На правах рекламы:

• информация от партнеров здесь

«Этот сказочник странный...»

23 ноября 1930 года, на зиму глядя, но все-таки в день с так называемым счастливым числом — здесь он еще мог выбрать^*, — Грин окончательно переселяется в Старый Крым. Несмотря на холодный моросящий дождь, Александр Степанович пошел пешком, с подводами. Женщины, Нина Николаевна с матерью, отправились на автобусе: Грин бы не согласился иначе.

Сняли квартиру в длинном кирпичном доме (по ул. Ленина, 102). Здесь перезимовали и прожили почти всю весну.

В апреле Александр Степанович затеял одиночную прогулку через лес и горы в Коктебель, к морю. Дорога эта, надо сказать, нелегкая. Грин рассказал о ней в письме к И.А. Новикову. Нездоровье и настроение автора чувствуются в нескольких строчках пейзажа, — очень своеобразная и очень «гриновская» зарисовка горной дороги восточного Крыма: «Я шел через Амеретскую долину, диким и живописным путем, но есть что-то недоброе, злое в здешних горах, — отравленная пустынная красота. Я вышел на многоверстое сухое болото; под растрескавшейся почвой кричали лягушки; тропа шла вдоль глубокого каньона с отвесными стенами. Духи гор показывались то в виде камня странной формы, то деревом, то рисунком тропы. Назад я вернулся по шоссе, сделав 31 версту. Очень устал и понял, что я больше не путешественник, по крайней мере — один...»¹.

В середине мая Грины переселились несколькими кварталами ближе к лесу, на квартиру в частном домике по ул. Октябрьской, 55. Угловой низкий саманный дом, квартира северная, одно из окон упиралось в деревянный колодезный сруб. (Дом этот не сохранился, на его месте выстроен новый.)

В Старом Крыму Грин продолжает работу над «Автобиографической повестью», начатой еще в 1930 году, на последней феодосийской квартире. Книга складывалась из отдельных автобиографических очерков: «Бегство в Америку», «Охотник и матрос», «Одесса», «Севастополь»... Первоначально автор хотел назвать книгу «Легендой о Грине». В названии был оттенок иронии. «Собратья по перу», бывало, выдумывали, что Грин, дескать, плавая матросом, убил английского капитана и прихватил ящик с рукописями, которые переводит и печатает как свои сочинения, что он скрывает знание английского языка, и т. д. «Обо мне, — говорил писатель, — всю жизнь так много рассказывали небылиц, что не поверят написанной истине, так пусть же это будут легенды»².

Нина Николаевна свидетельствует, что Грин писал повесть с великим неудовольствием. «Сдираю с себя последнюю рубаху», — были его слова. Он собирался засесть за автобиографические воспоминания попозже, в самом конце пути, когда почувствует, что «иссяк как художник».

Но художник был еще в силе. Александр Степанович продолжал вынашивать новый роман «Недотрога», также задуманный в Феодосии. Это должно быть повествованием о «недотрогах» — натурах с повышенной чувствительностью к воздействиям внешнего мира, деликатных, отзывчивых и ранимых. Как некие чудо-цветы, они увядают от грубого прикосновения.

Грин очень дорожил новым замыслом. В письме к Новикову (11 февраля 1931 года) он сообщает, как движется дело: «Теперь взялся за «Недотрогу». Действительно, это была недотрога, т. к. сопротивление материала не позволило подступиться к ней больше года. Наконец, характеры отстоялись; странные положения приняли естественный вид, отношения между действующими лицами наладились, как должно быть. За пустяком стояло дело: не мог взять верный тон. Однако наткнулся случайно и на него и написал больше 1½ листов»³.

Имена действующих лиц «Недотроги» предполагались все те же необычные, гриновские. Верность себе как художнику Грин сохранил до конца.

«Автобиографическая повесть», эта «последняя рубаха», на время выручила семью из трудного положения: отдельные главы повести, при дружеском содействии Н.С. Тихонова, начали публиковаться в журнале «Звезда» — во втором, третьем, четвертом и девятом номерах за 1931 год.

Однако в августе Грину снова пришлось побывать в московских редакциях. Добыв немного денег, он возвратился уже серьезно больным и слег окончательно.

«Он жил среди нас, этот сказочник странный...»⁴.

Неправдоподобно, чтобы в глухой зиме тогдашнего Старого Крыма квартировал неведомый соседям летающий человек. Чтобы на его столе рядом с керосиновой копотной лампой, невидимое сквозь стены, лежало перо Жар-птицы. «Он жил среди нас...»

Только — сказочник ли?

Вообще говоря, к сказке можно причислить все, что так или иначе не есть быль. Волшебная логика сказки звучит так: «Вдруг откуда ни возьмись...» У Грина ничего подобного не случается. Одно событие вытекает из другого по законам живой жизни. «Так как я пишу вещи необычные, то тем строже, глубже, внимательнее и логичнее я должен продумывать внутренний ход всего», — объяснял автор. К. Паустовский высказался в том смысле, что рассказы Грина всего лишь «напоминают сказки...» Надо думать, дружественная критика приписала его к сказочникам, чтобы примирительно аттестовать в неспокойном литературном мире⁵. Противники тоже не возражали, поскольку титулом сказочника умалялось, по их мнению, значение его фантазий.

Возражал только сам «сказочник». Был эпизод в гостях, обмен фразами с писателем Б. Пильняком. Нина Николаевна передает случай таким описанием: «Что, Александр Степанович, пописываете свои сказочки?» Вижу, Александр Степанович побледнел, скула у него чуть дрогнула (признак раздражения), и он ответил: «Да, пописываю, а дураки находятся — почитывают». И больше во весь вечер ни слова с Пильняком»⁶.

Сказочник? Если — да, то довольно странный. Странный настолько, что, пожалуй, уже и не сказочник вовсе.

Если живешь в Старом Крыму, невозможно время от времени не задумываться о Грине. В здешних местах его облик все еще на памяти очевидцев, Вспоминают высокую фигуру истощенного человека с лицом в крупных складках.

Видели, как он, смастерив себе лук со стрелами, отправлялся за речку, к недальним холмам — поохотиться...

Окрестность со стороны речки и сегодня очень картинна: темные купы ореховых деревьев вперемежку с бледной сквозистой зеленью старых верб, — издали они кажутся клубами желто-зеленого дыма — над ними шумят высокие тополя. Сама речушка укрыта колючей порослью ежевики, шиповника, боярышника, кусты жмутся к воде, почти сползают в нее с обоих берегов и переплетаются так, что невозможно пройти.

В этих местах и теперь больше ворон да сорок, чем какой-нибудь другой птицы, если, конечно, не считать мелких пичуг из отряда воробьиных.

Н.Н. Грин рассказывала: Александр Степанович заготовлял для своих луков столько кизиловых и ореховых палок, что часть запасов шла потом для растопки печи.

Так чем же была она, эта охота? Проверкой на местности очередного придуманного сюжета? Или — «детское живет в человеке до седых волос» (его слова)? Или же в самом деле — неловкой попыткой добыть что-то к столу таким ненадежным способом?

Было, наверно, и то, и другое, и третье. Еще в 1924 году Грин, по свидетельству К. Паустовского⁷, так ответил на вопрос о своих домашних занятиях:

— Стреляю из лука перепелов в степи под Феодосией, за Сарыголом. Для пропитания.

«Нельзя было понять — шутит он или говорит серьезно», — добавляет от себя Паустовский. Позднее, однако, описывая старокрымский период жизни Грина, Паустовский говорит о луке и стрелах с полной определенностью.

Особо тяжелое положение романтика в тогдашнем Старом Крыму, которое сам Грин определял как «безусловно трагичное», неприспособленность к суровым реальностям быта, отличавшая писателя, как мы видели, на протяжении всей жизни, — все это постепенно складывалось в образ «Последнего лучника», и стихотворение под таким названием появилось на страницах еженедельника «Литературная Россия»⁸.

Поэтическая легенда? Пусть так. Пусть будет еще одна легенда об А.С. Грине — «Последнем лучнике».

Старый Крым, ты был Киммерион,
он исчез, осталось только слово.
Киммерийский лучник был силен,
жил охотой, бил врага любого.

В тридцать первом — помнишь, Старый Крым? —
кто шашлык, а кто слюну проглатывал.
Славный Грин стрелу на лук накладывал,
бил ворон за речкой хмурый Грин.
Чьей судьбой история вертнула...
Киммерийский лук ему вернула.

«Жить живи, а кабана держи», —
был закон тогдашнего уютца.
Что твоя им пища для души?
Анекдотов парой перебьются.

Лук звенит шпагатной тетивой,
а за лесом где-то — бригантина...
Грин, живой, уже он был собой,
автором всех рукописей Грина.

Маревом зрачки его томятся,
светлой верой жив его талант
Каркает вокруг воронье мясо, —
вызволяй матроса, Фрези Грант,
ты куда завеялась?

      Он верил.
он узнал тебя сквозь едкий дым.
Над костром шипит, дымится вертел...
Помечтаем, что ли, Старый Крым!

Задремал под кизилом колючим
рыцарь твой, достоинство твое.
Спит последний лучник. Самый лучший.
Кружится над речкой воронье.

...Солнца край окрасил небосклон,
парк с кинотеатром «Бригантина».
Кто-то вспомнит лук и стрелы Грина,
чтоб вернуть назад, в Киммерион.

Примечания

*. Н.Н. Грин рассказывает: «Все знаменательные дни своей жизни Александр Степанович приурочивал к цифре «23», которую считал для себя счастливой: 23 августа 1880 года — его рождение; 23 июля 1896 года — отъезд в Одессу; 23 марта 1900 года — на Урал... 23 февраля 1921 года по старому стилю мы с ним поженились»⁵⁶.

1. Там же, стр. 394.

2. В кн.: «Воспоминания...», стр. 558.

3. Там же, стр. 380.

4. Там же, стр. 557—558.

5. Первая строка стихотворения В. Саянова.

6. Например, в известной статье Марка Щеглова «Корабли Александра Грина» сказки (и не простые!) названы, но лишь одним из «слагаемых» при определении гриновского творчества: «Но в большинстве своем произведения Грина — это поэтически и психологически утонченные сказки, новеллы и этюды...»

7. Н.Н. Грин. Из записок об А.С. Грине. В. кн: «Воспоминания...», стр. 389.

8. К. Паустовский. Одна встреча. В кн.: «Воспоминания...», стр. 308.

9. Н. Тарасенко, цикл стихотворений «След Одиссея», «Литературная Россия», № 135. 30 августа 1968 г.