На правах рекламы:

• Как убрать пигментные пятна на лице www.lightcream.ru.

Маячный фонарик улыбки

Синие вогнутые зеркала волн, меняя кривизну и направление, собирали лучи в точечные изображения солнц, которые вспыхивали, казалось, прямо в воздухе и тут же гасли, — малые солнца мгновенно загорались над волнами, ветер был свеж, порывист, и возбужденное состояние моря передавалось людям.

В бухточках давно остывших вулканов или на всем раздолье до горизонта, море, если задуматься, можно представить как неокаменелое прошлое: на его вечном фоне так просто увидеть и темный спинной плавник субмарины и выгнутый ветром квадратный парус Одиссеева корабля.

Дом-музей А.С. Грина в Феодосии.. Современное фото

Писатель необыкновенный, чьи книги знакомы каждому поклоннику романтического, далеко в море будто бы разглядел девушку, бегущую по волнам... Не по этим ли вогнутым зеркальцам, что и сами, гонимые временем от берегов Киммерии, бегут, чтобы разбиться сегодня о камни феодосийских пляжей?

Искупавшись, я вышел на Галерейную улицу. Направление мыслей и некоторую их приподнятость объясняла лежащая в кармане бумага с печатью издательства: поручение написать очерк-путеводитель по музею А.С. Грина. Однако оставалось неясным, как мое авторство примут в музее: ожидание, знакомое каждому незваному постороннему. «Чужие владения... Как-то встретят? Улыбкой или, напротив, отпором?»

...Мы нашли небольшую, в три комнаты, квартирку, купили кое-что остро необходимое и зажили, как нам хотелось. Теперь у нас была довольно большая, полутемная столовая, комната побольше — для работы Александра Степановича, в ней же мы и спали, и совсем крошечная — для мамы, а внизу... — большая, низкая, разлаписто живописная кухня... через несколько месяцев нам удалось присоединить к нашей квартирке еще одну совсем изолированную комнату, которая стала только рабочей комнатой Грина.

В этой квартире мы прожили четыре хороших, лучших, ласковых года. Тогда еще жизнь не била нас так жестоко, как позже.

Н.Н. Грин

Вход в музей узнаваем сразу, по оформлению: якорь, вонзенный в асфальт тротуара, морские канаты — романтический дом капитана далеких плаваний. У двери очередь. Очередь к жилищу писателя, в солнечный день, когда в трехстах метрах — море?

Значит, есть в его книгах и жизни особенное, какой-то магнетический, что ли, свет: скажем, прояснение того, что именно означает прожить честно и не роняя достоинства; или — поддержать того, кто отчаялся; или — выстоять против сил зла. Иначе — зачем очередь?

Вход а дом-музей А.С. Грина в Феодосии.. Современное фото

Вхожу во двор и сажусь на скамейку под стеной дома, где, может быть, отдыхал Грин. Хотя, скорее всего, это уже другая скамейка.

Пытаюсь ощутить давнюю атмосферу. На этой самой улице Галерейной семья Гринов пользовалась единственным правом из «Прав человека»: платить хозяевам за проживание.

Мы с Александром Степановичем всегда мечтаем о красивых домах, красивых вещах, об уюте и комфорте. За неимением денег удовлетворяемся опрятной простотой и не горюем.

Н.Н. Грин

Окрестный дворовый народец, нутром почуяв «чужих» (с нами не контачит, видите ли, писатель), наседал со своими кознями. Устраивал, к примеру, на тротуаре под окнами шумовые «концерты» криков и свиста (он, видите ли, пишет!). Или. Здесь, возле крыльца, Грин выхаживал чахленькую акацию, — и это учли. По утрам замечал романтик кем-то надломленные ветки... (смотри, ты меня не знаешь, но я враг твой!).

Озлобиться на непонятного им человека, чьи книги более других сумели бы просветлить их неразвитую духовность!

У меня осталось впечатление, что Грин никогда не смеялся. Он усмехался, улыбался, но смех был ему, как-то несвойственен. При этом он обладал замечательным чувством юмора и ценил остроумие, с удовольствием принимал хорошую шутку и сам любил иронически сострить.

Эдгар Арнольди

Все это мелочи, но в их свинцовую сущность окрашивается ведь и сама жизнь. Четыре года прожили Грины в квартире на Галерейной и в конце-концов перебрались на другую (угловой дом по Верхне-Лазаретной, 7), попроще и подальше от центра. Да не из одних только, я думаю, экономических соображений.

Писатель тончайшего настроя души, больной, ранимый, как же допекло его подлое дворовое племя! Переезд был спасением. И вот он на новом месте: «Я живу, никуда не выходя, и счастьем почитаю иметь изолированную квартиру. Люблю наступление вечера. Я закрываю наглухо внутренние ставни, не слышу и не вижу улицы»...

Александр Степанович Грин. Фото 1926года

«Итак, улыбка или отпор?» За директорской дверью стучит пишущая машинка. Вхожу. Мою бумагу с печатью восприняли холодно. Пояснили, что музей перестраивается, экспозиции, стало быть, поменяют, так что моя работа будет «в корзину».

Значит, «отпор». Или стечение обстоятельств? Правда, употребленное начальницей (это ее машинка стучала) уточнение «в корзину» чем-то настораживало, но не верить я не имел права и пошел позвонить в редакцию — дескать, возвращаюсь домой.

В Феодосии нас называли «мрачные Грины». Мы никогда не были мрачны, но необщительны, знакомств не заводили, жили замкнуто, очень уставали оба от разговорного переливания из пустого в порожнее. ...Дома же у нас было так весело и хохотно, что никто бы не поверил нашей мрачности.

Н.Н. Грин

Однако мой звонок редактора не смутил. Он призвал, и весьма твердо, к выполнению обязательств по договору. Начиналась игра в теннис: ракетка слева, ракетка справа. Без особой охоты снова иду в дом Грина.

Оживлять в памяти ход событий 1975 года не имело бы смысла (руководство музея давно поменялось), если бы не вопрос более общий, из практики почти каждого, кто вторгнется со своим делом в незнакомое учреждение: «Что тебе приготовили, улыбку или отпор? И которое из двух отношений, в конце-концов, больше на пользу делу?»

Теперь государство не засылает цензоров в учреждения культуры, зато и не заботится. Выплывайте сами, подняв свои алые паруса!

Работа в музее Грина стала свободной, по-настоящему творческой. Она потребовала самоотверженности и не формального — истинного почтения к памяти писателя. Музей сам превратился в «маячный фонарик»: его неяркий призывный свет, его незримые флюиды, словно спасительные радиосигналы, принимают люди всего мира, стоит им лишь настроиться на волшебную гриновскую волну.

Конечно, каждому жизнь предложит свои оттенки: чем вызван отпор, да какого свойства улыбка, да еще — характеры сторон. Мой вариант обещал одно из возможных решений, не лишенное общего интереса.

В темноватых комнатах мерцают теплые моря Грина. Был алым парус, пену рвал бушприт... Ростры, буссоли, кнехты... В третий приезд хожу вдоль заполненных экспонатами стен, выбирая время, когда нет посетителей. Начальства тоже не слышно — игнорирует. Зато ощутимо строчат инстанции. «Как бы в самом деле не сработать «в корзину»... Допустим. Так ведь Грин, которого ты любишь, он тоже... Вспомни его невзгоды! Разве можно сравнить!»

После минутной слабости, как всегда, вспыхнул в душе огонек иронии. «Что если Грин свой гриновский музей вдруг посетит, вход оплатив исправно?» В духе свежего опыта пробую представить фантастическую картину, столь уместную в окружающем меня мире воображения, и взамен деловых записей складываются строчки:

«Позвольте, — скажет, — дом расписан славно,
есть карточки знакомых и друзей,
но я не вижу Нины Николавны,
где снимок, хоть один, жены моей?»
Вдруг пишмашинки оборвется стук,
возникнет дама, в парике, в помаде.
«Ах, Александр Степаныч! Я вам друг,
но здесь музей, и вы не в Петрограде.
О вас ведь тоже судят так и сяк,
мол, водку пил из полного стакана.
Кто вы такой? Простой матрос,
босяк, а здесь вы все же в званье капитана».
Такие стрелы всякого сразят. —
Гость покачнется, медленно мрачнея:
«Три тысячи чертей! Я был женат,
мы в этом доме жили вместе с нею!»
«Товарищ Грин, к чему такая злость,
вы сказочник, мы вашу славим долю,
но здесь хозяйка я. Вы только гость.
И Грина обсуждать я не позволю»...

Однако надо работать. Повеселились, и хватит. Знаешь прекрасно, почему нет фотографий жены Грина. Они появятся позже, когда отменят указание сверху. Да, но как только удавалось разлучать жену с мужем? Что объясняли публике? Даже уважаемый Паустовский печатно заверил, что Грин умирал в полном одиночестве, а не на руках жены...

В оккупации, голодая, с тяжело больной матерью, Нина Николаевна согласилась на работу корректором в городском газетном листке, и получила за это десять лет лагерей... Наказание отбыла, но клеймо осталось.

Нина Николаевна Грин. Фото 1940-х годов

Как все-таки с той поры потеплел общий климат, а может, и перегрелся, если не какой-то корректор, а журналист, работая в стане врага и на врага, оберегается сегодня всеми средствами от нехорошего к себе отношения...

Однако работай, работай. Думай, гляди, проникайся. Явственно слышу, как плещутся теплые многоцветные моря Грина. Алые паруса хлопают при переходе галиота на другой галс, и это можно услышать — место такое. В потолочном небе висит «Роза ветров»... А это что за лампа? Причудливой формы лампада из толстого рубинового стекла. Что-то явно морское, но что? Машинально озираюсь в полутемной пустой комнате и наталкиваюсь на чей-то взгляд.

Александр Степанович был хозяин дома, за это он уважал себя, этого раньше он не переживал и этим наслаждался. Как-то, смеясь, он говорил, что его жизненный идеал — шалаш в лесу у озера или реки, в шалаше жена варит пищу, украшает шалаш и ждет его. А он, охотник-добытчик, все несет ей и поет ей красивые песни. Он смеялся и осуществлял, не смеясь, свою мечту.

Н.Н. Грин

Чуть затененное висящим на стене макетом парусной шхуны, в дверном проеме светится мягко обрисованное лицо девушки, как это бывает на старинных портретах с темным фоном. Сомкнутые губы растянуты, они еще сдерживают улыбку, а глазам уже весело.

— Скажите, что вот это? — спрашиваю в некотором смущении, кивая на лампу.

Думаю, редко какая женщина видела столько нежности, ласки и душевного тепла, сколько я от Александра Степановича. Именно его нежности, а не чувственности, большой, умной нежности сильного духом мужчины к любимой женщине.

Н.Н. Грин

— Маячный фонарик.

В голосе улавливаю сочувствие и полную доброжелательность.

— О! Спасибо.

«Роза ветров». Элемент оформления интерьера дома-музея А.С. Грина в Феодосии

«Маячный фонарь!». Пока я досадовал на себя, что сразу не догадался, девушка исчезла: может, ее окликнули, а я не слыхал.

Приняв логику событий на морях Грина (их плеск, повторяю, слышался повсюду в этих стенах), следовало считаться с возможностью появления «Бегущей по волнам»... Момент вполне подходящий.

Роза ветров — диаграмма повторяемости направлений и скорости ветра, определенная синоптиками для той или иной местности. Эти показатели обозначают векторами на восемь румбов, и диаграмма отдаленно напоминает венчик цветка с острыми лепестками разной длины.

Для характеристики волнового режима моряки пользуются подобными чертежами — розами штормов.

В гриновском мире событие принимают таким, каким оно выглядит внутри нас. Оставленного в музейном море с пожеланием пропасть, меня только что поддержали: эхо голоса, многократно ослабленное, но звук тот же.

Удивительно трепетное и глубокое отношение к памяти писателя, с именем которого связаны самые прекрасные и чистые надежды юности. Спасибо музею, спасибо Александру Грину.

Андрей Миронов

Позднее, когда работа над очерком, наконец, двинулась с мертвой точки, улыбающееся личико, освещенное пожеланием удачи, приходило на память, и далекие образы мира гриновских книг вставали передо мной отчетливо, как если к глазам приставили бинокль; минуя житейскую опаску или оглядку, работа пошла весело, порою даже с вдохновением.

У меня много учителей. Александр Грин — один из них. И пожизненный. Низкий поклон всем тем, благодаря кому так хорошо в этом доме.

Елена Камбурова

Однажды фонарик зажегся снова, чтобы высветить назначение всякой хорошей книги:

Издание — светоч. И светит не только лишь мигу,
не лбам и не лицам, когда разговор по душам.
Есть поздняя радость — издать свою главную книгу,
маячный фонарик над маревом ламп и реклам.

Вот и все.

Отпор, испытывая на прочность, дает силу сопротивления. Он заставил меня забраться в гриновский мир много дальше, чем это нужно было для очерка-путеводителя, и, конечно, я рад этому.

Шесть русских прозаиков, которых я взял бы с собой в пустыню: это Гоголь, Толстой, Достоевский, Чехов, Пришвин и — Александр Грин.

Борис Чичибабин

Испытание схлынуло, перекрытое новыми впечатлениями. Осталась улыбка, светящаяся в темном фоне музейных сумерек светом вымышленной девушки Фрези Грант, с ее словами, внятными каждому, кого сбивает волной на пути к цели: «Все ли еще собираете свой венок? Блестят ли его цветы? Не скучно ли на темной дороге?»

Маячный фонарик улыбки.