На правах рекламы:

• Купить чеки

Равнодушие к славе

Ему не было дела до того, толковали ли о его характере, о его неумении обращаться с людьми, о несоблюдении светских приличий, об унижении, которое он причинял званию художника своим скудным, нещегольским нарядом.

Н.В. Гоголь, «Портрет».

Читатели в большинстве своем полагают, что всякий художник полон желания стать общепризнанным; жажда славы есть свойство профессии. Здесь все очень естественно: жаждать, чтобы тебя читали и, следовательно, чтобы имя твое повторялось как можно чаще. «Властитель дум» и безвестность? Одно, по-видимому, исключает другое.

Между тем даже крупные художники относились к славе по-разному. И слава к ним — тоже. Два ярких писателя современника, А.С. Грин и его старший товарищ А.И. Куприн (десятилетняя разница в возрасте) были связаны тесной дружбой. «Люблю тебя, Саша, — сказал однажды Куприн, — за золотой твой талант и равнодушие к славе. Я без нее жить не могу».

Александр Иванович Куприн

Полное безразличие к судьбе своих стихотворений проявлял, например, Ф.И. Тютчев. В издании обоих прижизненных сборников поэт никак не участвовал. Рассказывают, что Тютчев, сидя в каком-то собрании, черкал на листке бумаги, а, уходя, просто оставил его на чужом казенном столе. Другие прочли и сохранили.

Там оказалось стихотворение:

Как ни тяжел последний час —
Та непонятная дня нас
Истома смертного страданья, —
Но для души еще страшней
Следить, как вымирают в ней
Все лучшие воспоминанья...

Поэт высказал, что хотел. И уже не его рук делом было все остальное.

...Оттенков и вариантов отношения художника к своей славе множество. Честолюбивый автор при малом таланте иногда попадал в положение некой кариатиды, держащей на плечах и бремя собственной славы: ни головы не поднять, ни отойти — рухнет. «Слава не может дать наслажденья тому, кто украл ее, а не заслужил» (Н.В. Гоголь). Наверно, пестрота отношений к искусству побудила Бориса Леонидовича Пастернака на склоне жизни высказать свое кредо в чеканных строфах стихотворения «Быть знаменитым некрасиво...»

Но оказывается, можно исповедовать поэзию Пастернака, а его отношение к «шумихе» как бы проигнорировать; жаждать известности и заявлять себя учеником, например, Тютчева. Потому что талант — это еще и склад характера, а здесь двух одинаковых, как известно, не существует.

Быть знаменитым некрасиво,
Не это поднимает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.

Конечно, поэт не имел в виду, скажем, гриновское отношение к славе и вообще мог не думать о Грине. Он искал общую формулу высшей поведенческой мудрости для художника и человека своего склада. Но прикоснемся к фактам творческой жизни Грина. Обнаружится, что его образ прямо-таки по всем статьям отвечает мыслям художника из стихотворения Пастернака.

«От писателя внешне должно меньше всего пахнуть писателем», — считал Грин. Запрещал жене записывать за ним его высказывания (кое-что, к счастью, она все-таки записала). Случалось, единственный экземпляр рукописи отсылал издателю — оплошность, которую не допустил бы сегодня ни один начинающий. Гриновские рукописи пропадали, иногда их опять обнаруживали. Архива специально тоже не заводил. Все гриновское, что находится теперь в ЦГАЛИ, собрано и сохранено усилиями его современников и друзей.

Цель творчества — самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.

Творческая самоотдача была основным состоянием Грина как художника. Не осталось, кажется, тончайшего движения души, к которому он бы в себе не прислушался, чтобы дать ему выход в творчестве. «Сдираю с себя последнюю рубаху», — уже с мрачноватым юмором высказался Грин по поводу «Автобиографической повести». И «рубаху» сдирал именно с себя, а не с кого-то другого.

Самоотдача была полной; шумихи или успеха не было. 23 августа 1930 года, день пятидесятилетия Грина, тоже никак не отмечался.

Когда осенью 1922 года мы получили из Парижа очень обрадовавшую нас «аровскую» посылку, Александр Степанович сказал: «Это никто как Куприн мог лично мне ее адресовать... Друг настоящий!»

Н.Н. Грин

Здесь можно вспомнить, что главный герой «Блистающего мира» Друд, честный, гордый, доверчивый, смелый и, между тем, скромный — при сверхъестественном даре летать без крыльев, одним усилием воли! — на предложение завоевать мир ответил так, как ответил бы и сам Грин: «У меня нет честолюбия»...

В этом отношении примечателен рассказ Грина о человеке, страдавшем приступами психической болезни — мании величия («Канат», 1922 год). Болезнь, с ее признаками, как они сформулированы героем рассказа, отчасти напоминает состояние вполне нормального честолюбца, обрисованное в жанре пародии. Сюртук больного «испещрен обрывками цветных лент, бантами и самодельными орденами, из которых наиболее почетные, наиболее внушительные и грозные обслужены золотой бумагой». Больной говорит себе: «...я всех умнее, хитрее, любопытнее, красивее и сильнее... впечатление, производимое мною, незабываемо глубоко, я очаровываю и покоряю. Каждый мой жест, самый незначительный взгляд, даже мое дыхание держат присутствующих в волшебном тумане влюбленного восхищения; их глаза не могут оторваться от моего лица; они уничтожаются и растворяются в моей личности; они для меня — ничто, я для них — всё».

Для себя он [Грин] давно отказался от всякого писательского тщеславия, писательского честолюбия. Было похоже, что это для него раз и навсегда решенный вопрос. Он с удивлением рассказывал мне, как воспринял Куприн статью о себе, в которой критик назвал его «первым из вторых». Куприн, по рассказу Грина, повторял горько: «Я — не из первых. Я — из вторых, из вторых...» — Какое честолюбие! — удивлялся Грин. — Он хотел, чтоб его считали первым!

Некоторое даже уважение звучало в его голосе. Было ясно, что он не задумывался над тем, кто он — первый или сто первый.

Михаил Слонимский

В рассказе жулик-канатоходец завлек нашего психбольного выступить вместо себя на проволоке, натянутой через площадь. Безумцу сперва удается идти, ему рукоплещут, но дальше он с ужасом начинает ощущать «холод... отвратительного желания, разлитого в толпе», ее согласный безмолвный вопль: «Падай, а не ходи! Падай!»

Он теряет равновесие и действительно падает, но не гибнет (поставлена сетка), а, пережив ужас падения, выздоравливает...

Грин относился с глубоким равнодушием ко всему тому, что останется после его смерти... «Если потомки захотят меня хорошо узнать, пусть внимательно меня читают, я всего себя вложил в свои произведения». И был прав.

Н.Н. Грин

Конечно, рассказ, как почти все у Грина, многозначен, однако, ирония над оголтелостью честолюбцев слышится явственно. Она подчеркнута смыслом дальнейших абзацев — так ясно, как только это возможно у Грина. Выздоровевший говорит о себе: «Идея величия безвозвратно померкла. Я слышу: «Падай!» — всякий раз, когда при мне произносят сколько-нибудь заметное, отрешившееся в особую жизнь имя... неудержимо страстное отношение к чужой судьбе заставляет внимать различного рода рукоплесканиям с пристальностью запоздавшего путника, придерживающего пальцами спуск револьвера». И дальше, — совсем уже близко к художнику и его славе, с многоточием в конце фразы, над которым стоит подумать: «Кислота, а не помада заставляет блестеть железо. Вот, это бы железо...». В другом рассказе, «Ива» (к слову сказать, рукопись была потеряна, и Грин написал «Иву» заново) жажда славы изображена уже как отталкивающая страсть, погубившая прелестную провинциалку, девушку Карион. Ставши танцовщицей, она пятнает душу и тело, подбадривая себя кокаином, а чтобы победить соперницу числом восторженных рецензий в газетах на свои выступления, нежно улыбается «господину с порочным лицом» и прочее. Что говорить, отношение Грина к славе вполне однозначно.

Приведем заключительную пастернаковскую строфу:

И чтобы ни единой долькой
Не отступаться от лица,
Но быть живым, живым и только.
Живым и только. До конца.

Так прожил жизнь Александр Грин, не поступаясь ничем и не отступая в своем творчестве, как бы ни было тяжело и даже опасно стоять на своем в той или иной обстановке. Ни когда работник журнала, отклонив рукопись, просил прислать чего-то попроще («Пусть идут в ВАПП-МАПП. Там им напишут попроще»); ни даже там, где судьба подталкивала написать расхожий «бытовой роман» (ведь мог бы!) и вылезти из нужды.

Грин... написал Алексею Максимовичу хорошее большое письмо, которое послал в Москву нашему старому знакомому поэту Георгию Аркадьевичу Шенгели, прося передать его лично Горькому...

Проходили недели, ответа от Горького не было. Молчал и Шенгели. Грин в новом письме спросил Шенгели, передал ли тот письмо Горькому. Получен был краткий суховатый ответ: «Письмо передано». Опять стали ждать известий от Горького. Александр Степанович, зная Горького, был уверен в благоприятном ответе, но ответа мы так и не получили.

Сохранилось письмо А. Грина к М. Горькому, по стечению обстоятельств не дошедшее до адресата. Получи Горький это письмо, Грину наверняка стало бы посветлее. Но обратим внимание на сам тон письма. Уже чисто формально: великому пролетарскому писателю с его влиянием и авторитетом, в обстановке острейшей борьбы литературных течений, пишет малоизвестный беллетрист-фантазер, весьма далекий от современности, просит о помощи («В декабре мне грозит опись, жить нечем...»). Но письмо полно чувства достоинства, — разговор на равных, — и рядом с просьбой об издании — иронически вежливое отстаивание своего писательского лица; «Алексей Максимович! Если бы альт мог петь басом, бас — тенором, а дискант — фистулой, то, вероятно, установился бы желательный ЗИФу унисон».

Охотно принимая участие в общем разговоре, он [Грин], видимо, еще охотнее молча слушал. В нашей компании, состоявшей из безвестных журналистов, никто не мог хоть в малейшей степени равняться с Александром Степановичем по таланту, жизненному опыту, пережитому и перечувствованному, способности увлекательно выразить свои мысли. Казалось бы, он должен был верховодить, быть у нас главным рассказчиком. Но этого не было. Он никогда не старался выделиться, не требовал к себе особого внимания, и мы не ощущали, что он не такой же, как другие.

Эдгар Арнольди

Письмо датировано 1930 годом и послано из Феодосии. Видоизменяться Грин не хотел, да и не мог, в силу известных законов художественного творчества. В последнем романе «Недотрога» (роман так и не был написан — находим все те же «гриновские» имена Харита, Ферроль) улавливаем все тот же знакомый строй чувств и мыслей, ту же манеру письма.

В ленинградском литературном кругу Грин был одинокой, оригинальной фигурой. ...Он отличался от других обитателей Дома искусств уже тем, что все они куда-то стремились, к чему-то рвались. Он никуда не рвался.

Вениамин Каверин

Можно ли понимать так, что «равнодушие к славе» сродни равнодушию к читателю? Нет, конечно. О разнице между тем и другим сказано еще в пушкинском «Памятнике»: «Хвалу и клевету приемли равнодушно», но — «и долго буду тем любезен я народу».

Опять же, на первый взгляд, может показаться, что честолюбец только и думает, что о читателе или слушателе, тогда как печется он в первую очередь о себе. Поэтому в авторе-честолюбце читателю мало проку. Это ясно. Самореклама всегда настораживает, отзываясь потребностью уяснить себе: а не пустышку ли тянем?

Письмо А.С. Грина А.М. Горькому. 29 июля 1920 года

Грин тосковал о своем читателе. «Знаю, что мое настоящее будет звучать в сердцах людей...». Эти слова писателя часто повторяются в литературе о нем. Не слишком ли звучит широко и, так сказать, неопределенно? Оказывается, Грин уточняет. В рукописи фраза имеет продолжение: «...в сердцах людей, обращенных ВНУТРЬ себя» (Подчеркнуто мною. — Н.Т.).

Впоследствии, уже после смерти Грина, я спросила Шенгели, видел ли он лично Горького при передаче письма? Шенгели сказал, что передал письмо секретарю Алексея Максимовича. Больше мне нечего было спрашивать Шенгели, так как я поняла, что если бы он дружески был озабочен здоровьем Грина, то нашел бы возможность увидеть Горького лично... Для Александра Степановича отсутствие ответа от Горького было большим ударом. «Видимо, дорогие товарищи писатели не верят, что я серьезно болен, и сумели преподнести мою болезнь как попытку сыграть на его мягкосердечии... Все они, к сожалению, никак не могут Грина всерьез взять, все он для них какой-то авантюрист, укравший у английского капитана чемодан рукописей. Плоские души!»-горевал он.

Н.Н. Грин

Выходит, Грин рассчитывал на читателя, стремящегося к самопознанию. Только такой извлечет все ценное, что есть в его книгах — читатель раздумчивый, мыслящий; он умеет оставаться один на один с автором: читатель и книга. Он откроет душу идущему со страниц светлому дуновению, и, скорее всего, дело этим кончится, такой вот интимной встречей: писем, личных или в редакцию, может не быть. Гриновский читатель скромен, тактичен, у него тоже — «равнодушие к славе», он благодарит молча.

Выходили у Грина в маленьких частных издательствах (других тогда и не было) небольшие книжки рассказов. Расходились они, насколько помню, туго. Читатель был падок на гремевшие тогда имена: запоем читали Л. Андреева, обыватели и обывательницы зачитывались Вербицкой, издававшейся небывалыми по тем временам тиражами. Читали Каменского, Арцыбашева, Муйжеля, Ясинского. Вообще шумно звенели имена писателей, теперь накрепко забытых. Имя Грина как-то терялось среди них. Но и тогда уже о нем ходили легенды...

Иван Соколов-Микитов

В упомянутом письме к М. Горькому А. Грин приводит трагикомическую фразу недалекого издателя, обращенную к нему: «Вы не хотите откликаться эпохе, и в нашем лице эпоха вам мстит»...

Грин не однажды задумывался о времени и о своем месте в общем потоке. Вслушаемся в его размышления: «Когда же сойдутся пути эпохи и мой? Должно быть, уже без меня».

Когда я осознал, понял, что я художник, хочу и могу им быть, когда волшебная сила искусства коснулась меня, то всю свою последующую жизнь я никогда не изменял искусству, творчеству; ни деньги, ни карьера, ни тщеславие не столкнули меня с истинного моего пути; я был писателем, им и умру...

Александр Грин

Примем горечь последнего замечания Грина. Так ведь сошлись пути-то! Сошлись. Грин провидел то, что проглядели другие: конечную причастность своей судьбы к судьбам эпохи... Коснуться темы «Художник и его слава» — все равно, что стронуть лавину, из-под которой не выбраться. Приведу в заключение стихи украинской поэтессы Лины Костенко, которые лучше прочесть в подлиннике, чтобы своим переводом не сбить случайно тонкую пыльцу колорита и настроения — строки, тоже, будто навеянные поучительным примером судьбы Александра Грина:

Взискуй прожить несуетно і дзвінко,
Взискуй терпіння витримати все.
А справжня слава — це прекрасна жінка,
Що на могилу квіти принесе.