бьется за свой курятник! Вдруг переносит забор вплотную к Домику, прихватив земли, но пришлось возвернуть на место. Забор как бы разделял два разных понятия: слева — поэзия прозы, гриновской, справа — проза жизни.

«Многочисленным своим посетителям, — вспоминала Нина Николаевна, — говорю, что Союз писателей хлопочет в Совете министров. В Старом Крыму... первый секретарь и не думает сузить свой участок, отдав Грину 600 кв. м. Ему, толстому, остается 1400 кв. м, т. е. 2,5 городского участка. Но где же ему с этим примириться? Он знает, что скоро наступит момент, и он весь уместится на 2 кв. м, но пока можно царствовать, почему же не поцарствовать за счет Грина...

Если бы Александр Степанович знал, сколько гадости и зла приходится мне терпеть из-за домика! За что? Из-за алчности вельможи».

Но в марте 1959 года стряслось событие: в «Литературной газете» появился блистательный фельетон Л. Ленча «Курица и бессмертие!»

Нина Николаевна Грин во дворе своего дома в Старом Крыму. Фото начала 1960-х годов

В обкоме отреагировали сразу, обещанием восстановить Домик к празднику 7 ноября. А Старокрымский отклик?

Говорят, что смеха боится даже тот, кто уже ничего не боится. Наш первый секретарь не боится и смеха. Вызывает из Симферополя уполномоченного МГБ, завести дело на Нину Николаевну. И тогда в обкоме задумались: как убрать такого секретаря, «сохранив лицо»? И решили (это моя догадка) перенести районный центр в большое село Кировское. Первый секретарь в городе станет не нужен, и можно по тихому... Логично бы — в новый центр, в Кировское, но его перевели в совсем другой район, в Белогорск, с понижением в должности, что отчасти подтверждает мою догадку.

А в доме, где жил Первый, поселился председатель горисполкома. Фамилию опять же не называю. Хотя и помельче должностью, он тоже обозначил себя недостойно: ночью выкопал розовый куст под самым окном гриновского Домика и прикопал под своими окнами... Ну что тут скажешь? Нина Николаевна (в письме подруге) дает новому соседу свою оценку: «Хам, клеветник, дурак и вор». Ого, ничего себе.

Опять номенклатура? И снова — такая же. Как ее набирают, где разыскивают, на каком складе человеческих достоинств и недостатков роются? Они-то и перепортили, быть может, приличное наше мироустройство, загубили своею алчностью и цинизмом, и впустили в страну еще большую алчность и еще больший цинизм.

К слову, украденный розовый куст Председателю не достался. Ночью выкопали его и пересадили на могилу Грина, не студенты приезжие, а уже местная публика. Кто-то из служащих. Выходит, проникся... Как будто становится мягче и здешний суровый климат.

27 сентября 1970 года Нины Николаевны не стало.

А лет через двадцать — так работает Время — появился документ, который снял с нее все обвинения врагов и гонителей, — Закон Украины от 17 апреля 1991 года «О реабилитации жертв политических репрессий на Украине». Статья 1.

И вышла книга воспоминаний Нины Николаевны Грин, прекрасно оформленная, сверстанная тщательно и с любовью, — книга, где можно найти, наконец, всю правду о событиях того времени и людских судьбах.

«Над Карантина мглистой арабеской
окаменелость башни генуэзской...»

Восточный Крым с Феодосией всегда были сосредоточием крымской истории, искусства и литературы. Живописи Айвазовского, поэзии Волошина, несравненной гриновской прозы.