Два вяза

«...верное указание, одно из тех, которым мы бываем обязаны так называемой случайности».

Александр Грин.

1.

Вяз в Крыму редок. Неудивительно поэтому, что два великолепных дерева, росших на одной из окраинных улочек Старого Крыма, обращали на себя внимание приезжих. Два вяза, один великан, другой поменьше, с гладкими ровными стволами, стояли на мощных, выпирающих из земли корнях, как на щупальцах спрута, и венчались густыми шарообразными кронами.

В конце зимы 1931 года, в теплый февральский день двое приезжих, муж и жена, стояли под вязами и тихо переговаривались.

В Крыму пять видов вяза, и все устойчивы к засухе, тени, морозу. Это очень прочные деревья до 30 метров высотой, с темной корой и густой кроной, в которой любят прятаться птицы. Из вяза, с его вязкой древесиной, делали боевые щиты, в которых застревали вражеские стрелы. Досками из вяза обшивали корпуса кораблей, чтобы они не расщеплялась от пушечных ядер. Глубокие корни этого дерева хорошо укрепляют овраги и обрывы.

Дамская тонкая трость с выгнутой, как у зонтика, ручкой, чертила воздух, легко опережая движенье другой, помассивнее, с тяжелым набалдашником — не только опора, но и оружие: ее владелец умел, по свидетельству очевидцев, взглядом остановить самую злую собаку; человека взглядом не остановишь.

Эти двое в свою очередь постоянно привлекали внимание местных жителей, хотя прожили здесь зиму и могли примелькаться: худой мрачноватый мужчина с темным, землистого оттенка лицом в крупных морщинах («не сетка — решетка», — сказал кто-то), в шапке ушанке, в черном пальто поверх дешевого темного костюма с галстуком, и миловидная женщина, выходившая чаще всего в одежде светлых тонов.

Грин не боялся собак, потому что сам «не внушал им тревоги». Свое отношение к ним он выразительно показал в начале последнего, неоконченного романа «Недотрога»: «Странно, что собака на вас не лаяла, — удивилась Кетти». «Опять собака не лаяла, хотя ее скачущий силуэт гремел цепью, порываясь рассмотреть тех, кто не внушает тревоги».

О чем толковали двое, останавливаясь под вязами? Что эти деревья — такие же нечаянные жители Старого Крыма, как и они сами? Может быть. Размышляя и фантазируя, что было совсем в их духе, могли прийти к мысли о странности совпадения; крайней восточной границей, где растут вязы в России, считаются вятские леса, Вятка, откуда родом и сам приезжий, писатель Грин: тогда как родина его жены — старинный городок Гдов, что в двух верстах от Чудского озера, — тоже граница, севернее которой вязы не растут: Ладога, Прионежье...

Близкие друг другу люди вели беседу, непонятную, для случайных прохожих; намеки, движенье губ, свет глаз, тайное красноречие междометий, легкие возгласы, язык жестов. «Иногда наш разговор становился похожим на птичий», — вспоминала Нина Николаевна. Несколько подслушанных фраз могли все же передать общий смысл, лишенный, понятно, сложных оттенков настроенья; так игрою на одной клавише объясняют, что давали в концерте.

Нина Николаевна Грин. Фото публикуется впервые

— Мы с тобой живем здесь, как два вяза.

— «Дружательных два человечка...»

— Знаешь, Саша, пусть будет так: пока они вместе, и мы вместе.

— «А с виду — как волк и овечка...»

— Ну, Саша, я серьезно. Игра всерьез.

При всей своей общительности и простоте Грин отнюдь не был болтливым «компанейским человеком», а всегда оставался сдержанным и замкнутым. Говорил он спокойно, не прибегая к эффектам, хотя часто речь его становилась литературной, похожей на язык его произведений.

Эдгар Арнольди

— А что же те двое? — Грин имел в виду два красивых вяза, недалеко от дома, — только выйти за калитку и свернуть в сторону леса.

— Разве сравнить? — Нина Николаевна глянула вверх, обвела концом трости очертания крон, засмеялась.

— Тогда вон те... обидятся. — На этот раз помянута была парочка тополей, и Нина Николаевна тоже легко догадалась, о чем речь: когда-то сказала о тополях то же, что сегодня — о вязах.

Грин не мог предвидеть всех будущих трудностей в жизни Нины Николаевны. Но и того, о чем он догадывался, было с избытком. Вот отрывки из ее писем:

«Я должна была съездить в Коктебель и Симферополь по поводу домика Александра Степановича. Приехав, ежедневно отвечаю на семь-десять писем, а вчера умудрилась на тринадцать».

Отношения Гринов с миром живой природы поневоле как бы сузились: была у них собачонка — мальчишки искалечили камнем; ручного ястребка помяла чужая кошка. Теперь Грины дружили с деревьями, особым вниманием отличая те из них, что росли парами, в стороне от собратьев.

— Да не обидятся! Люблю твои слова: «Они жили долго и умерли в один день».

«Иногда кажется мне, что я беру на себя слишком много обязанностей, а старость укорачивает руки. Я ведь очень много работаю. Встаю в 6—7 часов утра, ложусь всегда в 12 ночи...

Нынче в домике побывали 6000 человек... А я одна за все — и экскурсовод, и рабочий, и письмоводитель».

«Не к тому идет...» — подумалось Александру Степановичу. Но массивная трость приподнялась и стукнула в грунт, перебив мысленное многоточие утверждающей точкой.

Если житейская необходимость или маршрут прогулки приводил их к перекрестку, откуда видны были вязы, муж и жена поглядывали на характерные сдвоенные полукружия крон, так, между прочим, вместе с улыбкой и жестом, — возникла игра, еще одна детская игра взрослых, в мире хмурых прохожих, которым не до фантазий.

«В тяжелом я положении, — без копейки денег. И краеведческий музей, филиалом которого домик числится с 18 марта 1964 года, до сих пор не выплачивает зарплаты ни мне, ни уборщице».

Ранней весной Грины, прогуливаясь, снова пришли к своим вязам. Деревья цвели. Засыпанные желтоватой пылью мельчайших цветков, кроны вязов гудели миллионами пчел, и были как два шара, звучащие в унисон, их ровное жужжанье томило сердца красотой и радостью жизни.

«Ведь слово дал: весной купим два улья», — подумал Грин.

С ясного неба сорвалась капля, за ней другая, еще и еще, и полосою пошел веселый слепой дождь. Грины заторопились в обратный путь. Тучи как-то чересчур скоро затянули небо, над лесом за речкой они помрачнели, насупились, мигнула далекая молния, — гроза шла со стороны леса на город. Грины спешили домой, получалось — навстречу грозе, и возле крыльца дома их уже полоскал дождь.

Грин с едкой иронией относился к... разговорам и суждениям о «таинственном», «сверхчувственном» в области человеческих представлений. И вместе с тем у Грина были свои твердые убеждения, касающиеся всякого рода нераскрытых тайн природы.

— То, что вы называете «необыкновенным», — говорил он, — частично представляет собой не что иное, как самую подлинную действительность. И наоборот, действительность то и дело оборачивается настоящей фантастикой... Миллиард загадок!.. Людская масса, ради своего спокойствия, старается об этом не думать, и только чудаки и поэты, для которых закон не писан, иногда открывают нам глаза...

Николай Вержбицкий

К ночи загремело по-настоящему. Александр Степанович стоял у окна, положив худые ладони на подоконник, глядел в залитые снаружи потоками воды дребезжащие стекла. Гроза — это великолепно.

Он уже рисовал ее когда-то! Ей-богу, похоже:

Судьба домика в Старом Крыму стала главным делом в жизни Нины Николаевны.

«О том, как нуждается домик, можете представить по тому, что деньги, выхлопотанные мною за первую, — после многолетнего молчания, книгу Грина «Избранное», — истрачены мною на восстановление домика и содержание его в течение шести лет».

Н.Н. Грин

«Налетал хаос грозы. Уже перелетели с края на край мрачных бездн огненные росчерки невидимого пера, потрясая искаженным светом мигающее огромное пространство. Вверху все слилось в мрак. Низы дышали еще некоторое время синеватыми просветами, но и это исчезло: наступила ночь среди дня. Затем этот хлещущий потоками воды мрак подвергся бесчисленным, непрерывным, режущим глаза падениям неистовых молний, разбегающихся среди небесных стремнин зигзагами адских стрижей, среди умопомрачительного грохота, способного, казалось, вызвать землетрясение. В комнате было то темно, то светло, как от пожара, причем эта смена противоположных эффектов происходила с быстротой стука часов».

Грин обернулся. Тень улыбки прошла по лицу: жена спала. Завидный сон у этого существа!

2.

— Славный будет денек, — сказала она, одеваясь и поглядывая на просветленное солнцем окно.

— Я видел сон. — Грин проснулся мрачнее обычного. — Будто стоят два наших вяза в грозу. Когда все стихло, вижу: один вяз упал, в него ударила молния, а другой стоит, озаренный солнцем. К чему этот сон? — продолжал он, помолчав. — Скорее всего, к моей смерти.

— Зачем ты так? Я сейчас!.. — И, как была полуодета, в калошах на босу ногу, Нина Николаевна выбежала за дверь.

— Целехоньки! — весело крикнула она, возвращаясь. — Можешь проверить! Оба греются на солнышке. И нам пора.

«Устала, очень устала... Неужели память об Александре Степановиче не заслуживает лучшего к себе отношения?.. С конца 1960 года через домик прошло больше 30 000 человек».

Н.Н. Грин

На уклоне местности улицы Старого Крыма так спланированы, что продольные понижаются в направлении Феодосии, а поперечные — к лесу, и любой ливень сходит довольно быстро: сперва вода летит бугристым мутным потоком, затопляет кюветы, потом бег ее замедляется, потоки мелеют, превращаясь в короткие ручейки, так что, когда Грины подошли к перекрестку, откуда видны были вязы, вода иссякла, и только во вмятинах дороги стояли лужи, полные неба и солнца.

Собираясь переступить одну из луж, Нина Николаевна, по обыкновению, бросила взгляд в сторону вязов и осеклась в движении: что-то изменилось в пейзаже. Привычного глазу сдвоенного полушария крон не было. Оно распалось. Забыв обо всем, Грины поспешили к своим деревьям.

Там уж стояли зеваки. Зрелище и в самом деле было из редких. В тот вяз, который повыше, ночью ударила молния, но не спалила — загорается лишь сухостойное дерево; вяз был полон жизненного сока, и этот же сок, испаряясь от мгновенного жара, расколол дерево надвое, от кроны до стержневого корня. Сок возле камбия также обратился в пар и прорвал кору, она вспучилась и местами повисла, располосованная наподобие лыка.

Весной 1931 года Грин почувствовал себя нездоровым без повышения температуры. Я просила его сходить к доктору Федотову. О нем нам говорили хорошо... Осмотрев его, Федотов, по словам Грина, не нашел у него ничего серьезного: небольшое раздражение и увеличение печени...

«А говорили, вяз не поражается молнией. Стало быть, врут».

Глядя на лыко, считавшееся когда-то лучшим — из него плели лапти «вязовики», Грин почему-то вспомнил себя двадцатилетним парнем, шагающим в таких вот лаптях на Урал добывать золото и мечтавшим, по обыкновению, о несбыточном, — о верховом золоте: «довольно в таких местах содрать дерн и тряхнуть его, и с корней травы посыплются крупные блестки»...

Половина вяза нависла над крышей дома, угрожая падением. Люди возились с жердями, с проволокой, и уже заработала двухручковая пила...

Грины возвращались молча.

«Большие деревья притягивают молнию», — вспомнила Нина Николаевна. Вслух сказала:

— Моя выдумка. Я придумала эту игру, разве не так? У развлечений бывает плохой конец. И потом — это был мой вяз.

Во время болезни Александра Степановича я не могу уходить от него по таким делам надолго. Мое отсутствие всегда волнует его. При мне он спокоен и как-то меньше болен, вернее, не чувствует себя несчастным...

Н.Н. Грин

Грин остановился. Медленно, растягивая слова и, по своему обыкновению, паузами расставляя знаки препинания, как в письменной речи, возразил:

— Нет, Нина. Я умру, а ты останешься. Послушай, не дети же мы, чтобы не понимать происходящего. Будь мужественной.

Друг мой, оставим сон в стороне. Свое состояние я считаю нормальным. Мне пятьдесят два года, я так изношен, как не всякий в этом возрасте. Ты знаешь, что, и жизнь грубо терла меня, и я ее не жалел. Жаль мне тебя — беззащитен ты, мой малый, да и книги мои не ко времени. Трудно тебе будет. А я готов к тому, чему быть предстоит. И больше об этом давай говорить не будем.

Он сказал «трудно тебе будет», будто имел в виду не только то, что занимало их теперь почти ежедневно — не один хлеб насущный.

Минуло лето. Вскоре жители городка перестали встречать на улицах знакомую пару. Грин больше не выходил. Режим ему был предписан постельный.

3.

Несколько лет назад затеял я розыски места, на котором, быть может, все еще растет одинокий вяз. Затея, конечно, несерьезная, уводящих в сторону впечатлений набралось множество, и неизвестно, что с ними делать. Но необычно само чувство, когда допытываешься у старых людей о каких-то деревьях, о молнии, расщепившей дерево полстолетья назад, о пустяках, а того главного, что у тебя на уме, не знает никто.

Двух вязов не было и в помине; парочка тополей, качаясь над лесной речкой, намекала: «Это, может быть, мы. Те самые». Расколотый молнией вяз, очевидно, был выкорчеван, зато от второго остался широкий пень: в военную зиму спилили на топливо. Я попробовал углубить поиск, подсчетом годовых колец продолжив для себя давнишнюю детскую игру взрослых, о которых не переставал думать все это время, но пень оказался настолько заляпан въедливой уличной грязью, что, по совести говоря, трудно было даже увериться, вяз это был, или какое другое дерево.