Иллюзия присутствия

Болезнь всю зиму держала Александра Степановича в постели. Когда возвращались силы, снова работал. Только работа скрашивала угрюмые зимние месяцы. Работа да еще сознанье, что рядом — преданная душа, близкий человек, который вот уже одиннадцать лет делит с ним горе и радость. Ежегодно в день свадьбы Грин посвящал жене стихотворение. То же было в последний раз, 7 марта 1932 года. Приведем заключительное четверостишие:

Я болен, лежу и пишу, а она
Подглядывать к двери подходит.
Я болен, пишу, но любовь не больна,
Она карандаш этот водит¹.

Низкое окно на север удручало. Взгляд упирался в сруб колодца с ведром на веревке. Хотелось зелени, солнца. Нина Николаевна решила обменять давний подарок Александра Степановича — свои золотые часики — на глинобитный домишко с южным окном, и 7 июня перевезла тяжело больного в новое, не чужое жилище — в первый за его жизнь настоящий домик посреди сада.

Июнь. На улице Урицкого, перед домиком № 56, отцветают акации. Гроздья полуосыпались, и пространство перед калиткой усеяно желтоватым сухим цветом. Он застревает в траве придорожных кюветов, набивается в колеи.

Домик стоит в глубине сада. Здесь Грин прожил свой последний месяц, вплоть до 8 июля 1932 года. Сад выглядит почти так же, как в те далекие дни («сад был запущен, зарос густой травой и дикими маками»). Его не перепахивают, слишком не обрезают, оставляя разрастаться свободно. В траве там и сям полевые цветы — ромашка, цикорий, мак-самосейка.

Если еще представить на месте сегодняшнего новенького штакетника низкую неровную стенку из камня, сложенного на глине, а в домике — земляные полы, то «иллюзия присутствия» станет почти полной.

На вопрос Нины Николаевны, нравится ли здесь, Грин, по ее словам, ответил: «Очень. Давно я не чувствовал такого светлого мира. Здесь дико, но в этой дикости — покой. И хозяев нет»².

При жизни писателя сад был пошире. На соседнем участке очутился теперь «мемориальный» грецкий орех — причудливо изогнутое старое дерево. Так, двумя мощными ветками из самой земли, почти без ствола, вырастает дерево от свободно брошенного орехового ядра, если только росток не подправят обрезкой (бывает, что из земли «кустом» поднимаются три, а то и четыре ветки).

Грин любил это дерево: «Вот здесь-то я и напишу свою «Недотрогу», под этим орехом, как в беседке»³.

Однако под этим орехом, подальше от дома, где лежал больной, пришлось совещаться врачам. Они согласно определили — рак, «далеко зашедший случай», операция бесполезна. Это был приговор...

Летом домик весь в зелени. С одной стороны входной двери вьется виноградная лоза, с другой — розы. Перед фасадом, слева от окна, зацветает старый куст сирени, задний угол дома до самой крыши густо увит плющом.

В доме две комнаты. Направо — экспозиционная: фотографии, воскрешающие жизнь Грина в Старом Крыму, портреты писателя, документы, первые издания книг, автографы... Налево — его комнатка. Здесь он жил и здесь умер, — художник, подобных которому, по свойству воображения, всегда были считанные единицы. Сам А.С. Грин любимейшим из этого ряда назвал бы, конечно, Эдгара По, чей портрет — единственный в комнате! — висит на стене, в простой глубокой рамке-коробке под стеклом.

У широкого трехстворчатого окна стоит застеленная кровать. Точнее — старинная, собранная из толстых железных труб койка на сетке. На полу, ковриком, — барсучья шкура. Слева — узкая простая кушетка, справа в углу стоит знаменитый ломберный столик с изящно выгнутыми ножками, с легкой резьбой по дереву, с квадратом сукна сверху — темно-зеленого, вытертого до предела.

На столе — фотографии А.С. Грина и Нины Николаевны, шкатулка, пресс-папье, несколько безделушек, в том числе пойнтер — чугунная собака от большого письменного прибора («она со мной имеет некоторое сходство», — говорил Александр Степанович).

Рядом с кроватью — тумбочка, на ней — граненый стакан, солонка, тарелка с ложкой и вилкой. Безнадежно больной, Грин продолжал думать о последнем своем романе: «Недотрога» окончательно выкристаллизовалась во мне. Некоторые сцены так хороши, что, вспоминая их, я сам улыбаюсь»⁴. На окне — пепельница, в ней лежит толстый деревянный мундштук. Еще, чтобы всегда под рукой, на окне звонок вызова. Ваза, в которой стоят розы.

И, наконец, — часы-будильник, тяжелая прямоугольная коробка с ручкой сверху, с белым эмалированным циферблатом. «Не люблю я здесь одну вещь, — сказал Александр Степанович про этот будильник. — Он не возвращает прожитых мгновений...»⁵.

Всю жизнь, до последних мгновений, вобрали в себя книги Александра Степановича Грина; они-то и возвратили его нашему времени.

На старокрымском кладбище — скромная могила писателя. Ограда и деревце в ней — слива — почти всегда разубраны красными пионерскими галстуками, вымпелами с восторженным текстом и другими похожими свидетельствами прочного, искреннего признания.

И — стихи. Не удивительно, что гриновская волшебная проза побуждает к стихам, к поэзии. Стихи в книгах отзывов, в школьных тетрадях, в дневниках, в частном письме и в книжке поэта.

Закончим и мы этот краткий очерк строчками из стихотворения «Звук прекрасный, имя Грина», опубликованного молодежным журналом «Смена»⁶.

Сколько надо было казней,
зависти, наветов, козней,
веры в правду безотказной,
ранней смерти, славы поздней,
чтоб возник под этим небом,
небом из аквамарина,
твоим небом, Киммерия,
звук прекрасный —
имя Грина,
мир из выдумки и правды,
мир блистающий, мир добрый,
колыбелька и некрополь —
тихий домик, Старый Крым...

Примечания

1. Архив ЦГАЛИ.

2. Н.Н. Грин. Из записок об А.С. Грине. В кн.: «Воспоминания...», стр. 389.

3. Там же, стр. 372.

4. Там же, стр. 389.

5. Там же, стр. 392.

6. Н. Тарасенко, цикл стихотворений, журнал «Смена», 1972, № 15.