Александр Грин в эпоху НТР

Гриновский романтизм и НТР? Кажется, трудно представить себе что-либо менее сопоставимое. Начать с того, что сам романтик — не только его герои — не любил технику. Активная нелюбовь была стойкой, она держалась в нем до конца жизни. Не любил технику всюду: на суше, на море, в воздухе.

Впрочем, он любил парусные корабли — это ведь тоже техника. Герой Грина носит на поясе пистолет. Иногда появляется ружье как орудие охоты или крайнее средство против сил зла. Следует сузить понятие: Грин невзлюбил мотор, который начал тогда завоевывать мир, — всего, что работает на каменном угле, на бензине, на нефти.

Человеческие жертвы в гриновском высоконравственном мире тоже, конечно, случаются, и не реже, чем в жизни. Но вот примечательная особенность. Нравящийся автору герой никогда не совершит убийства ни ради утверждения своего «я» и своего взгляда на вещи, ни ради каких бы то ни было выгод — такое исключено. Злодея убивает либо кто-то другой (в «Бегущей по волнам» Гез гибнет от пули Бутлера), либо сама судьба (черная карта в рассказе «Жизнь Гнора»); если все же стреляет герой, то он или промахивается, как Санди в романе «Золотая цепь», или поражает противника в обстоятельствах крайнего предела самообороны, что всегда подчеркнуто автором («Остров Рено», «Трагедия плоскогорья Суан», «Колония Ланфиер»).

Романтик обожал паруса, державшие ветер. Они повсюду в его книгах. Если ж являлось плавсредство, продвигающееся, например, силой пара, то лишь с тем, чтобы в его утробе взорвался котел — к счастью, без человеческих жертв, — тоже гриновская деталь, и чтобы двое из пассажиров, близких авторскому сердцу, продолжили путь на весельной лодке («Сто верст по реке», 1912 год).

Грин не принял и первых автомобилей. Его отношение к прогрессу на транспорте выглядит сегодня анахронизмом, вызывая в то же время некий сочувственный отзвук у современного пешехода, В рассказе «Серый автомобиль» (1925 год) машина роковым образом преследует человека и ставит его на край пропасти. Отношение к предмету явственно присутствует в описаниях. Вот несколько примеров. Слова Сиднея: «— Вы знаете, как я ненавижу этот род спорта. — Я едва не сказал: «эти машины», но предпочел более общее уклонение».

Москва. Фото 1930-х годов

Страницей ниже читаем: «...повернув голову, я застыл на ту весьма малую часть секунды, какая требуется, чтобы установить сознанию набег белых слепых фонарей мотора. Он промчался, ударив меня по глазам струей ветра и расстилая по мостовой призраки визжащих кошек, — заныл, взвыл и исчез, унося людей с тупыми лицами в котелках.

Как всегда, каждый автомобиль прибавлял несколько новых черт, несколько деталей моему отвращению».

Далее следует описание большого серого автомобиля — ландо, увиденного в кино: «Это был металлический урод обычного типа, с выползающей шестигранной мордой, напоминающий поставленную на катушки калошу, носок которой обращен вперед».

Запахи, шум и грохот порта Грин любил. Это... осталось в нем с юности, с Одессы, когда, работая или ища работы и пищи, целые дни толкался он по порту, его закоулкам, припортовым кабачкам и харчевням. Острые запахи моря, крики и песни моряков и грузчиков, ароматы выгруженных и нагруженных товаров, фруктов, стройная суета работы, дали неизвестных, впереди лежащих путей, песней вошли в его душу и остались там навсегда.

Н.Н. Грин

Дело тут, конечно, не только в неэстетичности форм нового вида транспорта. От него исходит, по Грину, «ощущение чужого всему, циничного и наглого существа, пролетающего с холодной душой огромные пространства ради цели невыясненной».

И, наконец, подчеркиваются неудобства для пешехода, с его духовным началом, — то, что мы можем испытать и сегодня, если без правил вторгаемся в упорядоченную жизнь улицы: «...не говоря о внешности этих, словно приснившихся машин, я должен был резко останавливать свою тайную, внутреннюю жизнь каждый раз, как исступленный, нечеловеческий крик или визг автомобиля хлестал по моим нервам; я должен был отскакивать, осматриваться или поспешно ютиться, когда, грубо рассекая уличное движение, он грозил мне искалечением или смертью».

Грин часто говорил: «Берегись автомобилей! Это орудия дьявола!»

Дмитрий Шепеленко

Автомобиль богача, с отвратительными пассажирами, появляется и в романе «Бегущая по волнам». «— Акулы, которых вы видели в автомобиле...», — так начинает свое пояснение Гарвею некто в зеленом кимоно на карнавале в Гель-Гью. Один из пассажиров «закричал, высунувшись из автомобиля: «Мы отобьем вашей кукле руки и ноги!»»

Если вспомнить, что здесь «кукла» не что иное, как скульптура девушки, поэтический образ «Бегущей по волнам», то станет ясно: автомобиль богача Парана, вещь по тому времени совершенная, суть злое начало, покушающееся на искусство.

Полеты казались мне грандиозным и захватывающим зрелищем. Совсем иначе воспринял их Александр Степанович. Всю «неделю авиации» он был мрачен и много пропадал из дому. Когда я с восхищением заговорила о полетах, он сердито ответил, что все эти восторги нелепы: летательные аппараты тяжеловесны и безобразны, а летчики — те же шоферы...

Прослушав рассказ «Состязание в Лисе», я сказала, что полет человека без аппарата ничем не доказывается, ничем не объясняется, а потому ему не веришь.

Александр Степанович вообще не выносил замечаний, а тут особенно резко ответил:

— Я хочу, чтобы мой герой летал так, как мы все летали в детстве во сне, и он будет летать!

Вера Калицкая

Такое же, если не большее, негодование писателя вызвали первые дерзновенья завладеть небом с помощью летательных аппаратов. В рассказе «Состязание в Лиссе», написанном в 1910 году (опубликован лишь в 1921 году), можно найти саркастическую зарисовку взлета: «Между тем тщательно охраняемое под крышей непрочное, безобразное сооружение, насквозь пропитанное потными испарениями мозга, сочинившими его подозрительную конструкцию, выкатывается рабочими на траву. Его крылья мертвы. Это — материя, распятая в воздухе; на нее садится человек с мыслями о бензине, треске винта, прочности гаек и проволоки и, еще не взлетев, думает, что упал. Перед ним целая кухня, в которой, на уже упомянутом бензине, готовится жаркое из пространства и неба. На глазах — очки, на ушах — клапаны; в руках железная палка и — вот — в клетке из проволоки, с холщевой крышей над головой, подымается с разбега в пятнадцать сажен птичка божия, ощупывая бока».

Романтик и мечтатель предлагает взамен свое представление о полете, свободном, без всяких моторов — парить над миром, как мы иногда летаем во сне, о чем, собственно, и мечталось человеку от начала времен: «Это купание без воды, плавание без усилий, шуточное падение с высоты тысяч метров, а затем остановка над шпилем собора... В то время как ветер струнит в ушах, а даль огромна, как океан, вставший стеной, — эти ощущения подобны гениальному оркестру, озаряющему душу ясным волнением».

Бесконечную красоту (и конечный трагизм) такого свободного «парения духа» изобразил Грин в фантастическом романе «Блистающий мир» (1922 год).

Когда я выразил Грину свое восхищение по поводу того, какая поистине превосходная тема для фантастического романа пришла ему в голову (летающий человек!), он почти оскорбился.

— Как это для фантастического романа? Это символический роман, а не фантастический! Это не человек летает, это парение духа!

Энгар Арнольди

Так что же это? Инертность мышления, его узость? Или, может быть, ошибка фантаста, который не угадал контуров будущего в аляповатых конструкциях, летающих «с грацией крыш, сорванных ветром»?

Нет, конечно. Это другое. С Грином не станет яснее, попробуй мы привлечь для сравнения фантастику, скажем, Жюль Верна или Уэллса с их техническими прозрениями. Принятое в литературе правило «судить художника по законам, им самим над собою признанным» работает здесь в полном своем объеме. Грина вернее всего объяснять Грином же.

Известно, что его герои живут и действуют в вымышленной стране. Позднее ее назовут словом «Гринландия» и даже составят примерную карту местности. Гринландия архаична, но в ней можно обнаружить, по некоторым признакам, обстановку, похожую на ту, что была в России в канун первой мировой войны: начало развития промышленного капитализма.

Отвечая на вопрос анкеты журнала «Что будет через 200 лет», в 1914 году Грин писал: «Я думаю, что появится усовершенствованная пишущая машинка. Это неизбежно, Человек же останется этим самым, неизменным... Он будет делиться на мужчину и женщину, влюбляться, рожать, умирать. Леса исчезнут, реки, изуродованные шлюзами, переменят течение, птицы еще будут жить на свободе, но зверей придется искать в зверинцах. Наступит умная, скучная и сознательно жестокая жизнь, христианская (официально) мораль сменится эгоизмом... И много будет разных других гадостей».

Можно сказать, что этого-то капитализма, с его первым ревом мотора и сажей из труб, романтик Грин не принял. Не принял как нечто явно враждебное прекрасной природе земли, да и самой человеческой природе.

Вот пейзажный набросок из рассказа «На облачном берегу»: «Среди этого мира, неподалеку от дома, рвал дымом нежную красоту гор завод Ионсона, — трубы, обнесенные стенами и складами».

Сегодняшнюю фантастику обычно делят на два, так сказать, течения. Одно — собственно научно-фантастический жанр, где вымысел оглядывается на научные достижения, стараясь на них опереться. Другое — так называемое «fantasy», когда вымысел уже ни на что не оглядывается. Примером «fantasy» может служить роман Клиффорда Саймака «Заповедник гоблинов», действующие лица в котором — феи, тролли, Дух Шекспира и сам Шекспир, неандерталец, дракон... Один рассказ К. Саймака так и называется: «Мир, которого не может быть».

Я по природе своей очень рассеян и неловок, — говорил Грин Николаю Вержбицкому. — Но жизнь научила меня некоторой находчивости. А кроме того, мне кажется, что в трудных случаях самое важное — найти такой выход, который больше действует не на логику и не на здравый смысл, а на то, что у каждого человека бьется где-то там, в левой части грудной клетки.

Возвращаясь к Грину, легко обнаружить, что многие из его вещей в известном смысле также могут быть причислены к «fantasy» (человек, летающий без всяких приспособлений, одною «силою духа», бегущая по волнам Фрэзи Грант и другие).

Но не этим свойством своей фантазии, скажем точнее, не только этим свойством, творчество Грина обращает на себя внимание читателя новой эпохи.

В «Гринландии» машинному чудищу делать нечего. Здесь живут сердцем. Мотор вместо сердца? Никогда.

«Я лег, сердце билось неровно, толчками...»

«Здесь было так тревожно, прекрасно и тихо, как это бывает при сердцебиении ранним утром».

«Я слышал стук своего сердца в груди, шее, висках; оно стучало все быстрее и тише, быстрее и тише. Вдруг меня охватил страх; он рванул и исчез».

«Вздох — не одного изумления, — большого сложнейшего чувства, — задержал во мне биение громко затем заговорившего сердца».

«...сердце Гелли стучало, как швейная машина в полном ходу».

«Бившееся, казалось, у самого горла сердце вернулось на свое место, стуча так нехорошо, что он прижал руку к груди: «Засмейся, Фицрой!»»

В каждом случае поводы, коими вызван перебой сердечного ритма, достаточно серьезны. Так в последнем случае это — состояние перед падением в пропасть (рассказ «Лошадиная голова»). Но конечно же, выбранные и вырванные из художественного текста фразы — лишь иллюстрация, не больше. Таких иллюстраций не может быть много в одной книге. Герои Грина живут сложной внутренней жизнью. Ее внешние проявления также многообразны. Авторское письмо покоряет богатством красок, оттенков, тонкостью в передаче едва уловимого настроения.

Грин не пришел в нашу эпоху провозвестником технического прогресса. Его пылкой антипатии к машинам можно ответить сегодня улыбкой сочувственного понимания, и только. Эпоха НТР изменила окружающую жизнь до неузнаваемости; человеческий «механизм души» остался. Герои Грина захватывают сосредоточенностью нравственного мира. Мы узнаем их. Они приглашают нас к путешествию в «страну человеческого сердца». «В страну, где темно». Открывается то, что есть еще «романтического» в нас самих. Читая Грина, мы вместе с героями вдыхаем природный воздух, которого уже не хватает в разрастающихся городах.