Здесь помнят Грина

Вхожу в ореховую аллею на окраине городка. Два десятка мощных старых деревьев. Здесь он наверняка бывал: рядом находится так называемая дача Шемплинских. Грин с женой отдыхал на даче летом 1929 года, а дорога к речке, к лесистым холмам, где он любил прогуливаться, ведет через ореховую аллею...

Улица Свободы, дом 1. Калитка. Понимаю: все, что можно спросить, — спрошено, и не однажды. Но я-то пришел впервые! К тому же «лучше один раз увидеть, чем...», — как говорят в таком случае. И всматриваюсь поэтому глазами разведчика. Похожее чувство, когда стоишь на пороге открытия.

Они осмотрели комнату, двор им понравился. О цене не торговались. Так в моем доме поселилась семья писателя А.С. Грина. Прожили они здесь все лето 1929 года...

У нас в то время росло пятьдесят пять кустов роз. Дарить цветы тем, кто их любит, приятно. И потому я заботилась, чтобы у Грина всегда были живые цветы. Но Александру Степановичу нравилось и самому дарить цветы, и он их покупал, хотя я была против этих денег, для Нины Николаевны...

Мария Шемплинская

Дача — сказано слишком громко. Это небольшой саманный дом с двускатной железной крышей, построенный агрономом Шемплинским в 1919 году. Тогда же был посажен и сад. Грины снимали комнату о двух окнах, на восток и на юг. Дом стоит посреди сада, обнесенного живой изгородью — зарослью подстриженной колючей маклюры; рядом с домом разросся большой орех в темно-зеленом кольце бордюра из буксуса, редкого в восточном Крыму; у ворот старый тополь — все выглядит почти так же, как памятным летом 1929 года.

Очевидно, Александр Степанович уже тогда присмотрелся к старому Крыму — не перебраться ли. Болезнь писателя, жажда уединения и надвигающаяся нужда заставили искать более подходящее место, чем шумная и дорожающая в летний сезон Феодосия тех времен.

Двор Шемплинских. «Гриновский» орех и скамейка, на которой он любил сидеть. Фото 1956года

Восьмидесятилетняя вдова Шемплинская, женщина небольшого роста, подвижная и приветливая, после беглого, в два вопроса знакомства — кто я да что, пригласила в дом.

Присаживаемся у стола. Мария Васильевна ставит передо мной блюдце с орехами (с «гриновского» дерева!) и, предвидя обычные со стороны гостя расспросы, отвечает тем, что из пачки бумаг достает не очень старую газетную вырезку.

Нине Николаевне приходилось спорить с журналистами-верхоглядами: «У Грина никогда не было тонких губ, как не было и глубоко посаженных глаз. Представьте себе лицо, нарисованное вами в этом очерке, и вы поразитесь, какой «тип» вышел из-под вашего пера: фанатик... Им Александр Степанович был только в преданности своей и уважении к искусству».

Я протянул было руку. «Нет, лучше я вам сама прочитаю». Надела очки и начала ровным голосом, отвлекаясь, чтобы дать комментарий или повторить строчку уже в своей, насмешливой интонации. Ее прочтение наводило на мысль о бойком корреспонденте, которому черт не брат. Иногда чтица прерывала сама себя восклицанием «Выдумка», или «Не было этого!», или «Я так не могла сказать». Прислушиваюсь к абзацу:

«Правда, Грин избегал общества, за это многие его побаивались. Но если бы вы знали, какой это был обаятельный человек! Он только со стороны казался суровым и недобрым. Его не любили лишь те, кто его не знал. Если он молчал, значит, в это время в уме сочинял свои рассказы».

Сейчас недалеко от домика Грина в Старом Крыму живет крымская татарка Эсма, выращивает цветы и продает их на базаре. Узнав о судьбе писателя, эта простая женщина стала каждую субботу приносить и класть на скамейку перед входом в дом-музей несколько живых роз.

Мне тоже показалось не все ладно в приведенном отрывке. Не столько неловкость выражений, сколько бил в глаза мещанский взгляд на личность писателя, на его работу — взгляд, ударяющий по вашему чувству тем грубее, что речь идет о художнике редкой непохожести на других, о сложной личности автора «Алых парусов» и «Бегущей по волнам»...

Таким способом, в форме критики данного ею некогда интервью, Мария Васильевна уточнила все, что имела сказать о своем необыкновенном квартиросъемщике. Это были крупицы, несколько свежих добавлений к портрету. Она подчеркнуто избегала соблазна «расширить» воспоминания, не прощала этого, как я только что убедился, и другому, ревниво дорожа памятью Грина как чем-то своим, личным, памятью писателя, подарившего ей четыре своих книжки с автографами: «Алые паруса», «Джесси и Моргиану», «Золотую цепь», «Бегущую по волнам».

Вот они, эти крупицы.

...Дама с лорнетом на цепочке шепнула мне на ухо:

— Он чудак, этот Александр Степанович! Он шутит. Он однажды чуть не убил моего мужа. Подошел к нему и сказал: «Ты будешь убит, готовься». И пошел на кухню за топором. Подошел к мужу, муж говорит: «Александр Степанович, брось дурить! Топор острый!» — «Это и хорошо, что острый». — Дама захохотала. — А через неделю Александр Степанович прочел нам главу из рассказа. Там один человек убивает топором другого...

Леонид Борисов

«Запомнился цвет лица — нездоровый, землистый. Жесты скупые. Чужих здесь не было, держался свободно, самим собой. Часто улыбался. «Выдавало» его выражение глаз: то высокомерное, то детски доверчивое. Чувствовалось: человек честный, негнущийся, ни на какую фальшь не пойдет».

«Я набирала на своем цветнике букет для Александра Степановича. Стараюсь, чтобы все розы были одинаковы, почти в бутонах. Нечаянно срезала распускающуюся и говорю: «Она уже совсем мертвая». Александр Степанович (он был рядом), улыбаясь, возразил на это: «Мария Васильевна, все цветы хороши!»»

А.С. Грин с ястребом Гулем. Феодосия. Фото 1929 года

«Моя дочка Бианка, полутора лет, бегает по саду, говорит: «Па!» (дескать, падай!). Александр Степанович со всего роста валится в траву, ребенок забирается ему на спину, оба очень довольны друг другом».

«Запомнилась одна его фраза — своей необычностью и серьезным тоном. По какому поводу была сказана, уж не знаю, а звучит так: «Мы, матушка, или всей душой, или — всей спиной к людям»».

Н.Н. Грин с ястребом Гулем. Феодосия. Фото 1929 года

«И еще случай. Александр Степанович ушел в лес накопать земли для цветов, захватил и железный ломик. Возвратясь серьезно так говорит: «Я сейчас человека убил. Он на меня — ну, я этим ломиком и ударил. Человек этот покачался немного и упал». Не зная, что и подумать, я решила молчать до завтра. Городок наш такой: сразу узнают, заговорят о событии. Наутро я — на улицу. Все тихо. Значит, никакого убийства не было...»

Позднее Мария Васильевна уяснила для себя эпизод как «акт перевоплощения» писателя. Не исключено, что это был очередной психологический эксперимент Грина, проверка жизнью какой-то придуманной ситуации. Можно вспомнить в этой связи опубликованный недавно рассказ очевидца о том, как Грин, еще в бытность свою в Петербурге, показал извозчику рубль и тут же забросил в кусты: хотел услыхать, какими словами ругается извозчик, возмущенный до крайней степени...

Пребывание на даче Шемплинских отражено в гриновском рассказе «История одного ястреба». Можно прочесть, что «дом стоял в цветочном и фруктовом саду», где прирученный писателем крымский ястребок, или кобчик, по имени Гуль, «переживал очарованье, понятное даже нам, людям: сад, горный воздух, горы вдали, небо...» И что «больница... была рядом, сквозя сквозь живую изгородь».

Феодосия. Лето 1929 года. Возвращаясь с прогулки, встречаем мальчугана, что-то несущего в шапке. Это «что-то» он прижимает к груди, разговаривает с ним, чертыхается. Там сидит, видимо, совсем недавно вылупившийся из яйца, совсем голый птенец-ястребок. Жалкое тельце его напряжено, и он хищно теребит клювом палец мальчика. «Куда ты его несешь?» — спрашивает Александр Степанович. «Продаю этого черта, кусается, дьявол, до крови», — говорит мальчуган. «За сколько?» — «Рупь». Грин дает ему рубль и захватывает из шапки ястребенка.

Н.Н. Грин

Все приметы верны и сегодня. Как заколдованный, уцелел этот гриновский уголок, и, может быть, уже за одно это заслуживает мемориальной таблички.

В заключение хочется рассказать об одном домысле, принадлежащем на этот раз перу самого Грина. В своих воспоминаниях Н.Н. Грин описала в подробности, как все было с прирученной птицей дальше, после возвращения в Феодосию. Однако в «Истории одного ястреба» (с подзаголовком «Рассказ-быль») автор несколько отошел от буквы событий. «Мне хотелось, чтобы так случилось, — ответил Грин на вопрос Нины Николаевны. В самом деле, он просто не мог закончить рассказ сообщением, что его любимый Гуль, гордая птица, околел от простуды, после того как плюхнулся в миску с собачьей похлебкой! И мы понимаем автора, узнаем его побужденья, прочитав в конце рассказа нечто совсем другое: «...как волновался он, когда, раненый, в клетке, заслышал однажды крик — призыв своего друга, который тщетно искал его! Гуль весь дрожал, увел голову в плечи, весь замер от муки и горя...

Я уверен, весной они встретятся...»

Птице, равно как и людям, своим читателям, автор хотел оставить надежду. Вспоминается давний гриновский афоризм: «Жизнь — это черновик выдумки».